Перекрестки Берии

— Жену убил, — кисло глянув, ответил тот. — Пьяные оба были, — привычный акцент давно не замечался, если только по работе не требовалось при составлении словесного портрета, — и достала вконец. То ей не так, это неправильно. Надеялась, что со своими орденами при новой власти большим начальником стану. А я не умею задницы лизать. Так она на меня доносы писала. И в Таллин, и в Москву. От же сука. Ну и сорвался.

— Плохо.

— Сколько дать могут? — он посмотрел с надеждой.

— Десятку. При хорошем следаке и судье меньше. Главное кайся, они это любят. И про лизание не бренчи. Невинно оболгала и все-такое.

— Да я давно пожалел, — невпопад ответил Тяхе, — но теперь-то что сделаешь?

Мне вот двадцать пять корячится, подумал Воронович, утешать не тянуло, хотя понимал вполне. И жена будет ждать весточки до самой старости. Я ж не напишу из лагеря при цензуре. Моментально зафиксируют. А просить кого-то... Ага, сам подсовывал в камеру человечка. И покупались неоднократно. Если кто вдруг на волю собираться станет — подстава. Ну Тяхе не из этих, но за меньший срок сдаст. А остальные, чем лучше?

— А вы, простите, кто? — спросил интеллигентного.

— Трубников Сергей Анатольевич. Бывший начальник. Злоупотребление служебным положением, разбазаривание государственных средств.

— Видать неплохо воровали, если привлекли.

Партийные чиновники такого уровня попадали под суд в редчайших случаях. После спиртового дела не удивляло, что в очередной справке за три года лишь один раз мелькнуло привлечение к уголовной ответственности высокопоставленного товарища. Председатель райисполкома Слободкин наладил 'бизнес' по продаже домов, оставшихся от выселенных с этой территории финнов и предназначенных для заселения переселенцев на Карельский перешеек. За солидные комиссионные он составлял акт о том, что дом полностью разрушен. После чего строение разбиралось, покупалось будущим хозяином как дрова и вывозился к месту жительства, где вновь собирался. С кем-то не поделился и влетел по полной программе. Обычно все заканчивалось понижением без суда.

— Вы ошибаетесь, — вздохнул Трубников. — Буквально три месяца назад перевели в вашу республику из аппарата Совета Министров в Москве. Ничего совершить по-настоящему тяжкого не успел. Не буду говорить нарушений не существовало. Как везде. Годами никто внимания не обращал, а теперь очередная компания, связанная с Ленинградом.

— А что там? — невольно заинтересовался Воронович.

— А там началось с хозяйственных недостатков, а в феврале вышло Постановление ЦК ВКП(б) об антипартийной группе в руководстве второй столицы. Еще до моего ареста забрали всех секретарей райкомов и председателей райисполкомов Ленинграда. Кузнецова, Попкова, Родионова с Вознесенским сняли, а это не кот начхал. Члены и кандидаты ЦК ВКП(б).

— Опять большая чистка? — пересохшим горлом проскрипел Воронович.

Плевать, что этих ответственных работников МГБ самих потом в яму спустят. Сначала его туда отправят.

— Вполне возможно. Авиационное дело, адмиральское, антифашистский комитет, повторники, национальные приказы по европейским нациям, поголовно состоящим в разведке ...

Если о первых названных глухо говорили вояки, то о вторичных посадках уже освобожденных, работая в милиции нельзя было не знать. В Прибалтике таких очень мало, но инструкция пришла в начале года крайне подробная. Уже отсидевших и выпущенных на свободу или в ссылку с политическими статьями или пропущенных через фильтр военнопленных и интернированных снова начали массово брать, клепая стандартно агитацию. Гайки закручивали всерьез и не по факту. Вместо настоящего расследования по старым делам, но с новыми данными, накручивали срок, не утруждаясь реальной виной. Прекрасно понимая, что здоровье важнее, бывшие сидельцы легко подписывали, не дожидаясь физических мер. Стандартно получали очередную десятку и ехали в лагерь трудиться на благо народного хозяйства.

