В дверном проёме тоненькими голосами пели ханьские бубенчики.
— Решил сосватать малютке хорошенького дружка? — пошутил я, присоединившись к обществу подопечного в тёмных недрах лавки-мастерской. В стенных нишах и на сосновых столиках с высокими ножками-подставками сидели куклы. Самые обычные, от писаных красавиц до младенцев с пухлыми румяными щеками. Но юмеми рассматривал совсем другую. Она изображала мальчика в нарядной детской хандзири цвета юных побегов и великолепных шароварах-сасинуки, окрашенных в пурпур. Волосы были частично убраны в два хвоста, изящным полукругом огибающих виски и спускающихся на шею — причёска сына или внука сановника. Сам носил такую, а вот одежду — куда скромнее. Какая изумительная работа, даже узор на тканях, уменьшенный сообразно размеру куклы — и тот передан досконально!
— У вас не найдётся куклы в менее роскошном одеянии? — пропустив мимо ушей мою подначку, спросил Ю владельца лавки, которого я сразу и не приметил. Старик на редкость преклонного возраста сидел в глубине комнаты, куда почти не попадал свет с улицы, и сосредоточенно выстругивал что-то из куска дерева — вероятно, головку очередной красотки. Что же он различает в полумраке?
Мастер поднялся и проковылял к Ю, поклонившись нам обоим. Затем бережно взял мальчика в руки и провёл иссохшим пальцем по блестящим шёлковым волосам. Да ведь хозяин лавки слепой!
— Я уже давно перестал делать таких сложных кукол, — он вновь смиренно склонился перед нами. — Малыш — последняя, вырезанная ещё в те времена, когда мои глаза отличали свет от темноты. Он не пришёлся по вкусу благородным господам?
— Он прекрасен, — вздохнул ханец, и я — следом за ним, ибо южанин вовсе не льстил старому мастеру. — Но мне нужна кукла в менее нарядной одежде, чем эта. Точнее, одна лишь одежда мне и нужна. Странный запрос, правда?
— Кто я такой, чтобы удивляться желаниям молодых господ? Внучка у меня была, рукодельница — и ткань раскрашивала, и одежду шила. До того, как вышла замуж и уехала с новой роднёй в деревню. — Кукольник тоже вздохнул. — Но она, добрая душа, много нарядов заготовила впрок, так что взгляните, не пожалеете! Должна у меня сыскаться другая одежда на мальчика, была где-то...
Старик поманил нас за собой. Потом, видимо, вспомнив о нашей "слепоте" и убоявшись, что мы что-нибудь опрокинем, сам вынес лёгкий, но довольно вместительный ларь со стенками из потемневшего от времени бамбука.
— Выходите на свет, молодые господа, я вам доверяю.
Мы, поблагодарив мастера, устроились на крыльце под навесом, куда тотчас же сунул нос заинтересованный Ясумаса. Перебрав уйму кукольных одёжек — внучка и впрямь расстаралась — мы выкопали каригину-хои (45) цвета опадающих листьев, без подкладки и узоров, но невероятно тонкого пошива, сложенную вчетверо. В ней обнаружились все сопутствующие одежды, хакама, высокая шапка эбоси и даже дорожные гэта.
— То, что нужно! — обрадовался Ю и принялся было складывать остальные наряды на место, как возглас Ясу раздался у нас над головами. Мой старинный друг выхватил один из шёлковых свёртков и принялся лихорадочно его разворачивать. Веер вложенных одна в другую женских одежд раскрылся перед нами, и я увидел апельсиново-жёлтые и зелёные платья, чередующиеся между собой, с единственным белым слоем среди них, и узорчатую накидку-хосонаги лиственного цвета. Одно в этом наряде отличалось от тех одеяний, которые украшают благородных дам в начале осени, а представительниц кланов Земли и Древа — и того чаще. Накидку обрамляли светло-рыжие меховые хвосты, а на обклеенном белоснежной бумагой круглом веере утива (46) тончайшей кисточкой была нарисована девятихвостая лисица. Неужели кто-то делал куклу кицунэ?
— Она... она носила это! — запинаясь, выговорил Ясумаса.
Она? Ах, да...
