Чернозём

— Это хуже всего, — как сказал бы Смирнов.

Я наконец-то хочу написать вменяемый ответ Сырку, но его профиль уже удалён. Он мёртв, как груда битых пикселей. Будто и не было его никогда. А может и правда я его всего лишь выдумал? Так бывает в модных западных книжках, читатели которых помешаны на примитивном психоанализе. "Успокойся, милый", — шепчет Алёна что-то лиственное, и прохладные руки утирают воспалённый лоб, — "Обними меня, приласкай".

Что мне остаётся делать?

Вдоль дороги уже сжали поля, и редкие клочки пшеницы были заплетены в бородатенькие косички. Не доехав до пасеки, я выключил фары: ночью было очень светло. Низкий дом Сырка ссутулился и порос рыжей щетиной. Разгорающееся пламя выбило окошко на горбатом чердаке, и высунувшийся оттуда красный язычок лизнул лоно ночи. Она застонала, и в доме лопнула несущая балка, выстрелив снопом жарких белых искорок. Сырок стоял в отдалении и гладил Лотреамона. Кот с почти человеческим безразличием смотрел на пожар.

— Ты чуть-чуть не успел, — флегматично заявил Сырок, — случилась какая-то оказия и всё сгорело.

— Сам поджёг?

Он хохочет:

— Просто зажег спичку, и тут понеслось...

Пламя окутало дом оранжевой мантией. Кажется, что это огромная лиса, чей пушистый хвост обернулся вокруг постройки. Скоро вся конструкция должна была рухнуть. Я оставил всякую мысль вбежать в дом и спасти оттуда хоть какие-нибудь книги.

— И что, твоя библиотека сгорела? Вся?

— Именно! Вся! Все эти умные философы, блестящие публицисты, гениальные писатели. Экономисты, юристы, революционеры. Все они сгорели! Пусть горят! Поделом! Всем поделом! Ха-ха, представляешь, никому не известный пасечник взял и надругался над мировой культурой!? Разве это не прекрасно!? Разве не здорово уничтожить то, что ты собирал годами!? Сжигать! Оставлять после себя не память, а только пепел! Долой воспоминания, — кот на руках Сырка блаженно зажмурился, — долой мечты! Смерть грёзам! Пусть всё сгорит! Дух живет, где хочет! Как говорил Андрей Белый: "Русский — это тот, кто говорит действительности — умри, но верит в Воскресение".

Друг взял с собой только кота, а в фазенде, которая сдвинула крышу-шляпу набок, пылали документы, деньги, книги, записи, одежда и всё то, что делает нас скованными, привязанными к земле.

— В дом вошёл красный смех! — орёт Сырок, — когда земля сходит с ума, она начинает смеяться. Ты ведь знаешь, земля сошла с ума! На ней нет ни цветов, ни песен, она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу. Ты видишь ее?

Он опять смеётся над моими потаёнными мыслями и страхами. Но я то знаю, что прав, тогда как это он, Сырок, заблуждается. И мне резко подумалось, что Сырок никогда серьёзно не говорил со мной на тему земли, потому что он не был человеком суши. Всем своим естеством он рвался покинуть этот мир. Он кочевник, древний номадический скиф, мечтающий о том, чтобы после него не осталось никакой могилы. От него отлипают политические ярлыки, потому что ему нет дела до подобных мелочей. Я как-то вдруг и без всякого интереса разгадал его, и стало понятно, что Сырок особо и не скрывался, а при первом нашем разговоре просто и без обиняков назвал себя русским. Чтобы найти хоть какое-то оправдание своей близорукости, чтобы хоть как-то пристыдить Сырка, я спрашиваю:

— А как же твои пчёлы?

— Рой улетел ещё утром. Видимо, нашёл более приятное место.

Сырок подходит к бутафорскому улью, срывает крышку и осторожно достаёт большой тёмный пакет. Он плотный и не просвечивает. Кажется, что он набит песком.

— Что это?

— Правильные пчёлы оставляют правильный мёд.

Сырок приближается и его глаза горят. Лотреамон горячо трётся о мои ботинки. Сырок облизывает бледные губы:

— Хочешь попробовать?

