Чернозём

— Я уже здесь купался. И даже нырял так же, как ты.

— И? — в его голосе чуть больше заинтересованности, чем обычно.

— Что и? Ничего.

Он почему-то обрадовался, и борода, раздутая от воды, залоснилась:

— Попробуй ещё. Положись на русский авось.

Если честно, то я не понимал, что он имеет в виду, но уже долгое время всегда соглашался с Сырком. Наверное, он пребывал в иллюзии, что мы с ним находимся на одной волне.

— Почему бы и не покупаться? — сказал я равнодушно.

Светлые воды легко приняли чужака. Выше — холмы по плечи нахлобучили чёрно-голубой треух. Ниже — щиколотка, колено, пояс, неприличные брызги на животе. Воды плотные и холодные, их режут руки-ножницы. Здесь, в тёмной у висков стихии, где ты не хозяин, а полуминутный гость, можно навсегда исчезнуть. Утлой лодчонкой я рассекал ночную зелень, что вдруг уронила вниз песчаное дно и достала чёрную, маракотову бездну. Кто спит в этой дышащей пузырьками глубине?

Давление хочет порвать перепонки, но я делаю ещё пару мощных гребков вниз, к холодному сиянию космоса. Вместо мутной воды я увидел расширяющийся и нарастающий свет, к которому я летел, словно переживал клиническую смерть. Неожиданно донёсся звон колоколов, разрядивших мрак и на дне озера прорисовались деревянные здания. Люди, увидев меня, приветливо замахали руками. У них были чистые, ясные лица, отлитые из божьих заповедей. Настолько белые одежды могли быть только у тех, кто никогда в своей жизни не видел грязи и зла.

Я схватился рукой за резной конёк на крыше. Воздух оставлял грудь, но я знал, что если сделаю ещё пару гребков, то, словно перевернувшись, окажусь на светлых улочках, а над головой будет покоиться вечное зелёное небо, и я уже никогда не вернусь назад. И так захотелось навеки оказаться в чудном городе, потерянной жемчужине русской жизни, что я уж было поддался вперёд. Привиделась вечная жизнь лишённая суеты. Я чувствовал себя как белый лист. Он был настолько чист, что упади на него слеза ребёнка, то оставила бы чёрное пятно. Мне помахал рукой седой конюх, ведущий на подводные луга красавцев-коней. Белые, высокие и статные люди, звали к себе, звонко кричали и улыбались, но мне, уже почти задыхающемуся, казалось, что я слишком несовершенен, чтобы стать одним из них. Вдруг я, ведавший смерть, эгоизм и ревность, злой и неравновесный человек, нарушу размеренный быт спасённых, и по всей их гладкой жизни пойдут уродливые круги, какие бывают, когда в спокойное озеро вдруг бросят камень. Оттолкнувшись от козырька и сделав несколько мощных гребков, я вынырнул ветхозаветно, как грозный Левиафан, ломая и круша водную гладь. Над головой чёрное, донное небо, а на берегу застывший и как будто всё понявший Сырок. Когда я выбрался из воды, он сразу же спросил:

— Видел?

Уши ещё заложены давлением:

— Да.

— Надо же...

— Что?

— Правда, видел?

Я плюхаюсь на берег и отвечаю больше сам себе:

— Почему ты так решил?

— Ты не показывался на поверхности больше пяти минут.

— А ты не думал, что я мог просто утонуть?

— Такие как ты не тонут, — и я не понимаю, то ли это было оскорбление, то ли похвала, — говорят, открывается только тем, кто чист сердцем, кто не запачкан грехом, — Сырок помолчал, — значит, никогда не увижу этого славного русского места. А вот тебе повезло. Но почему тебе? Разве ты читал о Китеж-граде, ты вообще понял хоть что-нибудь о нём? Ты же не знаешь наших классиков... ничегошеньки не знаешь! Всё читал модные книжки, а в самую суть заглянуть не удосужился. И вот тебе, тебе! Открылось!? Как это понимать? Ну, как? — В его голосе читается ревность, смешанная со злобой, — А почему ты там не остался? Что ты там видел? А?

