Чернозём

— Разве их не поймают?

— Конечно поймают, а как без этого? Всех рано или поздно ловят.

— А нас не заметут?

Сырок цитирует кого-то по памяти:

— Пусть все эти мудаки обосрутся! На доброе здоровье!

— И...?

— Плевать! Бандосов поймают, прихлопнут на месте! Раз и квас! Это как пить дать. Поговорка такая.

Зубы непроизвольно заклацали, а в желудке образовалась льдина:

— Так они ведь тебя опознают и нам крышка.

Сырок многозначительно поднял палец вверх и нравоучительно сказал:

— Вот, теперь ты понимаешь, почему можно было без особых потерь для репутации светить перед Гольдбергом лицом.

Из его трубочки ползёт дым, который туманит сознание. Сырок, чувствуя мою небольшую растерянность, снова на коне.

— Так что мы будем делать с ростовщиком?

— А что хочешь?

И тут я понял, что, в общем-то, ничего не хочу. Все эти приключения были довольны милы, пока не грозили полностью перечеркнуть жизнь. Мне словно снова было восемнадцать лет, когда я считал бесхребетной сволочью всех, кто не умер и не сел на пожизненное. Я на мгновение осознал, что нахожусь в чужом месте и занимаюсь чужими вещами, но тут из комнаты раздался мерзкий голос Гольдберга:

— В туалет хочу! И дайте мне уже что-нибудь кроме этого проклятого риса. Он как кутья на вкус!

Я упрямо говорю:

— Надо с ним кончать.

Его тихий глухой смешок имеет надо мной абсолютную власть:

— А как же деньги, выкуп?

— Мне кажется... нет, не кажется, а я точно знаю, что это и не было изначальной целью.

Сырок задумчиво кивает:

— Вот, теперь ты наконец-то обратил внимание на самое главное. Ту сатьян.

* * *

Дорога била по колесам, и когда фургон подскакивал становилось слышно, как сзади стонет Гольдберг. Мы подержали его на квартире ещё с недельку, пока вокруг похищения не улеглась шумиха.

— Куда мы его везём?

Сырок вертит в руках какую-то книжку.

— Куда глаза глядят, — бородач между делом говорит, куда мне поворачивать, — а глядят они...

— Ну!? КУДА?

— К чёрту на рога! Вот не знаю, поговорка это или идиома.

Гольдберг завозился под тряпками ещё сильнее и завыл как раненый волчок. Сырок пытается на ходу читать книжку, обложка которой сделана из краешка ночи.

— Ты постоянно за землю трёшь, а вот посмотри, что тут написано: "Земля мертва, — втемяшивал мне он. — Мы все только черви на ее поганом распухшем трупе и знай себе жрем ее потроха, а усваиваем лишь трупный яд. Ничего не поделаешь. Мы от рождения — сплошное гнилье, и все тут". А, каково? Мы все трупы! А те, кто там внизу — трупы с червями, вот и вся разница! Как это можно любить? Нет, надо чтобы После, — он произносит слово с большой буквы, — от тебя ничего не осталось. Только так!

Сырок явно возбужден, и я пытаюсь его успокоить:

— Слушай, это дело серьёзное. Давай без твоих привычных шуточек?

— Ладушки-оладушки. Отвезём его в каменоломню заброшенную. Выродка в выработку! Вниз, в самое пекло, к самому чёрному чёрту! Пусть Гольдберга жарит. И тушит. И солит. Ммм, как кушать-то хочется.

— А ты там уже был?

— Где?

— В каменоломне.

— Был, ещё как был!

Дорога расчесала спину до громадных бетонных плит, какими обычно выкладывают аэродромы в глубинке. Леса стали гуще, словно подвели ветки зелёной тушью, и мы запылили по грунтовке.

— Тут могут быть всякие сталкеры, древолазы или кто там... В общем те, кто подземелья исследуют. Они могут выйти на шум двигателя и что тогда?

— Резонно, — кивнул Сырок, — давай подождём.

Это была тёмная штольня, уходившая вглубь распахнутым дьявольским зёвом. Сухие балки-зубья не давали горке захлопнуть известняковую пасть. Сырок потоптался около входа, а потом вернулся к машине:

— Вытаскивай.

