Чернозём

— А ты? Во что ты веришь?

— А я?

Он закусывает губу, словно пробует незнакомое слово на вкус, жует его и проглатывает. Одна-единственная буква алфавита приносит ему несколько бесконечных секунд страданий. Фраза даётся нелегко, и Сырок с горечью говорит:

— А я? А я — не верю. Не верю ни во что.

С души спадает груз, мучающий меня с первых минут нашего знакомства. Небо становится таким же чистым, как моё сердце. Стая пугливых голубей взлетает с карниза небоскрёба, куда мы стремительно приближаемся.

— Как тебя зовут? Меня...

Сырок успел проорать:

— Заткнись! Замолкни! Не хочу знать, как тебя зовут! Наврал я тебе про веру! И про ту сатьян наврал! Понял, сентиментальный ты мой? Понял? А? ТУ САТЬЯН!?

И за мгновение до конца, ошарашив случайного прохожего, провожавшего взглядом несущийся автомобиль, Сырок непонятно кому и зачем успел выкрикнуть:

— Всё позволено! Верьте всему и всем! Дух живёт где хочет!

Разогнавшийся до смертельной скорости фургон вылетел с дороги и снёс забор. Тот сразу же расплющивший кабину. Пропахав охраняемый двор, машину занесло набок, и она врезалась в основание небоскрёба, как шар, брошенный в кегли. Автомобиль пропорол глянцевый пластик и разбил стекла, выкорчевал с корнем стальные турникеты и застрял на пустой проходной, где, погодя секунду, взорвался.

Чёрный небоскрёб тряхнуло до самой вершины, и из его раненого подбрюшья полыхнуло огнём. Внутрь башни, похожей на рыбий скелет, устремился воздух. Пожар перекидывался с этажа на этаж, падал вниз кусками горящего пластика, ломал уцелевшие стёкла, вылизывал внутренности красным языком, и скоро здание напоминало церковную свечку из чёрного воска. А пока город оживал звуками сирен, на него капал горячий сургуч. Он прижигал кровоточащие язвы, не давал приблизиться к зданию, которое начинало медленно, но неотвратимо рушиться. К полудню огромный небоскрёб начал оседать, разламываться пламенем и рушиться, оставляя после себя чёрный остов. И когда он окончательно сложился, подняв облако ядовитой пыли и гари, весь пластмассовый мир, следивший за крушением небоскрёба, отчётливо услышал кое-что ещё.

А именно глухой и протяжный человеческий стон.

* * *

Её кожу ожгло сильным взрывом. С облегчением вздохнув, Земля прислушалась к тому, как бьётся пульс её крови. И хотя за минувший век её вдоволь перекачали в бензобаки автомобилей, в чёрном расплавленном суглинке всё сильнее чувствовалась пробуждающая сила. То, что было заключено в Земле, рвалось наружу. И она, как вечная матерь, увидев очередную, на сей раз — последнюю жертву своих детей, поняла, что пришёл Конец. Земля напряглась и особенно ясно ощутила, что в её плоти сокрыты сотни миллионов младенцев.

От её первого вздоха дрогнула почва.

В каком-то безымянном подвале, дрожа, перевернулась тумбочка с цветком. С грохотом разбился горшок с большим фикусом. Как выброшенная на берег медуза разбросались по полу корни растения. Они успели оплести вывалившийся из горшка женский череп. Он был тщательно выварен, и на его затылке зияла дыра.

От второго вздоха на востоке поднялась алая звезда, и русские мёртвые, видевшие тысячи закатов, встали из своих могил. Земля исторгала своих мертвецов — главное богатство недр. И эти мертвецы собирались в великий поход.

