Чернозём

— Но ведь ты сам говорил, что Натан продался, что... не осталось нормальных организаций, что всё это иллюзия, бред...

Сырок качает головой:

— Ты снова ничего не понял. Есть нормальные организации и нормальные люди. Партии, лидеры, поступки. Философы, ораторы, публицисты. Вообще есть много отличных людей. И Натан — один из них. Просто ты, — и он ткнул пальцем в меня, — общаешься с плохим человеком.

— С тобой что ли?

— А с кем же ещё!? Может, ты лучше уйдёшь? Попробуешь найти то, что тебе реально по душе? Национализм там, демократия! Столыпин и Милюков. Вот это вот всё. А тут грибы, русское бессознательное, сектанты и скопчество, сомы по имени Тимофей... от такого набора лицо приличного человека морщится! Только и остаётся, что умереть. Ты ведь не об этом мечтаешь, правда?

Это и правда была не моя мечта. И не моя жизнь. Я почувствовал себя подростком, попавшим под влияние людей, которые уже сели на пожизненное и которым было мучительно больно, что они зачем-то просрали свою жизнь.

— У тебя не осталось своей воли. Ты даже готов был смириться со смертью этой маленькой девочки! И после этого ты ещё что-то рассуждаешь о благородстве и мерзости? После этого ты вообще смеешь о чём-то думать и называть себя человеком!? И знаешь ещё что?

— Ну... давай, добивай!

— Сказать, почему ты так против Фрейда? Почему ты по-настоящему его ненавидишь? Помнишь? Дело ведь не в каком-то там сексе. Просто ты кое-кого воспринимаешь как отца. У тебя натуральный Эдипов комплекс.

Он раздавил меня, как неловкий натуралист букашку. Я трепыхаюсь на булавке его интеллекта и даже не хочу оправдываться. Сырок прав во всём и навсегда без всякого пари. Нет желания сопротивляться чудовищной колдовской силе, что застыла в его холодных глазах.

— Удачи тебе, — теперь он уходит по-настоящему, — если у тебя есть чувство гордости, мы больше никогда не увидимся.

Человек, превозносящий силу, рано или поздно начинает поклоняться раболепию. Но если я действительно воспринимаю Сырка, если уж не отцом, то как старшего брата, завидую ему и хочу его преодолеть, то кого же я тогда хочу полюбить?

Ответ был очевиден.

* * *

Она отравилась.

С каждым днём в Землю вливалось всё больше отработанного яда, и выбиралось слишком много полезных ископаемых. Земля исхудала, тело её ослабло и уже не могло держать на себе выросшую людскую ораву: тут и там уходили под землю целые посёлки и даже города. Люди, забыв про неё, уничтожали леса и загоняли реки в водопроводные стоила. Они делали это не ради собственного пропитания, как раньше, а ради прибыли, из-за которой Земля чахла и постепенно умирала.

Тяжесть городов всё больше давила на грудь, и Земле стало тяжело дышать. Каждый вздох давался с трудом, через силу, а иногда она заходилась в удушливом кашле, и тогда рушились угольные шахты, складывались панельные домики и горы качали седыми головами.

И особенно неприятно, что после очередного приступа болезни, её, Землю, обвиняли во всех грехах — она слышала проклятия покалеченных, предсмертную агонию, плач родственников на могилах. Она не могла помочь страждущим. Вынужденной дрожью, выдавая оную за злую волю, пугали в кинотеатрах. Комиксы, книги, телепередачи ежедневно проповедовали населению о близком Конце Света. Страшном и без всякого искупления.

Всё больше в утробу Земли ложились не здоровые и сильные люди, павшие в боях, а абортированные младенцы и дряхлые старики. Самоубийцы, наркоманы, алкоголики день за днём маршировали в земляные. Скорченные, усталые, дряблые, не умеющие и не хотящие умирать люди. Внутри уже почти не было места, так много мертвецов ей пришлось принять, и даже постоянно дымящие трубы крематориев не облегчали задачу, а лишь забивали глотку грязным вонючим дымком.