Гольдберг повалился на землю, как мешок с калом. Это была даже не метафора, а его экзистенциональная сущность. Когда я сказал это Сырку, тот не улыбнулся и почти приказал:

— Сымай с говноеда мешок.

Я сдёрнул мешок с головы банкира и вытащил кляп. Исаак запаршивел. Без постоянного ухода эти молодые старики быстро приходят в негодность. Вонючие слюни запеклись у Гольдберга на порванных губах. Они вспухли ещё больше, как будто он втайне от нас с кем-то целовался. Проморгав глаза, забитые золотым гноем, он панически, как крыска, стал оглядываться и наконец, прошипел:

— Что, решили записать свои требования? Позвольте осведомиться, во сколько вы оценили мою жизнь? Надеюсь, не в семь сорок?

Он ехидно, как будто осознавая своё превосходство, засмеялся, и на меня пахнуло гнилью. Внутри Гольдберг был ещё гаже, чем снаружи.

— Шагай, — я толкнул его в штольню, — там разберёмся. Вперёд и с песней.

Сырок нагрузил рюкзак оставшимися золотыми слитками, протянул мне один из двух налобных фонариков и я, держа на привязи столь дорогого банкира, засеменил за товарищем.

— Как я полагаю, — невозмутимо говорил Гольдберг, — вы надеетесь, что по этим декорациям никто не определит, где я нахожусь? Тогда логичней было бы снимать меня на фоне ковра. А то ведь органы поймут, что я нахожусь в каком-то подземелье, скорей всего в бывших карьерных выработках. Чтобы вас поймать им останется только усилить патрули около таких мест. Что на это скажете, господа?

И по тому, как луч света всё чаще вырывал со стен каббалистические узоры, потому, как замирал, съеденный невидимым пещерным монстром всякий внешний звук, потому, как воздух становился каменным и холодным, мне всё больше становилось ясно, что Гольдберг ошибается.

— Или вы хотите держать меня здесь? — хмыкнул еврей, — Это тоже неразумно. Вам придётся кого-то оставлять рядом со мной, носить пищу, воду, а на машину, ездящую в такую глушь, рано или поздно обратят внимание. Да и спрятаться в этом лабиринте мне куда как проще, чем в четырёх стенах вашей квартиры.

По свежему колебанию воздуха я понял, что мы вошли в какое-то помещение. Сырок с наслаждением сбросил тяжеленный рюкзак и чуть погодя зажёг огонь. Кем-то припасённые дровишки сразу вспыхнули, и дым, сладко потягиваясь, устремился в отдушину. Радостное пламя осветило стены небольшой залы, похожей на круглую монашескую келью.

— Что это за место, — слегка испуганно сказал пленник, — вы что, сектанты?

Справа окаменела чугунная ванна, под которой виднелись трещины в породе, куда сливалась грязная вода. Был ветхий топчан, да ещё под пыльной хламидой стояло что-то огромное. Щербатые стены, выхваченные пламенем, оказались татуированы страшными рисунками. Особенно меня поразил огромный дракон, нарисованный углём и, как мне хотелось верить, охрой. Он раздувал над нами чёрные костяные лёгкие, бежал по камню высунутым змеиным языком, и, казалось, что от искр костра он вот-вот дыхнёт оранжевым пламенем. Ящер пытался покуситься на мировое древо, под сенью которого укрылись напуганные люди телесного цвета.

— Раздевайся дружочек и полезай в ванную, — приказал Сырок, — полежи там до поры до времени.

— Крестить меня будете? — Исаак смешком успокаивал сам себя, — так я ведь и так крещённый, даром что Гольдберг!

— Сади говноеда в ванну! И ноги свяжи, чтобы встать не смог.

Я выпал из оцепенения и уложил банкира в ванную. Тело у него было белёсое, как у дорогого опарыша. Когда я пеленал ноги, дракон, обвивавший келью, по-змеиному бесшумно спустился вниз, и я уже почти чувствовал его зловонное дыхание на своём затылке.

— Мы как первые христиане, — осторожно сказал я Сырку, который скармливал костру дрова из поленницы, — зачем тебе такое пламя?