— ... теперь ленинградцы. В Ленинграде до моего ареста сняли с работы, исключили из партии и забрали...

Знакомая ситуация. После отбирания партбилета автоматически следует заключение под стражу.

— ... не меньше тысячи человек. А еще...

— И не боитесь неизвестно кому такое говорить?

— А я вас знаю, — с легкой улыбкой, сообщил, — Иван Иванович. Будучи назначен Главой Совета Министров ЭССР первым делом ознакомился с кадрами. Очень уж странный зигзаг у вашей карьеры. По всем отзывам, честный и готовый рыть всерьез, выясняя правду. Донос писать не станете.

— Для меня главное человек, а не самая лучшая идея. Совершил преступление — получил согласно кодексу. Но не за то, что очередная компания пошла и начальство взяло повышенные обязательства.

— Приблизительно так я себе и представлял, — сказал довольно Трубников. — Такой человек мне по нраву. А наверх, к сожалению, попадают все больше осторожные 'чего изволите'. Да, — сказал на быстрый взгляд, — я тоже не герой. Но мнение привык отстаивать. А надо было соглашаться.

— Выходит приспособленцы самые умные?

Дезертир скривился. Похоже он не так плохо понимал русский, как изображал. Это, кстати, наводило на определенные мысли. Когда попадался такой тип из местных огромные шансы, что побывал в Белоруссии с полицейским батальоном или на Восточном фронте. Неоткуда было научиться, сидя дома. Даже коммунисты с комсомольцами 40го до войны толком не знали. В Нарве еще можно найти, там достаточно много жило до войны, но этот-то с Тарту, если не врет. Сиди Воронович с той стороны стола непременно б раскрутил. Но здесь есть шансы, что подсадной и рассказывает про себя сказки. Могли поймать на чем неприятном и вербанули.

— Если не начинают не в меру хапать.

Хорошо знакомый лязг двери прервал беседу.

— Кто тут на 'Л'? — спросил надзиратель.

— Я! — ответил дезертир. — Лаус Хейно.

— К следователю.

А вот про Вороновича так и не вспомнили. Ни в этот день, ни в следующий, ни через неделю. Так сидеть было заметно приятнее, чем не вылезать с допросов или получать сапогом по ребрам. Сломать вроде не сломали, но болело долго.

— И решил я тогда поступать в какой-нибудь институт в Москве, — негромко рассказывал Сергей Анатольевич, сидя рядом. — В райкоме комсомола взял рекомендацию для поступления и поехал.

— Вот так запросто?

Интеллигент оказался натуральным потомственным крестьянином из захудалой деревни в пермском крае. Вот насчет возраста не ошибся. Разница в десять лет.

— Ну, да, — Трубников явно удивился. — Мать моя неграмотная, а отец четыре класса закончил. А я захотел и в ВУЗ поступил. Величайшее завоевание советской власти, возможность любому учиться, не взирая на сословное или национальное происхождение.

— Может когда-то и было так, — хмыкнув, сказал Воронович. — Но вы часом не забыли про Постановление 1940го? Осенью вышло — это точно, вот число не скажу. О введении платы за обучение в старших классах школ и вузах.

— Да, это не лучший шаг, — согласился собеседник, — но государство нуждалось в деньгах.

Почему-то вечно получает за счет бедных, будто не для их обеспечения революцию делали, не стал перебивать Воронович. Тут уже пахло политикой, поскольку разговор неминуемо выйдет на странные достижения советской власти, когда вместо общего улучшения страну поделили на колхозников, рабочих и начальство. Снабжение и уровень жизни у всех в разы отличается. Чем не сословия, если вернулись к прежнему лозунгу и крестьянских детей, как прежде кухаркиных к высшему образованию только на словах допускают.

— И в рабочих у станка, больше, чем толпе с полным дипломом школы.

