— Ис тайто ка васарде? — отрывисто спросил Айят, глядя на целителя. — Ате-асо аттер-сай.
— Йир.
Воин слегка улыбнулся и наклонил голову. Они с Та-Дюлатаром отошли в сторону и о чем-то заговорили. Хаммон навострил уши в их сторону, но лишь досадливо поморщился оттого, что ничего не было слышно.
— Ты ешь, ешь! — сказал он журналисту. — Я тебе потом пару слов должен сказать. Это относительно твоих ран и проклятья. А пока ешь давай!
Ноиро было неудобно есть в присутствии конвоя из четверых дикарей, стрункой вытянувшихся у двери, но те даже не смотрели на него. Их вниманием владели тихо переговаривающиеся у ширмы Та-Дюлатар и Айят. Говорил только молодой Птичник, а лекарь кивал, вдумчиво его слушая и глядя то ему в глаза, то в устеленный сухой травою пол.
Журналист вздохнул. Сейчас он отдал бы полжизни за то, чтобы его сию секунду перенесли в Кийар.
Айят вернулся к своим, и они удалились. Элинор поманил Хаммона наружу.
— Он говорит тебе, чтобы ты пока собирал вещи, Ноиро.
* * *
— Чего вы там шептались? — встревожено спросил старик, следуя за Кристианом.
Тот увел его за домен, в закоулок между стеной постройки и скалой, и показал сесть на чурбан. Здесь он обычно колол дрова.
— Айят говорит, что видел, как девушка вошла в наш дом, а как вышла — не видел.
— Какая еще девушка?!
— Нэфри, девушка Ноиро, — тихо ответил лекарь, небрежно скалывая топориком сучки с валявшегося поперек утоптанной площадки бревна. — Когда он заметил ее, а потом еще кое-кого, то созвал ребят, и они прибежали.
— Молодец! — усмехнулся Хаммон, как-то странно поглядев на Элинора, и хотел еще что-то добавить, даже приоткрыл было рот, но передумал, а лекарь не заметил этого, делая вид, что увлечен своим занятием. — Так ты считаешь, всё как-то связано с Тайным Кийаром?
— Соглядатаи не дураки. Именно они обнаружили тогда твоего напарника и убили как свидетеля, а теперь подбираются ко всем, кто знает или догадывается о существовании комнаты.
— Совсем сбесились эти подземные... Вот уж верно вы, врачи, говорите, что солнечный свет полезен для психики, а они там сидят целыми днями в Тайном и сходят с ума.
Элинор воткнул топор под одним углом, потом под другим и в результате выщербил из ствола приличный кусок сыроватой древесины:
— Они здравомысленней нас с тобой, Фараон. Потому до сих пор жив этот пришлый народ и скоро подомнет под себя всю страну, как мечтали их предки.
— Ух ты! Откуда знаешь? Историю нашу изучал?
— С Нэфри разговаривал.
— И ты рассказал ей, кто ты?
— Да. Без подробностей.
— И она решила тебе помочь?
— Она археолог. Сказала, что может сделать это, но ей нужно помочь, проводить в нужное место. Мы долго выжидали удобного момента, потом я проводил ее туда, где была спрятана шкатулка, и в другой раз она пришла туда сама.
— Подожди, ты чего несешь? Ты что, ездил в Кийар?
— Ладно, всё! Неважно это, — без надежды махнул рукой Элинор: Хаммон всеми силами отрицал возможность внетелесного существования, а спорить и уговаривать его целителю, видимо, не хотелось. — Важно то, что хоть я и охранял ее тогда, во время второго появления в Тайном, возможно, остался след от нашего посещения, и Соглядатаям этого хватило, чтобы разнюхать...
— Так что ты думаешь делать?
— Не знаю. Сегодня тебя увидели. Раньше я заметал твой след, но сегодня тебя увидели воочию, и это всё, тут уже не отпереться...
Хаммон затряс головой:
— Подожди, подожди! Ты мне лучше скажи: если умираю я, ты тоже умираешь?
Кристиан замер, приглядываясь к выбоине в бревне и покачивая в руке топор. Старик с тоской подумал, что не хочет слышать ответ. Он смотрел на лекаря и пытался вспомнить, много ли раз в своей жизни тот успел побывать счастливым. Последние девятнадцать лет можно было даже не учитывать...