Он ничего не ответил, и я отодвинулся подальше от безумца и жара. Нарисованные на стенах скелеты заплясали бешеную сицилийскую тарантеллу. Из ванны донёсся глухой резонирующий звук. Я не сразу сообразил, что это кашляя и харкаясь, смеялся Гольдберг. Звук доносился издалека, словно еврей уже горел в аду и прислал нам оттуда говорящую открытку.

— Я понял! Понял! Вы, дураки, решили здесь... хаха-гыргы, — банкир захлебнулся в слюнях, — здесь... переплавить золото, которое вы и украли. На костре! Золото! Думали, что его как свинец можно на костре изжарить! Идиоты!

Подумалось, что этот пройдоха абсолютно прав, а мы с Сырком сели в лужу, ведь зачем ещё он раздувал огонь? Но парень отодвинулся от костра и удовлетворённо сказал:

— Вот теперь атмосфера что надо.

Он подошёл к какому-то большому предмету, накрытому рванью и с усилием подтащил в круг плавильную печь. Контраст, который она создавала на фоне капища, совсем выбил из колеи. Как эта штука вообще оказалась здесь? Зачем? Для чего? Она совершенно не соответствовала обстановке.

— Кое-как её сюда принёс, — сказал Сырок задумчиво, а потом обратился ко мне, — помоги с газовым баллоном, чего встал?

Мы с грехом пополам сумели разобраться в работе плавильной печи и вскоре забросили в её желудок десяток слитков с омерзительным заорлённым клеймом. Точно это был отпечаток свиного копытца, который принадлежал Сатане. Гольдберг больше не смеялся, а обиженно сопел из ванной. Он лишь пожаловался, что ему припекает от костра, но тот часа через полтора окончательно прогорел до лисьих рубинов, рыжих настолько, что у них наверняка не было души.

В томительном ожидании я решил поинтересоваться у Сырка:

— Так что это за место?

— Чей-то заброшенный храм. Сектантов каких-то. Даже ванная для крещения или раскрещивания здесь есть. В общем, убогий new-age, но сгодится. Мне его показал наш болотный утопленник. Мы с ним сюда эту печь и принесли. Давно дело было. Я тогда, помню, кипяток у тебя дома ещё пил. Как там Алёна поживает?

Я понял, что он говорит о своём погибшем друге. И о моей девушке. Захотелось перевести разговор в другое русло:

— Здесь нет формочек, куда мы будем отливать металл.

Сырок улыбнулся:

— А ты присмотрись получше.

Я огляделся, но кроме большой жаростойкой кружки, так ничего и не заметил. Зловеще изгибались рисунки на стенах, и я готов был поклясться, что дракон, пока мы не смотрели на него, перебежал поближе к ванной и уставился на нашего пленника. Когда в термическом окошке запенился металл, Сырок, не снимая огромных перчаток, похожих на мамины ухватки, спросил у Гольдберга:

— Товарищ банкир, а ты в Бога-то веруешь?

Исаак долго размышлял, прежде чем ответить, а потом, видимо решив, что судьба любит смелых, гордо сказал:

— Не верю.

С жаром открылась крышка плавильной печи.

— А во что тогда ты веришь?

Гольдберг завозился в ванне:

— Хочешь, чтобы я сказал, что в деньги верю? Что деньги? Просто бумажка с водяными знаками. Не в деньги надо верить, а в руки, что их держат. Деньги — сила лишь тогда, когда она в правильном месте и в правильное время оказывается. А дай их таким дуракам, как вы, то деньги вмиг обесценятся. А вот в моих они работают. Пашут. Думаешь, я кровопийца? Мои фирмы работу тысячам людей дают, а банки кредиты, чтобы они с голоду не подохли. Башню какую почти отгрохал, видали? Всему миру на зависть. А как плата мне всего-то и нужно, что рестораны, дома, машины. Это ведь мелочи по сравнению с тем, что я делаю. Делаю на СВОИ деньги. Я с детства в шесть часов вставал, пока ваши отцы в кроватке нежились. Вот потому я богат, а вы бездари, завистливые нищеброды. Всё сам заработал. Ещё и меня обвинять вздумали! Совестить! Да меня в девяностые и не так пугали! Молокососы...