В людях же скопилось слишком много заразы. Земля не могла усвоить фарфоровые зубы, силикон, пластиковые конечности. Казалось, что она питается модным фаст-фудом. Человек химизировался настолько, что мог не бояться гниения. В желудке Земли, как в барабане стиральной машины, вращалось целлофановое покрывало, которое она никак не могла выстирать. И даже когда распалось огромное государство, связывающее одну шестую часть суши, Земля не проявила к этому большого интереса. Она как никто другая знала, что люди устали и не будут воевать за сохранение красного царства. Не будет защищать его и она, слишком уставшая и разочаровавшаяся во всём старуха.

Зато люди присосались к почве шлангами и, сладко чмокая, пили вкусную кровь. В ней были их предки, и Земля с ужасом увидела, как её любимые дети стали каннибалами. На обломках ядерной империи выросло не менее страшное государство-людоед. Оно питалось собственной историей, гоня её по трубам на все стороны света. Отчаяние овладевало Землёй, и она больше не верила, что хоть кто-нибудь может её крепко и искренне любить.

* * *

На моих руках перчатки, хотя я вовсе не собрался на бал. Я сижу во взятой напрокат машине, и она тоже не похожа на царскую карету. Это обычный пацанский таз, в котором моются в бане. Я вижу, как по капоту машины, словно в парилке хлещут тёмные, лунные веники. Я не решаюсь опустить воротник и снять кепку, отчего одурело слежу за рестораном.

Он должен вот-вот появиться с кучей охранников, чтобы сесть в дорогую машину. Если что-то пойдёт не так, то сядем мы, и вовсе не в автомобиль. Наконец, швейцар услужливо распахнул стеклянные двери и как засвеченная фотография вспыхнули фигуры мордоворотов. Их двое. Столько же сидит в машине сопровождения. Тот, кого они охраняют, совсем не похож на них.

У Исаака Гольдберга голова подстрижена, как английский газон. Он напоминает карлика Альбериха — невысок, сгорблен, каждую секунду трясётся над невидимым златом, а вздёрнутые скулы напоминают рыбьи плавники. Тогда как его охранники, будто в насмешку, настоящие скандинавские асы. Им бы громы и молнии метать, а они охраняют сухонького банкира.

Навстречу держимордам неожиданно вышел человек, скрывающий лицо за воротником и чёрными очками. В его мощной фигуре я сразу узнал Сырка. Охранники профессионально прикрыли смеющегося банкира так, чтобы он оказался за их могучими спинами. Фигура миролюбиво вытащила руки из карманов куртки, показывая, что в них ничего нет. Телохранителей это не успокоило, и один амбал, чувствуя неладное, даже положил руку на кобуру.

Поэтому когда сзади раздалась серия выстрелов, мужчины инстинктивно рухнули на асфальт, прикрывая телами ничего ещё не понявшего банкира. Какие-то тёмные фигуры, вылетевшие на парковку с другой стороны, бешено палили в воздух. Они подскочили к машине сопровождения, и я с внутренним содроганием увидел, как несколько дымных вспышек озарили её салон.

Отступать уже некуда.

Сырок, не теряя времени, подскочил к бойцам, лежащим на Гольдберге, и нанёс им по голове несколько ударов молотком. Бугаи, потеряв сознание, по-прежнему сжимая в руках пистолеты, придавили Гольдберга. Я же вдавил педаль газа и оказался рядом с другом. Тот, кое-как вытянув на свет банкира, макушка которого распухла от богатырского удара, закинул нужное тело в тачку. Сзади налётчики сделали ещё несколько выстрелов по дверям ресторана, чтобы оттуда не выскочили охранники заведения.

По дороге Сырок спешно переоделся. Он стянул кожаную куртку, где мы загодя вырезали целый карман и распороли подкладку, чтобы поместился молоток для укладки тротуарной плитки. Сырок сказал, что этому его научили бандиты, которые отвлекали внимание охраны. Достаточно разок ударить тяжелым резиновым навершием по голове, чтобы вырубить жертву. Но на всякий случай у него был и браунинг.