Я попытался убедить друга, что во всём, кроме меха и рисунка на веере, крошечный наряд в его дрожащих руках — самый, что ни на есть, обыкновенный. Но безуспешно. Мы поспешили в лавку, уже втроём.
— Господа нашли то, что им подходит? — старик снова приблизился к нам, улыбаясь почти беззубыми дёснами, и принял ларь из рук юмеми.
— Да! — Ясу оттёр плечом слегка раздосадованного ханьца и обратился к мастеру, держа перед собой жёлто-зелёный наряд. — Что ты можешь сказать о кукле, для которой шилось это?
Чувствительные пальцы кукольника приняли ткань, ласково скользнули по лисьим "хвостикам". Дыхание его в тот же миг прервалось, руки затрепетали, словно сухие листья на ветру.
— Значит, не я один их видел... — пробормотал он.
— Их? — Татибана схватил было старого мастера за грудки, но вовремя опомнился — во всяком случае, до моего толчка локтем. — Кого, их?
— Лис, разумеется. Кицунэ — тех, кто умеет оборачиваться людьми. Говорят, раньше их много водилось, в стародавние времена. Да я считал, что повстречал последнюю. Ан нет... — старик дышал с трудом, медленно приходя в себя.
— Когда?! Где?! Как она выглядела? — Ясу, позабыв о вопросах, только что заданных им же самим, кинулся описывать свою ненаглядную. Его собеседник молча слушал, о чём-то вздыхая. Мы с Ю прислонились к стене и переглянулись. Сказка, да и только!
Впрочем, мы и попали-то сюда в связи с другой сказкой. Для чего нужна юмеми кукольная одежда, как не для Мэй-Мэй? Только вот почему именно такая?
Старик, выслушав поэтические излияния Ясу по поводу красоты избранницы, пожал плечами.
— Давно это случилось, — помолчав, сообщил он. — Едва ли та девушка... моей лисичке сейчас было бы немногим меньше, чем мне... А впрочем, кто их знает...
— Расскажите, пожалуйста! — взмолился Ясумаса.
Старый мастер кивнул, прошаркал в темноту и вскоре вернулся с тремя крохотными скамеечками, слегка пыльными. Приглашающим жестом указал на них, сам опустился на татами и начал неспешный рассказ.
Совсем юной девочкой казалась она, лет десяти от роду. Это, конечно, если о ней как о человеке думать.
Я тогда был молодым подмастерьем и подавал большие надежды. Да жил не здесь, а на юге, в городишке Асаи неподалёку от Кёо. Отец мой незадолго до этой истории скончался, оставив мне те знания, что успел передать, да дом-развалюшку у самых городских ворот.
Покупатели только успели ко мне присмотреться да повалили так, что отбоя не стало, и я частенько забредал в лес, присматривал древесину для дела, а потом с дровосеком о срубе договаривался. На куклу не простое дерево нужно, а чтоб душа в нём жила, иначе можно и не трудиться — всё пустышка выйдет...
Там я её и нашёл.
Вы дышать-то не забывайте, молодые господа! Да, сначала всё, как в сказках, и было. Выходил лисёнка, тот девчушкой и обернулся. Махонькая, рыжеватая, носик остренький, скуластая — совсем не красавица. Дай, говорит, отблагодарю тебя, добрая душа!
"Да какая с тебя благодарность, замухрышка?! Ни по дому не справишься, ни в поле — вон, ветром качает! Разве для того я тебя поил-кормил? Да и лисье ли это дело, рис пестом толочь? В лес ступай, к родне!" — смеюсь, значит.
Тут она и перекинулась в первый раз. В связку дай-сэнов, увесистую такую. И предупредила: мол, купи себе всё, что заблагорассудится, но последнюю монетку не отдавай, прибереги!
Так я и сделал. Шелков накупил для кукол, к милой своей посватался по всем правилам. Вскорости девчушка та вернулась и говорит: "Ещё дважды тебе подсоблю, и хватит с тебя".
Два раза сверх того я обогащался, в новый дом переехал, и не куда-нибудь, а в саму Южную Столицу. Рису закупил на десять лет вперёд. Да только при сделке обвели меня вокруг пальца, и расстался я с последней денежкой.