— А ты как думаешь? — наконец выговорил Элинор.
— Ты принадлежишь моему миру...
Не поднимая глаз, лекарь кивнул.
— Но, Протоний покарай, ты же здесь, а не там, не в моем внутреннем мире!
— Это пространственный парадокс. Тут я только благодаря тебе.
— Благодаря! — скептически проворчал Хаммон. — Хороша благодарность с моей стороны — испортить мальчишке всю жизнь!
— Ладно, достаточно. А то еще всплакнем, — покосившись на него, бросил Элинор.
— Я ведь давно понял, что ты тогда пошел со мной зря. Только я боялся сказать тебе вслух, чтобы не... Меня перебросило бы сюда же, на это же место — и всё! Никакой стрельбы-пальбы. Я скрылся бы в Шарупаре, как сейчас.
Целитель отвернулся, и это было лишним доказательством для Хаммона правильности его выводов.
— Да... Так сюда являются и их посыльные. Но им всем хотелось бы заполучить устройство полностью. Перемещение со скоростью мысли, перемещение физическое, не затрачивающее никаких усилий — вот их цель. А пока они могут лишь прыгать в пределах этой планеты. Им нужна шкатулка, а та у Нэфри.
— Вот это да! Так за этот куш они кому угодно голову оторвут...
— Конечно. Вчера Плавуны потерпели серьезное поражение и ушли в сельву. Их ищет гарнизон Франтира, и сейчас Улаху не до нас с тобой. Но я не возьму в толк: зачем он являлся сегодня утром? За тобой? Нет, он не мог знать, что ты приезжаешь сюда, пока не увидел. За Нэфри? Если так, то куда он смог ее спрятать? Не думаю, что им нужна ее гибель, все как раз наоборот.
Хаммон передернул плечами, прогоняя мороз со спины:
— Да как же он прошел мимо караульных?
Элинор его не слушал:
— Ты вернешься в Шарупар и подождешь вестей от меня. Я без документов, постараюсь приехать наземным транспортом. А потом нам с тобой нужно будет попасть в Кемлин...
Хаммона затрясло. Он выкатил глаза из орбит и замотал головой:
— Ну нет! Нет! Нет! Ты рехнулся? Меня же там сразу узнают! Ты что, смерти нашей хочешь?
— Они уже знают о тебе, и расстояние для них — не препятствие. Теперь мы должны бить на опережение, иначе — верная смерть.
— Послушай! — старик метнулся к Элинору и ухватил его за рукав. — Послушай меня! Столько лет ведь прошло! Ты бы забыл уже все, что там было, а, Кристи? Ну послушай, послушай! — Хаммон крепче впился в лекаря, который настойчиво пытался освободиться. — Не ерепенься! Пока молодой еще, сейчас прямо бросай все эти гиблые идеи, поезжай в город. С твоей головой и руками ты светилом медицины можешь стать! Слышишь? Да не брыкайся, что ты, как коняга необъезженная?!
— Фараон...
— Слушай меня, я тебя старше! Ты в зеркало давно смотрелся? Да ты любую бабу пальцем поманишь, хоть соплюху, хоть ровесницу, хоть уродку, хоть красавицу — любая твоей станет без разговоров. Я вижу, как все они на тебя смотрят! Ну что ты два десятка лет гонишься за призраком, Кристи?
— Да я сам призрак! — вдруг закричал, не выдержав, целитель, отшвыривая от себя Хаммона.
И язык отнялся у старика во рту, когда бездна посмотрела на него из усталых глаз человека, которого он считал своим в доску, знакомым и понятным.
— Я сам призрак, — хрипло повторил Элинор извиняющимся тоном, помогая Хаммону встать на ноги. — Прости, Фараон. Я сгоряча...
— Э, э! — покривился тот. — Вот всё эти ваши слюнтяйские замашки, жители Содружества! Один раз характер показал — и тут же на попятную, извиняться. А ты наподдай, коль душа велит, наподдай! Я только с виду развалина, а на деле... ой! — он сжал руками бок и перегнулся на сторону. — Ничего, ничего, я крепкий! Да понимаю я, что не можешь ты мне наподдать. Понимаю, почему — у тебя сразу они все перед глазами.