Через десять минут езды в одном из тёмных дворов мы переменили машину. Перетащив Гольдберга в салон заранее заготовленной тачки, я быстро окатил бензином предыдущую пацанскую рухлядь, куда мы скинули одежду, перчатки, молоток и прочее разбойничье снаряжение. Туда же отправились часы банкира, бумажник и все его карманные вещи.

Я ожидал увидеть мчащиеся по дороге кареты скорой помощи, пожарную, усиленные патрули, что угодно, но в городе как будто ничего не изменилось, и мы благополучно доехали до убежища. Сырок снял его месяц назад, и я в очередной раз подивился его стратегическому таланту. Проверив пустой подъезд, мы благополучно закинули банкира в квартиру на первом этаже, и Сырок наконец-то сказал:

— Отвези и эту машину куда-нибудь от греха подальше. И брось её, причём не закрывай. Пусть угонят, больше мороки полицаям.

Я вернулся на квартиру через два дня, убедившись, что на меня не вывесили никаких ориентировок. Машину я оставил на пролетарской окраине, где человека могли убить даже из-за ста рублей, поэтому судьба авто меня больше не волновала. Сырок невозмутимо открыл дверь. На нём не было маски, а значит лицо можно было не скрывать, и я доверчиво прошёл в комнату. Как только я переступил порог, бородач торжественно указал на пленника и произнёс:

— Гляди какого семитского барина мы поймали!

На меня жадно уставился Гольдберг. Я попытался было закрыть лицо руками и как кенгуру отпрыгнул назад, но Сырок добродушно сказал:

— Что ты как девушка? А мы тут с Гольдбергом забились, что если он выиграет, то отпущу его.

Банкир съязвил:

— И второй тоже бородатый. Отлично! Народовольцы что ли?

Сырок отвешивает ему легкую оплеуху по загривку:

— Не богохульствуй, ирод! Режь наши головы, не тронь наши бороды. Старообрядческая поговорка, слыхал?

Делец опух, и его лицо налилось кровью, словно он хотел превратиться в красную рыбу. У него оказалась въедливая, как кислота фигурка. Банкир просто излучал зло, которое виделось в его загнутых костлявых пальцах и носе, напоминающим соплю индюка. Даже в глазах, чей цвет нельзя было определить, виделся отсвет ломбарда. Каждый ход на шахматной доске Исаак Гольдберг сопровождал замечанием:

— Скоро вы тоже будете видеть небо в клеточку.

Голос скрипучий, как петли банковского хранилища. Мне захотелось двинуть ногой в фарфоровую пасть, точно делец пустил на искусственные зубы заложенный какой-нибудь старушкой сервиз, но, не встретив отпора, Гольдберг заерепенился:

— Ну и когда вы потребуете за меня выкуп? Я уже устал жрать ваш гадкий рис.

Мы заранее затарились едой на несколько недель, чтобы без лишней надобности не выходить из квартиры. В ней не было телефона и почти не было соседей, но зато за плотными шторами стучали зубами решётки на окнах. Сырок передвинул к вражескому королю пешку:

— Ты бы, дружок, лучше побеспокоился о том, почему мы с товарищем не прячем от Вас лиц.

Гольдберг подозрительно уставился на нас:

— Может быть, вы просто дураки?

Сырок почесал бороду и, передвинув вторую пешку, невозмутимо ответил:

— Ну ты с козырей зашёл! Очень может быть, но Вам, господин Гольдберг, шах и мат.

Эта постоянная пересменка "ты" и "Вы" несколько успокоила меня. Наверняка у Сырка был какой-то тайный план. Поэтому, приковав банкира к батарее, и дав ему плошку с рисом, я отвёл товарища в ванную:

— А тебе не кажется, что засветить наши лица было ошибкой?

Он пустил в вентиляционную решётку клуб дыма:

— Это не имеет значения.

— Как это не имеет!!?

— Ты относишься слишком серьёзно к тому, что выеденного яйца не стоит. Ту сатьян?