То есть Трубников прекрасно соображает о смысле данного мероприятия и выбивает сразу козыри. Указ СНК 'О государственных трудовых резервах СССР' давал возможность, не спрашивая мнения, призывать с 14 лет, в училища и школы фабрично-заводского обучения. Выпускники получали направления на предприятия, где обязаны были проработать 4 года. А позже появился указ об уголовной ответственности сроком до 1 года 'за самовольный уход или за систематическое и грубое нарушение школьной дисциплины, повлекшее исключение' из училища (школы)'. Фактически государство прикрепляло учащихся ФЗО, как крепостных. Осталась одна лазейка — идти в военные училища. Там обучение бесплатное. Ну, и летчик высоко летает, много денег получает. Пехота поменьше, но тоже неплохо.

— И потом годовая плата примерно соответствовала средней месячной номинальной зарплате советских трудящихся в то время.

— Вы в курсе, сколько получают колхозники?

— Намекаете на отсутствие денежного эквивалента, — натужно рассмеялся Трубников. — Не так ужасно их положение было до недавних пор. Могли продавать на колхозном рынке произведенное на личном участке. Согласно Уставу колхозный двор имеет право на 25-50 соток. А страна лежит в разрухе! Мы собрали...

Мы, хотелось выругаться. Мы пахали. Я и трактор. Кроме Эстонии, где он видел последствия создания колхозов в виде исчезновения продуктов собственными глазами, еще и получал вести от бывших партизан. И слишком часто повторялись жалобы, чтоб отмахнуться. Килограмм мяса 'мы' покупали у колхозников по обязательным поставкам за 14 копеек, а продавали в госторговле за 32 рубля за 1 кг. Каждый крестьянский двор должен был отдавать государству по обязательным поставкам в год от 40 до 60 кг. мяса, от 30 до 150 штук яиц, а также шерсть, зерно, картофель. При этом за корову налог составлял 198 рублей, а денежный доход от трудодней в республике на 1 хозяйство в том же году составлял 373,59 рублей. Неудивительно, что коровы куда-то исчезали, а для молока держали коз, за которых брали много меньше. Но если б только это!

По просьбам трудящихся увеличили налоги на 30%. Стали требовать платить за наличие плодовых деревьев несуразно-большие суммы. Соответственно их вырубали хозяева. Яблоки и прочие груши из продажи пропали снова. Началась повсеместная борьба с рвачеством. Отбирали потихоньку прирезанные в войну куски земли, даже если они были и будут пустырями. Чтоб не брыкались, в 1947 году вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР "Об уголовной ответственности за кражу колхозного имущества", по которому за такое деяние устанавливалось наказание от 5 до 20 лет лишения свободы с возможной конфискацией имущества. Дубль предыдущего 30х 'за колоски'. Закон никто не отменял, но применяли редко. Теперь, в связи с новым указом, начали пачками сажать. Может и за дело, но неплохо бы вспомнить, что иной раз умирающие дети важнее моральных идеалов.

— ... на семь процентов меньше продукции сельского хозяйства по стране, чем в 40м году. Урожайность не выросла, а снизилась. Она хуже, чем до революции! Посевная площадь сократилась. Некому и нечем было пахать. Только в конце 48 года удалось начать выпуск крайне необходимой для сельского хозяйства продукции на Минском и Харьковском тракторных заводах, Ростовском и Харьковском комбайновых. Тогда же завершилось восстановление крупнейшей в европейской части СССР ГЭС — Днепровской, Азовского и Макеевского металлургических комбинатов, предприятий комплекса Криворожского бассейна, частично — шахт Донбасса. Репарации дают минимальную помощь и наши союзнички требуют не вывозить оборудование из Германии. Все равно это делаем, но мало. Мало! За счет чего было восстанавливать промышленность? Увы, за счет народа. Нет другого выхода. Или вы хотите повторение голода?

— Если требовать все больше у колхозников, он как раз и повторится. Есть же граница, сколько можно отобрать. Потом люди работать перестают. Налоги с 40го, выросли в пять раз! Да немцы столько не драли!