Элинор отвернулся.
— Ладно, слушай меня. Знаю: тебя всегда твой мир будет манить обратно. За свое постоянство ты мне всегда и нравился. За надежность. Но ведь я смогу помочь только тут, в Рельвадо. А с этой вашей установкой от меня чего зависит? Да ничего. Убьют меня — и ты погибнешь сразу, и все, кого ты любишь.
Лекарь уже улыбался. Взгляд его потеплел, пропасть исчезла, и глаза стали прежними — серыми и светящимися, как звезды в летнюю ночь.
— Ох и болтлив ты, мэтр Хаммон! Сказать столько слов — и ни одного важного!
— А что мне делать? — буркнул старик.
— Меня слушаться. Ступай в домен и собирай свои вещи. Поедете вместе с Ноиро, он в Кемлин, ты в Шарупар. Проводят вас воины Араго.
— А ты?
— Завтра к вечеру. У меня тут есть еще дела.
— Ох, не отпустит тебя Араго! Ты ж ему как воздух нужен!
— Айят сказал, что брат не против, только хочет, чтобы он ехал со мной.
— Кто — Айят? — усмехнулся Хаммон.
— Да. И Бемго.
— Что ж, голова у Араго работает. Правда, я не ожидал, что он и тебя отпустит, а уж что последнюю родную душу с тобой отправит — тем более...
— Так велела ему Аучар, а он всегда следовал ее воле. Иначе, возможно, что и не отпустил бы.
— Ты бы, наверное, если б не океан, пешком в этот проклятый Агиз поплелся... Ну неужели просвет?
Кристиан почти радостно кивнул. Лицо его сияло, словно у того юноши, которого Хаммон впервые увидел в аэропорту Мемори двадцать лет назад. И как он скрывал это все в прошедшие годы? Где прятался мальчишка, готовый делать глупость за глупостью, геройствовать и рисковать собой во имя тех, к кому лежало его сердце?
— Всё сходится! — горячо зашептал он, заставляя Хаммона снова сесть на чурбан. — Все пути сходятся теперь, Фараон! Больше такого не будет на твоем — а значит, и на моем — веку! Это единственный шанс, и не воспользоваться им — самоубийство!
— Ты, как шаманы, по звездам погадал?
Кристиан приложил палец к губам:
— Тс! Не болтай! Эти ребята смогут потом, когда меня не станет, позаботиться о твоей безопасности...
— Че-е-его? Кого это не станет?
— Здесь, здесь не станет, в этом мире. Если я вернусь. Если все получится. Понимаешь?
— Да понимаю я! Только одно до меня не доходит: с чего ты взял, что все должно получиться? Столько лет ничего — и вдруг...
— Да, вдруг! Я знаю. После этого двадцать первого числа я знаю кое-что...
— Кажется, парень, ты заварил тут кашу. Я не ошибаюсь?
Элинор засмеялся:
— Ты не ошибаешься! И с этой минуты я тоже не должен ошибаться. Идем!
Хаммон, кряхтя, поднялся на ноги:
— Ишь ты, ожил!
* * *
Там...
Серый дождливый рассвет, полный тайн и смутных стремлений...
Он родился на дождливом Фаусте в мрачном монастыре Хеала. Ему уготована была судьба Иерарха, но жизнь распорядилась иначе.
Юный послушник внимал неведомым отголоскам в своей душе и твердо знал, что где-то там, поверх свинцовых туч, кроется огромный мир, щедрый на многообразие тайн и закономерностей. Ни кара наставников, ни призывающие к смирению проповеди не могли переубедить его. Он пришел сюда не в первый раз, он должен что-то изменить, дабы сделать один, пусть совсем маленький, шаг вперед. "Довольствуйся тем, что имеешь", — это было сказано не о нем и не для него и значило летаргию духа, сон разума, неволю для сердца. Но противоположное означало, что путь будет труден, а финал неизвестен...
Там...
Жаркий полдень, подаривший открытия, беспощадный падением в кровавую бездну и жгущий горнилом войн.