Сырок, обычно глухой и равнодушный, теперь жаден, как ростовщик. Он совладал с собой только через несколько мгновений:

— Знаешь ли, это всё от страха. Прости. Ведь и Исус в Гефсиманском саду молил, чтобы Господь его не отправлял на заклание, тем более куда уж... Таким, как... — он помялся, точно хотел сказать нелюбимое им слово, но твёрдо закончил, — таким, как мы. Постоянно искал отмазку, чтобы отстрочить задуманное. То книжку не дочитал, то заболел, то соревнование через неделю. То с девушкой познакомился. Или вот, думал... малодушно подумал, что, знаешь.... Вот вдруг донырну сейчас и увижу.... увижу то, что открылось тебе, и не придётся ничего делать, переступать, боятся, гадить под себя... И будет славный конец... а оно, видишь, пошутило, тебе открылось, а... А ты молодец, уважаю. Не захотел там оставаться, а решил здесь сгинуть. Не знаю, смог бы на твоём месте так поступить...

Он снова как будто захлебнулся и пытался выплюнуть из себя какое-то слово, но махнул рукой и поплёлся к безлюдному костру. Река рассекла холму скулу, и в излучине мылись крупные звёзды. Мы расположились возле бугорка, который ещё в прошлый раз привлёк моё внимание. Я положил в его изголовье кусочек хлеба, который собираюсь поджарить на огне.

— Ты как будто кого-то поминаешь, — снова недовольно говорит Сырок.

— Нашу с тобой дружбу?

— А мы разве дружили?

Я всё-таки должен это сказать:

— Да, я думаю дружили. Знаешь, сильные чувства в жизни можно испытать лишь пару раз. Два-три, не больше. Потом как-то ко всему привыкаешь, скребёшь по дну и ничего не чувствуешь. Любовь, ужас, ревность, товарищество... вот я испытывал такие чувства, а значит дружба была. Ну, как у тебя с тем человеком, что утонул в болоте. Он ведь был твоим другом. Ты от него всему и научился, что мне повторяешь. Ведь так?

Сырок злится, потому что я его задел. Он пропускает мимо ушей пассаж об террористе-утопленнике:

— Какая же у нас с тобой дружба? Тем более любовь? С Алёнкой что ли? Ну уж нет, не согласен! Это классическая триангулярная конструкция — ты, ваш покорный слуга и Алёна. Нехитрый треугольник, где катеты и гипотенузы — это наши эпизодичные знакомые. Глупость одна, ссор. И мы с тобой ссор. Не может ссор дружить. Ту сатьян?

— Хватит уже чушь нести, — невольно вторю я собеседнику.

— Вот это толково! Перестатизм должен победить. Помнишь с чего всё начиналось? С того, что русские должны взять и перестать. Этим всё и закончится.

— Всё равно наступает что-то новое. Я пока не могу понять, что, но...

— Ты всегда был слишком сентиментальным. Поверь, ничего никогда в лучшую сторону не изменится. Спектакль обладает чудовищной силой и его не победить. Да даже никакого и сопротивления нет, лишь бесконечный трёп. И мы его часть. И это не просто мысли очередного неудачника, а то, к чему на закате жизни пришёл сам Хайдеггер. В последнем интервью он сказал, что мир может спасти только Бог, а наша задача состоит лишь в том, чтобы приблизить его пришествие.

— И всё равно я считаю, что прав.

Он неровно улыбается:

— Наконец-то ты научился быть самостоятельным. И вообще отстань со своим говном, надоел. Обмазывайся сам революцией, соками весны, какой-то борьбой. Наплевать на это! Пусть горит синим пламенем! Что несёшь вообще? Совсем очумел.

— Нет, я прав, — говорю я с уверенностью, — и мои заскоки тут совершенно ни при чём. Я понял кое-что очень важное. Вот это, — я запустил пальцы в траву, — просто почва. Но если добавить туда крови, — и я достал нож, — то почва становится родной землёй, — резать себя куда труднее, чем другого человека. Я сжал кровоточащую ладонь в кулак и выдавил оттуда несколько тёмных капель. В отблесках костра они упали на бугор, и я торжественно закончил, — человек связан с землёй, если там лежит его предок.

Сырок пристально разглядывает окроплённый кровью хлеб:

— И что, вприсядку теперь пуститься от счастья? Обо всём этом ещё немецкие романтики начала девятнадцатого века писали... Что ты нового сказал? А ничего. Только воздух зря сотряс.