Стала удача от меня уходить, как вода из ладоней. Как их крепко ни сжимай, а по капле просачивается, в землю стекает. То жена заболеет, то сын. Грабители в дом пробрались — как всех не поубивали? Крыша течь принялась, совсем новая. И зверушка моя не возвращается — выходит, обманул я её, хотя и не нарочно.
Решил тогда переехать от бед подальше и направился в Овару с семейством и деньгами, от продажи хоромин вырученными. По пути меньшая дочка в лесу заблудилась, да так и не сыскали. Понял я, что проклятия за спиной не оставишь, от него не отвяжешься, заговорами не спасёшься. Оно — будто чёрная нить, меж душами натянутая... От убийцы к жертве, от вора к ограбленному, от предателя — к тому, кто верил, от безразличного супруга — к безутешной жене — тянутся, тянутся чёрные нити, сплетаясь в паутину боли и страданий, и нет ей конца и края...
Ну да к чему вам пустой стариковской болтовне внимать, вы люди молодые...
Прибыли мы в Центральную Столицу. Не прошло года, как Белая Скверна пожаловала, из всей семьи только мы с сыном и остались.
А лисицы я с тех самых пор и не видел. Думал её душу мстительную умилостивить, изготовил куклу да Храму Небесного Милосердия подарил. В другом наряде, этот первым был, только не приглянулся мне чем-то. Голову вырезал из кипариса хиноки, лицо составом покрыл, делающим его белым, как снег...
Подношения принялся делать, грехи перед лисой и домашними замаливать.
С тех пор вроде и жить полегче стало. Сын единственный женился, внучка на радость выросла. Да только один я теперь остался, уже год, как совсем один... Хотя не к лицу жаловаться, добрые люди помогают, не бросают в старости. И руки ещё при мне, хоть глаза и отказали... Вот только чёрная нить проклятия так просто не рвётся. До самой смерти тянется, и после неё!
Мы помолчали, не зная, что сказать в ответ на эту исповедь уставшего от чувства вины и превратностей судьбы человека.
— Можно, я наряд заберу? — внезапно прервал тишину Ясу. — Заплачу, сколько понадобится, и от себя столько же добавлю...
— Берите так, господин, — махнул рукой старик и горько усмехнулся. — На ошибках не зарабатывают.
— Спасибо... — хором сказали мы с Ясумасой. Спорить — означало проявлять неуважением. Есть горе, которое с годами не притупляется.
Ханец первым нарушил молчание.
— А вот за другой наряд мы заплатим и отказа не примем! — он вручил старику на "опознание" каригину-хои. — И... пожалуй, возьму-ка я эту куклу богатого наследника! Красивая она.
Он подошёл к мальчику и взял его на руки.
— Светлые мысли иногда тебя посещают, Кай, — добавил он. — Почему бы и впрямь не подарить Мэй маленького приятеля?
— Видишь, какой я сообразительный... бываю! — расплылся я в гордой улыбке. Старику лишний заработок не повредит, это точно.
— А раз мысль твоя, то и платить — тебе, так я считаю, — продолжал тот. — Чего застыл? Мысли денег стоят, а подарки девушкам — больших денег. Доставай монеты!
Не надо, не надо было пускать этого наглеца в лавку! Ну всё, мое терпение истощилось! Домой возвращаемся быстро, без остановок и заходов в сомнительные местечки!
А всё-таки любых расходов будет заслуживать обомлевшее личико Мэй-Мэй, получившей такой подарок!
"Кто знает", — размышлял я, шагая по направлению к дому в обществе таинственно улыбающегося южанина и задумчивого Ясу, — "кто знает, может, и встреча с правителем ничем пагубным не обернётся? Ведь иногда события нежелательные и внушающие опасения являются ступенями к большему счастью, чем самые заветные, взлелеянные сердцем мечты!"
Но как много времени и сколько мудрости требуется, чтобы в череде этих событий мы распознали струящийся шёлк нашей судьбы!