Лотреамон быстро освоился в подвале. Он даже не стал обходить все тёмные углы и залезать под кровать, а, потеревшись о горшок с фикусом, прыгнул к Алёне на ручки и замурлыкал в их тени.

— Как ты здесь оказалась? — девушка ничего не ответила.

Ещё держалась ночь. Дождь, ударив по дому тростью-молнией, элегантно спустился с небес. Мутная кровь Христова, поднимая окурки и сор, запенилась у решёток канализации. Дождь лил властно, словно напоследок, и Сырок пошутил, что в мире развелось так много разных тварей, что их не вместит никакой ковчег. Я смотрел, как вода омывает фургон. Лужи причастили ноги-колеса, и банные веники хлестали по металлической крыше. Потом дождь обернулся ливнем, и я почувствовал, как по переносице бежит мокрая капля.

От грома, бахнувшего рядом, со стены упала картина. Рама раскололась, и холст, как акварельное приведение, холодно пролетел над полом. Я поднял рисунок. Мертвеца на картине как не бывало, и лишь тёмно-зелёные тона помогали различить всё тот же луг с вырытой могилкой, да краюху сизого леса на горизонте. Казалось, что тело, которое раньше стояло на лугу, просто вышло из расколотой рамы и проследовало куда-то по своим делам. Мёртвый шатун теперь ходит-бродит по Руси, скребёт грудь жёлтыми ногтями, заглядывает в окна и мычит, хрипит, пытается что-то важное донести народа. А может — всё это сон, который украла у меня ночь? Я ведь совсем не спал. Дождь перестал только к утру. Я знаю, что русские по ночам забываются кратким рваным безумием, в котором нам грезятся пожар, бунт, грибы, разбой, бороды, запечные мурлыки, судьбы, миры и что-то невыразимое, понятное только нам. Решение, которое мы приняли вчера, ныне казалось ясным и простым.

Я зашёл в комнату, где прикорнул друг. Мощное тело вытянулось на кровати, и на вспучившейся, как корни древнего дуба, груди лежала упавшая веточка Алёниной руки. Сырок не спал и его глаза, серебряные в рассветный час, бездумно смотрели в потолок. Он повернул голову:

— Привет.

От голоса просыпается Алёна. Под одеяло немедленно втягивается обнаженное бедро цвета испуганной нимфы. Глаза-кратеры полны ужаса. Страх душит её изнутри, и я вижу, как он высунул свои пальцы из её приоткрывшегося рта. Как бы я хотел, чтобы Алёна была в ту ночь со мной. А если нельзя, то и не надо. Можно и так.

— Нам пора, — говорю я другу, — поднимайся.

За окном вставал закат. Во мне больше нет ненависти или ревности. Впервые за всю свою жизнь я почувствовал любовь. Не к себе, а к тому, что меня окружает. Лотреамон внимательно смотрел, как одевается хозяин. Сырок иногда зевал, отчего его борода делала потягушечки. Кот всё чувствовал, и, когда Сырок погладил животное, прежде чем выйти, Лоша зашипел и ударил парня лапой. На пальце выступила кровь, и ранний, красный восход немедленно разлил её по всей ладони.

— Всё-то ты понимаешь, — пробормотал Сырок и, не оборачиваясь, шагнул за порог.

Я хотел было пойти за ним, но по рукаву как будто хлестнули листья. Её пальцы вцепились в одежду. Алёна чувствует себя виноватой, но не может понять, что я ни в чём её не виню.

— Не уходи...— шелестит она, — не уходи, пожалуйста. Я очень тебя прошу.

С легкой тающей улыбкой говорю:

— Не бойся, мы ещё вернёмся.

Она в отчаянии до кости прожимает мне руку:

— Правда?

— Конечно.