На дне пролива, отделявшего материк от Чёрного острова, в стальных клетях заворочались утопленники. Каторжане разгибали ржавые прутья и выцарапывались из ила, чтобы отомстить рабовладельцам за свою смерть. Проснувшиеся в затопленных трюмах матросы, направляли дула старых крейсеров на вражеские берега. В тамбовских лесах волки поджали хвосты и забились в глухую чащу, когда страшно заклацала голодными ртами ожившая антоновщина. Молча вставали в дремучих лесах повстанцы, трясли костями, потравленными газом, искали украденное у них зерно и рыскали по пожженным деревням. В тишине размахивали они руками, и из золы, обильно удобрившей землю, поднимались дети, матери, деды. Крестьяне сбивались в мёртвые ватаги, и также молча, пожирая звук и свет, брели туда, куда не дошли век назад — на свет красной кремлёвской звезды.

Земля вздохнула в третий раз. Размалывая пальцами гранит, вылезли из-под мостовой погибшие при строительстве северного Левиафана мужики. Они сбрасывали с работящих плеч имперскую тяжесть, и памятник усатому царю, прежде чем его скинули в болото, в испуге поднял копыта, разбивая черепа лезущих к нему мертвецов. Ожили мясные боры, и миллионы солдат вновь взяли в руки винтовки, чтобы наколоть на трёхгранный штык живую плоть. На просеке, где рос одинокий дуб, поднялись тысячи. И таких просек самих была тысяча. Разламывался асфальт под городами-героями, и из адских расщелин рука об руку выходили вчерашние враги, навеки обручённые землёй.

Зашевелились по брошенным деревням остатки съеденных в голод детей. На северных губах сибирских рек вскочили белые прыщики. Это неумолимо ползли на юг исхудалые, заморенные в лагерях трупы. Выцарапавшиеся из мерзлоты мертвецы раскачивали железнодорожные вагоны, мстя сытым пассажирам за свою смерть. Из асфальтных колей, проложенных поверх древних каторжных трактов, выбирались погибшие в пути невольники. Из расстрельных рвов поднимались убитые жертвы, и бессилен был закон защитить оставшихся в живых палачей. А у подошвы гор вставали из земли убитые и изнасилованные женщины и дети. С ними рядом становился солдат с перерезанным горлом, и разрывал он на своих запястьях истлевшую веревку. Дикари, поджав хвост, в страхе бежали в горы, но и те ожили ветеранами мертвецких кампаний. И летели в пропасть некогда гордые народы, испугавшиеся синей русской ненависти. А ещё в городе, где рухнула огромная башня, из-под обломков к ужасу спасателей выбралось высокое тело. Обгорелый труп долго смотрел отсутствующим взглядом в дыру, откуда выполз, словно ожидая, что оттуда должен подняться кто-то ещё.

Но молчали остатки небоскрёба.

Когда раздался последний, четвёртый вздох, то из расколотого чрева поднялся Алатырь камень. На нём стояла сама Земля. Царственно спустилась она с пьедестала и там, где касалась голыми ступнями мёртвого асфальта, прорастали зелёные стебельки. На её нежной руке пригрелась змейка. Скромный венчик из полевых цветов схватывал пышные травы-волосы. Люди, видевшие красоту Земли, становились на колени и плакали от боли и счастья. На их глазах мёртвые вышли из гроба и стали живыми в откровении грозы.

Малахитовые глаза Земли пылали. Она шла, чтобы освободить всех заблудших, всех, живших по неправде. Вслед за ней лопалась и расползалась почва. Из неё выходили легионы верных детей, сложивших голову на полях сражений, тихо почивших на сельских кладбищах, сожжённых, обесчещенных, предательски убитых в затылок, гордо погибших, но одинаково решивших вернуться.

Вся земля кружилась во вселенском хороводе. Каждое движение, стон, хохот, улыбка были одно живое. Все восставшие казались мускулами одного дышащего организма. Отдельные тела стали неразличимы, они срослись, напитались плотью-землей, зажглись силой и стали единым целым.

Медленно, величаво поднимался из недр русской земли вихрь, который завьюжит, взбодрит весь мир.