Иные чувства, сколь бы возвышенными ни казались они, могут испепелять. Чистое поклонение перед величием вселенной, созданной Творцом, способно переродиться в фанатизм и ненависть ко всему инакомыслящему.
Первая любовь была исключительно любовью плоти, что так естественно для юнцов. Но в его жизни все было не так просто, и в том случае, когда обычный человек обретает опыт, ему перепала разрушительная одержимость. Воин веры сражался с остальным — как ему казалось, враждебным его любимой — миром. Он погиб под палящим солнцем собственного исступления, но именно смерть сделала его истинным, и душа прозрела, освобожденная от шелухи забвения, данного законом перерождений.
Там...
Утомленный закат, принесший призрачную надежду, тепло дружбы, трепет нежной, уже настоящей любви к своей попутчице, миг счастья и разлуку. Он узнал о себе то, что мало кому удается узнать на короткой дороге отпущенного срока жизни. И передача знания, послание самому себе, живущему в далеком грядущем, была целиком и полностью его заслугой, победой разума, духа и воли над бренным и низменным.
Всё это было.
Но мог ли он хоть на мгновение счесть, что пришел к цели? Нет.
Потому что была та последняя ночь в его родном мире, когда на него смотрели самые чудесные глаза. Полные слез, обреченности и... ускользающей надежды.
День — всего один день в году, жалкая подачка сурового мироздания — возвращал эти минуты короткой иллюзией полусна-полубыли.
Все, что умел он сейчас, было благословлено Ею. Он жил этим благословением, и сколь мощным оно было, не хотел гадать. Девятнадцать лет ее прощальное слово не давало ему утонуть в пучине безысходности, девятнадцать лет в день весеннего равноденствия здесь, по странной случайности совпавшего с днем весеннего равноденствия там, он невидимым призраком мог наблюдать за их жизнью — Её и белокурого Луиса, как две капли воды похожего на мальчика из далекого жаркого Кийара. А Она... Она, кажется, чувствовала его присутствие, говорила с ним, засыпала в неосязаемых объятиях. И снова — долгий мучительный год ожидания. Подсчет дней в календаре, череда раненых и умирающих, которых доставляли ему, надеясь на подмогу, а скорее — на чудо, наивные дикари сельвы Рельвадо. Они почитали его как бога-целителя. Изнурительные стычки с Улахом и равангами Плавунов, с Желтым всадником — вот куда утекали, вот на что растрачивались драгоценные минуты, часы, дни, недели и месяцы такой недолгой человеческой жизни...
Все это было — было так давно, что никакие изобретенные человечеством любого мира часы не справятся с подсчетом времени. Ему и в самом деле было много миллиардов лет. Он и в самом деле родился меньше мгновения назад и должен угаснуть через мгновенье же, едва заметный взгляду, словно чиркнувшая по небу звезда.
Воспоминания дразнили истерзанную душу самообманом.
Кто жив и не в силах вернуться на родину, в рай своего детства, в мир своей мечты, да поймет его...
Кто жив, разлучен и уже не помнит этого, считая, что исцелился и живет в настоящем — не живет! Даже растения тоскуют по своей далекой родине и с мольбою поворачивают листья и бутоны к солнцу за окном. Даже неразумным тварям дано стремление к милым их сердцу берегам.
Кристиан Элинор, Та-Дюлатар, лесной знахарь и отшельник поневоле, стоял над рекой на скале у самого водопада и смотрел на солнце, погружавшееся в золотые облака заката... Которое уж по счету солнце в его запутанной беспокойной жизни.
Он пытался забыть, а продолжал помнить, потому что ничего не хотел забывать и хотел оставаться самим собой. Он пытался ускользнуть от жизни, живя. Он постиг многое, многое он умел, но рай забвения и смирения был ему недоступен, потому что он не желал такого рая.
Река сельвы текла внизу, окрашенная кровавыми лучами заката. Солнце чужого мира катилось за край чужой земли.
Он хотел бы стать всем вокруг — и рекой, и солнцем, и землей, и воздухом — но только если бы память осталась с ним. И потому он был Незнакомцем, сиянием, укрытым тьмой. Черным в белом, белым в черном. Он был Помнящим.