Наверное, подумалось мне, он просто не хочет осознавать существенный прокол, который допустил по собственной небрежности. Это был крах, и мы его потерпели.

— Нам теперь нельзя его выпускать, а придётся убить.

— Чёй-то?

— Ты что, прикидываешься? Помнишь, как у Конкутелли. Он взвыл, когда его напарники горячей пиццей пленника кормили. То есть полиция бы потом смекнула, что узника держали где-то рядом с пиццерией. А тут — он наши лица видел. Это же катастрофа!

Парень миролюбиво сказал:

— Но мы ведь не итальянцы. Мы русские.

— И как нам это поможет?

— Положись на авось. Может авось, авось может? Помнишь?

— Ты дурак, — шепчу я.

— Конечно!

Вечером в выпуске местных новостей снова рассказывали о нападении на банкира. Один из тяжелораненых охранников скончался в больнице, и Сырок безжалостно сказал:

— Нечего было чужое добро защищать. По другому только в сказках бывает. Представляешь подохнуть из-за богатства господина Гольдберга? Неудачники. Ты бы так хотел жизнь закончить? Вообще, что может быть гаже профессии охранника, даже и представить себе не могу. Помер Никодим, ну и хрен с ним. Поговорка такая.

Я запоздало возражаю:

— Вообще-то пол-России охранниками работает.

Но Сырок уже млеет от фразочки: "Казну грабяху, а людей побиваху", и смеётся, как будто ничего и не произошло, а голубой диктор меж тем пугает:

— По оперативным данным преступники, вероятно, использовали фальшивые бороды.

Сырок подёргал себя за растительность на лице:

— Говорят, борода-то не настоящая!

Ему явно весело и он хочет поговорить:

— Так-так, вспомнил, что однажды ты читал стихотворение про девочку, певшую в церковном хоре. Зачем тебе эта блоковская сентиментальность, если у Александра Александровича есть величественные Скифы?

— Так ведь на образ девочки его вдохновила сама Мария Добролюбова.

Он не понимает или делает вид, что не понимает:

— И? Что? Кто это такая?

Я удивляюсь:

— Ты что никогда не слышал про Марию Добролюбову?

— Нет, а что — должен был? — и это звучит чуть более раздражённо, чем обычно, — Добролюбова знаю, наш замечательный классик, который бросил опий и литературный бомонд, да ушёл в сектантскую жуть...

Я нечётко, но с всё возрастающей уверенностью рассказал Сырку про лучшую похвалу Варлама Шаламова. Про сестру писателя Добролюбова, которую уважало всё русское общество. Если бы не её гибель, революция могла бы пойти совершенно иным путём, писал Блок. А погибла Добролюбова в эсеровском терроре, куда решила направить свою идеалистическую поступь. Вместо того, чтобы выполнить приговор партии, она под взглядом будущей жертвы вдруг что-то осознала, достала пистолет и выстрелила не в царского чиновника, а себе в рот.

— Вот поэтому мне нравится стихотворение о поющей в церковном хоре девочке.

Сырок слушал неуверенно, молча, под конец слегка насупился, погрузив взгляд в бороду. Я ждал, что он похвалит, скажет, что наконец-то я заинтересовался чем-то стоящим и полезным, но вместо этого он строго спросил:

— Ты ничего не путаешь?

— Нет.

— Странно, никогда не слышал об этом. Где ты это вычитал, может ложь?

— Ты чего? Это правда.

— Ну ладушки-оладушки тогда. Поговорка такая, гм...

Мне не понравилась его реакция, будто он отказывал собеседнику в праве разбираться в чём-то лучше, чем он сам. Чтобы как-то снять образовавшееся напряжение я спросил:

— К слову, а криминал... как?

— Да никак. Я им почти всё золото от предыдущего дела отдал, чтобы они в этом мероприятии поучаствовали.

— И они согласились?

— Как видишь. Они специализируются на таких ограблениях. Ювелирки, почты, бутики. Смелые ребята, в общем-то. Но золото имеет над людьми страшную власть, поэтому они стоковались и на это рискованное предложение.