Глава 15,
Дружба
(Первый День Воды месяца Светлого Древа, 499-ый год Алой Нити)
Повозка раскачивалась и тряслась, подпрыгивала на ухабах и... какое знакомое чувство! До боли. Выражение столь же избито, как моё тело, страдающее от соприкосновения то с локтями Ясу, возлежащего бок о бок с Ю, то с бамбуковыми стенками, обитыми тонкой тканью. Я бы и сам присоединился к попутчикам — в положении лёжа трясёт не так сильно и меньше возможностей удариться затылком. Однако и на окрестности не поглазеешь, а спать... нет уж, благодарю покорно!
Я подоткнул под голову одну из подушек, наряду с футонами смягчающих наше пребывание в повозке, и ещё немного раздвинул нижние перегородки, устроенные по образу и подобию обычных сёдзи. Уж лучше слепни, чем скука, духота и укачивание! Ощущаешь себя рыбой в засмолённом бочонке, которую везут с Рыбачьего побережья (47) на продажу в Центральную Столицу.
Перегородки можно раздвинуть лишь на длину локтя, но этого достаточно, чтобы высунуть голову и с облегчением... вдохнуть облако дорожной пылищи, сопровождающей повозку. Вот ведь проклятье! Накануне Первого Дня Металла, когда мы отправились в путь, прошёл сильный дождь и прибил её к земле. Начиналось лето, с его смертельной жарой и бесконечными ливнями. "Дважды глупец тот, кто повторяет свои глупости", — вспомнил я народную мудрость и на сей раз вытребовал повозку из тщательно пригнанных друг к другу бамбуковых досок. Так что непогоды мы отныне могли не опасаться, а до изнуряющего зноя ещё далеко. Хотя, кто знает, сколь долгий срок отмерен нашему путешествию и куда дуют ветра перемен, овеявшие мою жизнь своими крылами?
Природа сменила гнев на милость в тот же миг, как Жёлтые Ворота скрылись из глаз; она радовала ласковым солнышком, незабудковым небом без единого облачка и лёгким ветерком вот уже три дня. Но теперь к этому списку благ прибавилась ещё и пыль, которая была вовсе не благом! А ведь только вчера на дороге плескались лужи. Стоило им просохнуть, как тряска стала доставлять ещё больше неудобств, чем раньше.
Хорошо хоть, императорский путь считается самым коротким из тех, что соединяют Центральную Столицу с бывшей Северной, которая является столицей лишь по названию. Впрочем, оказалось, что "бывшая" — понятие, применимое не только к месту назначения, но и к самой дороге. Зачем только мы её избрали? Не иначе, как по привычке. То ли дело набитый торговцами да крестьянами тракт, что виднеется на противоположном, левом, берегу Мидорикавы. Сами проложили — сами и порядок поддерживают. Хорошо жить простому люду: положение не обязывает их передвигаться какими-то дурацкими, никому не нужными дорогами, на которых не всякий дзю заметишь встречную повозку. К тому же, пыльными, как!..
С другой стороны, наше положение теперь столь сомнительно, что тоже накладывает не слишком много обязательств.
Закашлявшись и окончательно убедившись в том, что лучше быть солёной рыбой в бочке, чем живой, но перенесённой тайфуном в засушливые степи Каваки, где, говорят, от малейшего дуновения ветерка до самых небес поднимаются цунами пыли, я со злостью вернул перегородку на прежнее место. На привале надо будет затянуть оконце полупрозрачной тканью, если я, конечно, не забыл её дома. Хорошо рассмотреть окружающий мир уже не получится, но хоть не в темноте ехать. Тех скудных лучей, которые просачиваются через приотворённые заслонки в крыше повозки, явно недостаточно. А ведь только вчера, высунув голову наружу и оборотившись назад, я мог любоваться на гору Рику в священном уборе из ещё не растаявших снегов, голубовато-белую и чарующе-прекрасную. Дорога слабо забирала вверх, вскарабкиваясь на лоснящиеся от свежей зелени холмы. С нескольких её участков моему взору открывалась Овара, подобная оттиску печати на шёлковой глади равнины, и серебристая петля излучины. Самая полноводная река острова прозвана Мидорикавой, то есть, Изумрудной, из-за того, как окрашивается её вода после Месяца Света. От дивной красоты окрестностей, от запаха вешних лугов и тяжесть на душе уменьшалась.