Я отвинтил горло захваченной собой фляжки и омыл кровоточащую рану. На землю брызнул светло-малиновый водопад, добравшийся и до огня. Ночная вода запутала рыжие вихри костра. Рана на глазах стала затягиваться, и вскоре на ладони не осталось даже шрама, чему я ничуть не удивился. Но поток иссяк, и фляжка в руке опустела. Я потряс её, но оттуда вылетели лишь редкие капли, похожие на слёзы. Живая вода всё-таки закончилась.

Совсем рядом появляется Алёна, а я и не знал, что мы захватили её с собой. Она сидит на том самом бугорке и в её графитовых руках гитара. Она берёт первый аккорд, и луна прыгает мне в ладони. Второй, и я почти слепну от костра. Третий, и я полностью очищаюсь. Песня, перепрыгивая через костёр, катится с холма. Она путается в кустарнике, и на цветах шиповника расцветает лёгкий поцелуй. Слова отражаются в реке, и она рябит от удовольствия. Сырок тоже слушает песню. Слушает и мрачная татуировка на его груди. На наших телах блестит влага. Пространство становится ближе. Звёзды, запахи, ветер, всё то, из чего сотворены русские, входит в меня, и я понимаю, что из груди рвётся крик, крепкий, как смерть. Я смотрю вдаль. Туда, куда путешествует солнце. Там, где живёт моя душа. Я пою. И мне начинает подпевать сама земля.

Из кургана, прямо из того самого бугорка, поднимаются серебряные фигуры. Они седлают коней, позвякивающих медной сбруей, и с гиканьем несутся вниз. Лавина расширяется, и вижу в ней хищный блеск акинаков. Конницу ведёт безголовая девушка в сверкающих доспехах. У луки седла приторочена отрезанная голова со знакомыми малахитовыми очами. Всадница ловко подхватывает мою опустевшую фляжку. Из неё снова бьёт ключ, и воительница вливает в отросток шеи живительную влагу. В эту ночь скифы кровью и вином поминают свою прародительницу, змееногую богиню земли. Всадники до самого рассвета будут опьянены скачкой и ветром. Кавалькада на степных кобылицах срывается с крутого обрыва и скачет к озеру, где, разбрызгивая жидкий металл, растворяется в ночи.

И будет дикая охота длиться вечно, каждую ночь, покуда в небе сверкает маяк луны. Вечно, пока не залезет на курган человек, по своей близорукости принявший его за холм. Срежет он могильник под самый корешок ножом экскаватора, и сделают вид, что не заметил, как торчат из суглинка серые кости. Построит человек на кургане элитный посёлок с газом и водопроводом. И по вечерам телевизор покажет людям научно-популярный фильм о сгинувших неизвестно куда скифах.

* * *

— Здоровеньки.

Виртуальный язык Сырка так не похож на его реальную речь:

— Кстати приобрел чё смог уже. и выздоровел. тобишь больше не осталось отмазок)) щас вот почти все оставшиеся книги раздаю. Хочешь, приезжай и бери.

Мне нравилось, что он никогда не забывал упомянуть несправедливо обиженную "ё". Как-то раз я спросил:"Почему ты всегда пишешь слова с этой буквой?", и Сырок ответил:

— Потому что только в кириллице есть буква такой формы. На латыни почти всегда точки над "е" ставятся, чтобы гласная не читалась как диграф, то есть не в связке с другими буквами, а сама по себе. А у нас "ё" — это самостоятельная часть бытия, чья воля даже может спасти русского человека от смерти: обнадёживающее слово "передохнём" без спасительной "ё" обращается в безысходное "передохнем". И когда используешь "ё", то чувствуешь себя закоренелым шовинистом, который унижает другие языки, поэтому нужно всегда с нескрываемым презрением к алфавитам-унтерменшам писать: ёлка, позёмка, свёкор!

Да, как же это было давно и весело.