— Страна в окружении врагов. Нравится нам или нет, но за счет села строится промышленность, уничтоженная оккупантами. Это не хорошо и не плохо. Это необходимость, иначе нас сомнут!

— И все же, так нельзя.

— А как? — снисходительно спросил Трубников. — У вас есть рецепт?

— Элементарный. Снизить налоги на селе. Позволить каждой семье взять в аренду у колхоза столько земли, сколько они смогут обработать. Разрешить свободную продажу, при условии трети обязательных поставок по прежней цене. Все остальное имеют право использовать по собственному разумению. Как и что конкретно выращивать. И никакой голодухи!

Знакомо лязгнула тяжелая дверь, впуская надзирателя. Все привычно встали, предвкушая знакомое действие. Ежедневно в это время полагалось гуляние в течение 20 минут на свежем воздухе. Естественно, во внутреннем закрытом дворике.

— Выходи на прогулку!

Размер пространства невелик, метров десять на десять. Но над головой небо и не сидишь в опостылевших тесных стенах. Практически праздник. Торчащие на стене фигуры с автоматами совсем не волнуют. Если не кидаться в прыжке вверх, они стрелять не станут. Потом, после ухода, проверят на наличие надписей на цементном полу или кирпичах. Не бросили ли записку для другой группы. Даже окурки разворачивали. Говорить можно только тихо, глядя вниз и почти не шевеля губами, чтоб не заметно с вышек было. Этому учатся достаточно быстро. Но обычно на прогулке не болтают. Хватает и камеры. А здесь люди дышат почти забытой атмосферой, а не спертым до запаха несвежих носков застоявшимся воздухом.

— А вы знаете, — воскликнул Трубников, стоило захлопнуться двери камеры после возвращения, — я подумал над вашими словами. Что-то в них есть. При НЭПе каждую субботу и воскресенье в райцентре проходила ярмарка. Со всех сел везли продукты и всякую мелочь ремесленную. Весов ни у кого не было и овощи с фруктами продавали ведрами и бочонками, а также мешками. А рядом были всяческие магазины. На один государственный три-четыре частных, предлагающий мануфактуру, галантерею и всяческие хозяйственные товары. А ассортимент!

Сам того не замечая, вздохнул с ностальгией. Через двадцать с лишним лет советской власти прежнее изобилие смотрелось изумительно. А ведь Воронович застал Литву только-только вошедшую в СССР. Лучше точно не стало. Причем заметно еще до войны. Ему было с чем сравнить, пусть НЭП по малолетству особо не помнил.

— Возможно требуется сделать серьезный упор на артели и кооперативы. Больше инициативы. Это может возместить снижение налогов. К сожалению, расчеты без данных провести не получится.

— Как назло, — в тон ему произнес Воронович, — вызвать референта не получится. Телефон временно отключен.

И они засмеялись, беззлобно, но с тоской.

Внезапно в очередной раз заскрежетал замок на двери.

— Кто на 'Вэ'? — спросил охранник.

В кабинете ничего не изменилось. Все так же восседал на стуле, изучая какие-то папки начальник следственного отдела майор Пряхин. Для разнообразия не стал делать вид, что крайне занят.

— Закуривай, — сказал, подвигая пачку 'Казбека'.

— В камере, — беря папиросу, но отодвигаясь от предложенного огонька, объяснил.

На самом деле Воронович вовсе не собирался курить. Многолетняя привычка тяжело, но верно отступила перед реальной жизнью. Приобретать в ларьке ему не позволили, стрельнуть сначала в одиночке, а затем карцере было не у кого. Передачи тоже не носили. Первые дни от отсутствия курева хотелось лезть на стенку. Потом притерпелся и отпустило. Не то чтоб не тянуло, но теперь из принципа не просил. Но табак в камере не хуже денег. Можно получить взамен нечто или просто облагодетельствовать товарища.