Она чувствует, что я не вру и, поднимаясь на цыпочки, легонько, как покойника, целует в лоб. От её губ пахнет лёгким ароматом тлена, как будто она давно для меня умерла. С этим запахом на устах я покидаю подвал. На лестнице — шум, доносящийся с верхних этажей. Притон в эту ночь гудел, как дьявольский улей. Там кричали женщины-ведьмы и гоготали гнилые наркоманы, похожие на опустившихся сатиров. Их веселил гром и молнии, ведь под них было так весело совокупляться. И теперь, когда я покидал дом, они ещё завывали, не растеряв под утро похотливого веселья. Впрочем чувствовалось, что гнилая квартира шумела насильно, как выбивавшаяся из сил лошадь. Её вот-вот должны были пристрелить. В этот момент мне стало их даже жалко.

У подъезда дождь полностью вымыл яму с грязью, и на её дне плотно лежал старый слой асфальта. И дом был вымыт, и мы были чисты, и на небе ни облачка. Всё настолько свежо, что машина легко трогается с места.

— Знаешь, я совсем не злюсь из-за того, что ты был с Алёной.

Сырок сидит по правую руку. Он флегматично удивляется:

— Ты это о чём?

— Да когда я к вам зашёл, вы спали вместе.

Он внимательно... слишком внимательно для того, чтобы сказанное оставалось правдоподобным, смотрит на меня. Затем ищет по карманам:

— Ну да, ну да, ты же горазд видеть мёртвых, как мы убедились...

— Ты о чём там бормочешь?

— Помнишь, мы поспорили, кто навечно останется прав? Так вот, похоже, твоя подруга выиграла наше состязание. Уловил?

На память ничего не приходит, и я недоумённо спрашиваю:

— А вы о чём-то спорили?

Машина вырулила на безлюдную магистраль. Утро ещё было пустынно, словно Бог только приступал к творению. Небо ясное, будто оно уже всё поняло и решило до конца дней оставаться синим-синим. Влажный ветерок залетал в машину, и язычки светофора высовывались от удовольствия, заливая невысохшие лужицы красным мистическим светом.

— Погода сегодня будет хорошая, — говорю я, — ты как думаешь?

— Теперь погода всегда будет хорошая.

На тротуаре, съёжившись, качались виселицы фонарей. Даже если бы их оттягивали повешенные чиновники, Сырок не обратил бы на них внимания. Ведь такого не может быть в природе. Вдруг и я всё это выдумал? Что, если у меня просто помутилось сознание и вместо сосредоточенного бородатого лица я увижу пустоту? Помимо воли голова медленно поворачивается направо. На удивление, Сырок задумчиво набивает трубочку:

— Надеюсь, ты не против, если здесь повоняет дымком?

Он с удовольствием впускает дым в мощную грудную клетку, наслаждается им, как женщиной, и мирно, по-бюргерски, выпускает душное облачко в приоткрытое окошко. Кажется, что парень находится на баке китобойного судна и всматривается в синие льды. Там, в плену торосов, скользит его величавая жертва. А вот и она. Набухла за прошедшее время, обросла чёрным жирком. Сырок хмуро смотрит на башню, и дым из трубочки начинает горчить.

— Слушай, — спрашиваю я, — вот хочу кое-чем с тобой поделиться. Ты это... не подумай, что я поехавший какой.

— Для своего положения ты слишком часто говоришь "Я".

— А ты что, не говоришь?

— Никогда не говорю этого слова.

И только тут я понял, что за всё время нашего знакомства Сырок действительно никогда не сказал про себя в первом лице.

— Не употребляешь? Не говоришь про себя? Ха! Ха-ха!

— Чего смеёшься?

— Просто думал, ты ненастоящий. Думал, что тебя и нет вовсе. Дунья... кажимость.

— Ну ты с козырей зашёл! — облачко дыма вновь приятное и душистое, точно оно сбежало из стихотворений Тютчева, — ту сатьян!

— Слушай, а что такое ту сатьян?

— А сам не догадываешься?

— Догадываюсь. Думаю, что это белиберда! Что это ничего не значит!

— Правильно, молодец! — смеётся Сырок, — тебя не обведёшь вокруг пальца! Действительно, это ничего не значащая белиберда! Дай поцелую!

Дым заполз в лёгкие, свернулся пушистым котиком вокруг альвеол, и внутри стало очень легко. Когда мы проезжали площадь, на нас оборотил голову всадник. Я видел, как он нахмурился, сорвался с гранитного постамента и с грохотом поскакал за нами. Конь его раздувал ноздри, оттуда валил пар, и вычищенные ночным дождём копыта высекали искры из асфальта. Сырок лениво посмотрел в зеркало заднего вида и убрал одну руку в карман.