Посмотрев ещё несколько смешных фотографий, я с полным равнодушием понял то, о чём говорит Сырок. У Шмайссера как всегда всё было хорошо, он жил и был счастлив. И даже семейное положение у него было заполнено какой-то красивой блондинкой. Возможно, скоро можно было ожидать рождения детей. Ведь не играло никакой роли, что остатки Шмайссера уже переваривала почва. Важно, что у него были тысячи подписчиков, которые оживили его своей энергией, и мужчина, рождённый в виртуальной реторте, бродил по интернету, как голем в виде тысяч картинок, рисунков, аватаров, демотиваторов, эдвайзов. Господи, ну и названия придумали для всей это постмодернистской дряни. Шабаш нечисти! Паноптикум! Дерьмовенькие господа заседатели! Примерно так бы отреагировал Сырок, но в ответ на картинки он отправляет всего один румяный колобок. Он похож на отрубленную голову монарха. Она открывает смеющийся рот и что-то говорит. Я уже догадался, о чём идёт речь. Эзопов язык расшифрован, и иероглифы выжгли мозговые извилины: я не хочу об этом думать. Меня больше волнует, что там творится на анкете Смирнова. Он недавно написал мне:

— Но раз уж такое, дело, считай, я всерьёз тогда с вами поспорил. И не потому что хочу окончить жизнь поскорее. Нет, я ведь ещё не всё себе доказал, наверное. а потому что не верю вам с ним. Не верю, вот и всё. А своим сидящим друзьям верю. А теперь посмотрим)). И проиграть не стыдно.

На аватаре Смирнов целуется с Родионовой, и им поставил скромное сердечко Йена. Его недавно арестовали за кражу книжек из магазина и начали шить уголовное дело. Подаренный мешок куда-то исчез, видимо, найдя нового владельца. А ведь если бы воришка им воспользовался, то его котировочки не покатились бы вниз. Зато теперь Родионова собирает ему деньги на адвоката. А за неё и Смирнова я был искренне рад. Надеюсь, Смирнов, как и хотел, нашёл Хасис, а не набор для чистки своего пистолета. То, что я не узнаю конца этой истории, то, что она так и останется не развязанным узелком, лишь придавало сюжетной веточке особый шарм.

А Натан, не смотря на свои игры в политику, будет жить долго и счастливо. Я уверен в этом. Если революционер к сорока годам не заработал смерть или пожизненное, то он успеет увидеть своих внуков. И обязательно купит им апельсины, с которыми я когда-то уже видел стареющего мужчину. Недавно я снова повстречал его на улице, и тот отнёсся ко мне как-то слишком тепло, будто был моим вернувшимся из небытия отцом: "А мы с тобой толком никогда и не общались. Заходи как-нибудь на чай, поболтаем. Есть много интересных дел, не всё же тебе болтаться, как... поплавок в проруби". Конечно, я пообещал, что приду в гости и даже сделал в памяти зарубку — не забыть купить его дочери, милой Лизонке, плитку шоколада. Натан улыбнулся так широко, что глубокие морщины на его лбу сложились в форме распятия.

Когда я просматривал жизнь виртуальных знакомых, то чуть-чуть заглянул в грядущее. Я увидел, что как-то вдруг и в одно-единственное утро на фотографиях у них вырастет живот. Друзья, когда-то прожигавшие ночь горящими глазами, обуглятся и закопаются в золу кредитов: кто-то, отдохнув в Турции, купит новую машину, кто-то отдаст себя в ипотечное рабство. Девушки, чьи звонкие голоса щелкали стихи поэтов-самоубийц, расплывутся, как смазанный снимок, вырвут из себя пару кричащих младенцев и повесят на окна, которые раньше призывали разбить или расписать шипастыми цветами, кружевные занавески. Или ещё хуже: они будут подтянуты, здоровы, а на щёчках — розовый цвет, как на детских утренниках, и на заднице ни одного прыща. Они будут беречь тело, как будто оно не подвержено тлению и сделано не из глины, но из пластика и железа. Они не будут жить в настоящем, а вечно переносить себя в будущее, где их ждут настоящие подвиги. И от того, что они станут постоянными обладателями жизни, застывшей в наивысшей своей точке, от того, что они явятся окаменевшими суверенами момента, которым надо обязательно.... ОБЯЗАТЕЛЬНО пожертвовать, чтобы бытие заимело хоть какой-то смысл, они так никогда и не решатся на подлинный, всё определяющий поступок. Не пожертвуют и пяди своей плоти. И даже позднюю седину, благородную отметину мудрости, спрячут под водостойкой краской. Так и сойдут в могилу подтянутыми тараканами, половые органы которых функционировали до неприличия долго.