Сырок, переливая раскалённый металл в кружку, где он должен был остывать.

— А в золото веришь? В его силу.

Слышно было, как голос Гольдберга заискрил:

— Золото другой разговор, друг мой. Оно вечно. Люди-то с самой древности за него гибли. Скифы, греки, римляне, крестоносцы... все друг другу кишки выпускали. Сам Мефистофель пел: "Люди гибнут за металл". Кстати, благодаря мне Гуно в местной опере поставили. Благодаря моему золоту. Моё золото культурное дело совершило, а? Разве нет? А к вам вот попало и простаивает без пользы. Дураки.

Сырок с дымящейся болванкой в специальных щипцах подошёл к ванне. В костре радостно лопались угли, и клацающие челюстями скелеты на стенах водили тенистые хороводы. Дракон давно ожил, обвил нас с Сырком костлявым высохшим хвостом, а крохотные люди в ужасе спрятались под нарисованным деревом.

— Ясно? — банкир съёжился на дне ванны, — Незачем, таким как вы, владеть золотом. Золото обеспечивает рынки, работу, прогресс, войны. Золото — это кровь финансовой системы. Её лейкоциты! Они защищают здоровье организма. Золото не нашей человеческой природы, а среднего неопределённого рода. Понимаете, вы?

Сырок спросил:

— Получается, дух в нём живёт?

По тому, как он это сказал, я понял, что правильного ответа на этот вопрос не существует.

— Какой дух! Нет ни Бога, ни духа.

Сырок печально покачал головой:

— Дух живёт где хочет. Чаешь ли ты, Гольдберг, Воскресения мертвых и жизнь будущего века?

Нарисованные тела в ужасе закрыли лица руками. Угли, словно смолкшие аплодисменты, перестали лопаться. Связанный Гольдберг замер, и было слышно, как в большой термической кружке с шумом остывает горячий жёлтый напиток.

— Вы же это несерьёзно, — начало медленно доходить до него, — вы же просто шутите? Пугаете? Вы же не варвары... вы не хотите... вас найдут... я заплачу... не надо!

Сырок, поводя щипцами, перекрестил ползающего в ванне банкира. Он пытался выбраться из огромной формочки, а потом лишь беспомощно закрывал связанными руками беззащитное сизое брюшко. Я понял, что должен обязательно сказать:

— Во имя Отца, Сына и Святого духа.

Раскалённое золото окропило плоть Гольдберга. Он дико заорал, ещё не смея поверить в случившееся, но едкий металл уже разъедал мясо, кости и с удовольствием наполнял лёгкие, откуда всё ещё раздавался дикий, человеческий вой. От жара кожа на лице банкира свернулась чёрными пархатыми кудряшками. Лопнувшие глаза напоминали зажаренный на сковороде белок. Дурно запахло жареным человеческим мясом и палёной щетиной, а Сырок продолжал тонкой струйкой лить и лить металл, приговаривая, как помешанный:

— А то, что в катакомбах умертвили банкира — всеобщая радость, всеобщая гордость...

* * *

Брошенный камешек пробил водную гладь и пустил густые, шёлковые волны. Место, куда я приехал ночью после памятного разговора с Алёной, знал и Сырок. И теперь он с упорством тонущего раз за разом нырял в водоём. Наконец Сырок поплыл к берегу размашистым кролем, который всегда выдаёт пловца-самоучку. Он выбрался на берег, и с фигуры, где в пояснице лежала вершина трапеции, заканчивающаяся широченными плечами, неохотно падала вода. Ей нравилось лежать на груди, похожей на блины от штанги, а если бы парень раскинул руки, то они были бы длинной в олимпийский гриф.

— Что у тебя за татуировка?

Я вижу над сердцем чёрный профиль усталого человека. Художник удивительно чётко передал ненависть к жизни, сквозящую в оплывших смуглых чертах и поредевшей гриве седых волос. Изо рта головы торчала схематичная трубочка, откуда шёл какой-то французский дымок.

— Кто? Да так, просто любимый писатель, — отмахнулся Сырок, — ты должен был уже догадаться. А плавать будешь?