— А вот ты всё время поговорки употребляешь, — начинаю я как-то неловко, — но ты не прав. Разница между поговоркой и пословицей большая. Поговорка — это цельное выражение, а пословица просто словосочетание.

Сырок, не вынимая трубку изо рта, кривляется:

— Бе-бе-бе!

Но всё это было лишь предисловием к моей главной мысли:

— Знаешь, кажется, я слышу о чём говорит земля. Она... будто вселяет в меня безумие. Вот тогда в лесу или на раскопках, я словно в другой мир переносился, видел кости, черепа. Видел русских людей. Они все стонут под землёй. Никто из них не умер. Они... они просто временно мёртвые. И мне кажется, что их можно освободить.

Сырок всё-таки поворачивает голову. Светлые зеленые глаза блестят радостным огнём. Рыжеватая борода изгибается, и его брови пляшут, как пьяные медведи:

— Наконец-то ты признался!

Я, улыбаясь до ушей, хлопаю его свободной рукой по плечу:

— Спасибо! Ты тоже знаешь об этом? Тоже это видел?

Он хохочет белозубой акульей улыбкой:

— Конечно нет, ведь это видят только такие сумасшедшие, как ты! Придурки! Конченные больные! Понял!? Ты ведь один из них! Ха-ха!

Тень от разросшейся башни стала морозить фургон, но сердце больше похолодело от презрения Сырка.

— Так значит, ты не веришь мне?

— Абсолютно верю. Верю всему и всем, как заповедовали прадеды.

— Но...

— Помело! Ха-ха! Сегодня твой компаньон в ударе!

— Интересная интеллектуальная беседа у нас получается. Один сумасшедший, а другой нормальный.

— Гормональный! — и он снова гогочет.

— Так значит, ты и медного всадника не видел, который за нами скакал?

Сырок недоверчиво смотрит назад:

— Это ты так патрульную машину называешь?

И я как-то запоздало смотрю на его револьвер, который он на всякий случай взвёл. Теперь понимаю, почему он курил одной рукой — просто боялся отнять другую от оружия. Полицейская машина, не обращая на нас внимания, завернула в какой-то офисный уголок.

— А ведь ты, похоже, был прав, — Сырок с упорством выбивает трубку, и встречный поток сыплет из неё чёрным, табачным снегом.

— В чём я был прав?

— В том, что сырки начинают и выигрывают!

Мы миновали мост, под которым плавали, кружась, калиновые листочки. В приоткрытое окно ударил непонятно откуда набежавший ветер и попытался сорвать куртку с плеч. Закрыв окно, я отрубил воздушные пальцы, и в салоне запахло озоном от прошедшей грозы. Сырок закончил выстукивать трубочку о стекло, и её, судорожно затягиваясь, быстро докурил сквозняк. Ветер вырвал вишнёвую деревяшку из расслабленной руки и уронил её на мокрый асфальт.

— А вообще тебе повезло, — глаза Сырка, как и мои, даже не обратили внимания на пропажу трубки, — ты всё-таки веришь.

— Откуда ты знаешь, во что я верю?

— Это же очевидно.

— А мне вот не очевидно.

Фургон разгоняется, как скифская колесница. Финишный участок свободен настолько, что я до упора выжимаю педаль газа.

— Ну не тяни, скажи, во что я верю.

Сырок снова хохочет:

— А ты сообразительный. Действительно, специально тяну время.

— Я сейчас тебя застрелю, если не скажешь.

— Ну, стреляй.

Машину начинает потряхивать. Я бы точно дотянулся до револьвера и приставил его к бороде Сырка, если бы не боялся потерять управление.

— Только после того, как ты скажешь, во что я верю

Машина с рёвом приближается к парковке, редко усеянной автомобилями. До неё сотня-другая метров.

— Ну, быстрее! — кричу я, — говори!

— Да что ты раскудахтался?

— А...

— Ты веришь в Воскрешение.

Но я хочу узнать совсем не это: