Предсказания китайского печенья

— Слушай... — я зашептала ему на ухо, — ...поезд отправляется в полночь, мы купим билеты в спальный вагон, всю ночь будем заниматься любовью, а утром уже будем в Ленинграде. Как тебе такой план?

Театр мимики и жеста. Чтобы Анри понял меня, я показала это на пальцах: чух, чух, чух...

Анри обладал хорошо развитым воображением и мое обещание всю ночь заниматься любовью, он тут же начал претворять в жизнь. Мне очень нравилось, как его глаза загорались страстью, на лице появлялась медово-хитрая улыбка, тело становилось гуттаперчевым, как будто состоящее из одних оплетающих меня рук и ног. После того, как я ощутила себя невесомой частичкой взорванной и рассыпавшейся гроздьями фейерверка Вселенной, дивное удовольствие наблюдать за тем, как он, приближаясь к пику наслаждения, меняется... пропадает сосредоточенность, и лицо его приобретает детско-беспомощное выражение. Буквально через секунду он снова станет прекрасным иноземцем, волею судеб оказавшимся в далекой Московии, попавшим в плен серых глаз и наслаждающимся своим негаданным счастьем. Для меня же, было бы счастьем сейчас просто уснуть, обнимая друг друга. Просто вместе спать.

Глава четвертая

Сборы в дорогу внесли оживление в серую, как она выражается, Аллочкину жизнь.

— Завидую тебе, подруга. С любимым я полетела бы в Питер как на крыльях. Только вот не зовет меня никуда зануда-Мишель. Уж, не в тебя ли он влюблен? Вел себя как ревнивый муж, все интересовался: какие чувства ты испытываешь к Анри? Это отравило моё романтическое свидание. Меня не оставляло чувство, что он пригласил меня только за тем, чтобы я рассказала все новости о вас. Ну, я и расстаралась: любит, говорю, страшно... От страсти иссохла вся, волосы поредели, того гляди и зубы выпадут.

— Это что, правда? — растерянно спросила я, но в глубине души всегда чувствовала, что Мишель как-нибудь напомнит мне о том, что я предпочла ему Анри.

— А ты как хотела, оба кавалера и все тебе? Пусть думает, что ты превратилась в метелку. С Анрюшей каждый день виделся, сплетничал, чего ж меня допрашивает? Сверяет показания, Анрюшке не верит, — категорично заявила Аллочка.

— Что ж ты мне раньше не рассказывала? — спросила я, встревоженная новостью.

— Думаешь приятно, когда твой кавалер отдает предпочтение другой? — начала она обиженно, но потом, опомнившись, сказала. — Да, ерунда все это, я с Мишелем время свободное провожу, подруга бросила, променяла на лягушонка.

— На лягушатника, — поправила я.

— Бог с ним, с Анрюшей, хороший парень. Надо признать, Мишель никогда на мою девичью честь не посягал, так что никаких заблуждений на этот счет не имею, — разглагольствовала о своем кавалере Аллочка. — На 'Мерседесе' прокатиться, в ресторации отужинать, в киношку сходить, мне и ладно. Лучше вот что скажи, долго ты будешь Анрюшке свои песни комсомольские петь, о том, что вся жизнь впереди или уже...?

— Рано еще... — не сдавалась я, твердо решив придерживаться выбранной мною версии.

— Парторгу расскажешь. ЭТО в нашей жизни никогда не рано, а вот поздно вполне может быть. Смотри-ка, какие по Москве хохлушки рыскают — кровь с молоком, на все готовы ради московской прописки, а уж о прынце заморском и речи не идет.

— Не волнуйся, я обещала Анри ночь полную любви в скором поезде Красная стрела, по дороге из города-героя Москвы в город-герой Ленинград, — сказала я Аллочке полуправду.

— Золотко ты мое! Уж, мы-то тебя соберем в путь-дорогу, платья лучшие из собственного гардероба не пожалею! — взревела Аллочка, забыв, что носит одежду на два размера больше моего.

Чемодан был взят взаймы у Ольги, чаще бывавшей за границей чем сам Министр Иностранных Дел.

Открыв мой платяной шкаф, Аллочка хозяйским глазом оценила его содержимое.

— Атласное, к синим туфлям, — снимая платье с плечиков и бросая на кровать, распорядилась Аллочка.

— Пье-де-пуль напомнит ему Родину, — следом отправился костюм с 'болеро'.

— Брючный костюм для прогулок по городу...

— И, наконец, 'Лебединое озеро'! — словно ожидая шквал оваций, объявила она.

— С ума сошла, — возразила я.

'Лебединое озеро' я сшила на празднование Нового 1987 года и больше никуда не надевала по причине специального кроя и обилия прозрачной органзы по краю декольте и низу платья. 'Ле6единым озером' прозвали его из-за черного цвета и еще потому, что в нем я выглядела как Одилия.

— Как хочешь, я бы блеснула, — повертев в руках и повесив платье назад в шкаф, она вздохнула, словно вспомнив блеск и мишуру весело проведенного Нового года.

— Пеньюар возьмешь мой, — велела она. — Слушать ничего не хочу! Там размер не важен, важно количество обнаженного тела в кружевах. Действует возбуждающе!

Не могла же я признаться подружке, что моему любимому уже знакомо мое обнаженное тело, и вполне устраивает без конфетной обертки из шелка. Пришлось согласиться, дабы не вызвать подозрений в нежелании выглядеть соблазнительной в первую 'брачную' ночь.

— Баста, — Аллочка налегла на крышку многострадального 'Самсонайта', и он, жалостливо скрипнув кодовыми замками, закрылся.

— Скажи, родная, и когда я буду надевать эти ошеломительные наряды, едем всего на три дня, — было вступила я.

— Еще спасибо скажешь. Не бесприданницу, чай, выдаем, — шумела подруга. — Как говорят в Советской Армии: умом ты можешь не блеснуть, но сапогом блеснуть обязан. А мы и умом, и нарядом и небесною красотою. Так что, Нелька, вся страна смотрит на тебя. И чтоб без обручального кольца не возвращалась!

— Тьфу, тьфу, тьфу... — поплевала я через левое плечо.

Мои домашние пожелали мне приятного путешествия, Лерка не сдержала своей радости оттого, что несколько дней поживет по-человечески, без соседей. Папенька порывался проводить, но я успокоила его, убедив, что еду с очень ответственным мужчиной и непременно познакомлю их всех по возвращению домой, неудобно, если семейство вывалит ночью на улицу.

На Ленинградский вокзал нас отвез Мишель. Сам вызвался.

Если честно, то после рассказа Аллочки, об интересе Мишеля к нашим отношениям, на вокзал я лучше бы отправилась на такси. Не хотелось начинать путешествие с нескромного любопытства или зависти друга юности Анри. Но видя, как Анри с удовольствием принял предложение Мишеля, оттаяла — может быть, мы слишком подозрительны и это просто забота о друге, находящемся в чужой и наверняка казавшейся ему враждебной, стране.

Из-за позднего отправления поезда, толчеи на Ленинградском вокзале не было. В привокзальном кафетерии мы ожидали, когда состав подадут на пути. Рядом расположился цыганский клан, дети спокойно сидели на материнских руках, последние исподволь поглядывали на нас, словно решаясь подойти и попросить позолотить ручку за предсказанное женское счастье. Но старый цыган, зыркнув своим орлиным глазом, пресек еще не начавшиеся приставания к иностранцам.

Наконец, состав подали, и мы двинулись по перрону, сопровождаемые перестуком колес моего чемоданчика, который вез Мишель. Они с Анри шли немного впереди нас, о чем-то говорили по-французски. Я удержала рукой Аллочку, собравшуюся было догнать их. Пусть поговорят. В ночном резонирующем воздухе до нас долетали обрывки фраз.

— Наставления дает, — резюмировала Аллочка. — Боится, стреляный воробей Мишель, чует, что считаны Анрюшкины холостые денечки.

— Ты — иерихонская труба, Аллочка, — я дернула ее за рукав. — Говори тише, а то о наших планах уже слышали машинисты пригородных электричек.

— Молчу, молчу, — пошлепала себя по губам подруга. — Смотри, науськает Мишелька несмышленыша и уйдет наша добыча!

В своих думах она отождествляла себя со мной и очень искренне переживала предполагаемый провал операции.

— И вовсе Анри не несмышленыш, — защитила любимого я. — Он умный, добрый, а, главное, он меня любит.

— Вот теперь я верю, что ты влюблена! Глупее не слышала. Добрый... Пожалел волк кобылу, дальше знаешь. Это, пока ты подол свой в кулачке держишь, он тебя любит, а разожмешь... Все они одним миром мазаны, что наши, что французы, что китайцы...

Аллочка прервала свой географический экскурс лишь когда заметила, что мужчины остановились около проводника спального вагона. Наш проводник был молод, весел, симпатичен и Аллочка тут же принялась кокетничать с ним. Я увидела в этом желание позлить Мишеля и заставить его ревновать. Мишель принял игру и бросал на неё притворно-дикие взгляды. Сделав суровое лицо, сведя черные, вразлет брови, он напоминал кавказца. Даже стало немножко страшновато.

Анри достал из кармана легкой, спортивной куртки наши билеты и паспорта. Проводник, проверив документы, сообщил нам, что отправление поезда через пять минут. Мы начали прощаться. Аллочка обняла Анри, поцеловала в щеку, по-русски сказала ему, чтобы он берег меня. Мишель перевел ее просьбу по-французски. Анри энергично закивал головой. Удовлетворенная Аллочка перекинулась на меня. Измазав губной помадой щеку, она попыталась проинструктировать меня напоследок.

— Сразу не давай, пусть хорошенько попросит. Эх, Нелька, не я на твоем месте. У меня б до Питера на коленях стоял!

Я отмахнулась от картинки возникшей в моем мозгу. Анри, стоящий на коленях, в пропахшем табаком тамбуре, и цепляющийся руками за подол Аллочкиного платья.

Проводник потащил мой чемоданчик по узкому коридору спального вагона. Колесики задевали ковровое покрытие и норовили потащить его за собой. Проводник пыхтел и честно зарабатывал свой доллар.

Затем стоя в коридоре мы долго махали медленно удаляющимся от нас Аллочке и Мишелю.

Проводник предупредил, что в пути у нас будет три остановки: Тверь, Вышний Волочок и Бологое, что на остановках закрывают туалеты, и заверил, что до Ленинграда беспокоить нас не будет.

Дверь закрылась. Мы остались вдвоем.

Анри с интересом посмотрел на две неширокие полки, разделенные столиком. Видел бы он обычные купе, плацкарт и блага общего вагона! Но для нас главное, что мы вместе, что сегодня первая ночь, когда нам не надо расставаться. Наконец-то исполнится мое желание уснуть рядом с ним, обняв, до утра ощущая его тепло и слыша ровное дыхание.

Анри присел на полку, притянув меня к себе на колени. По радио певец пел что-то бодренькое, о дорогах уходящих в даль. Анри взял мое лицо в чашу из своих ладоней и посмотрел мне в глаза, завороженная, я не могла оторвать от него глаз, и сердце набатом застучало в груди. Его губы приблизились, и купе, как в кино, уплыло в потемневшем кадре поцелуя. Губы, приручив мои, передвинулись вниз по шее, к вырезу моей блузки. Теперь руки обхватили мою грудь, а большие пальцы разглаживали шелк бюстгальтера на моих сосках. Захотелось опрокинуться навзничь и забыться в жадном обладании его тела. Словно угадав мое намерение, Анри не позволил мне коснуться спиной казенного покрывала. Он удерживал меня на своих коленях и мучил ласками, заставляя извиваться от страсти. Вдоволь натешившись и уже не смея сдерживаться, он вскочил, подхватив меня за талию, и рывком сорвал свои джинсы, звякнув пряжкой ремня.

Наконец-то мы дома!

Мое обещание было исполнено: только с рассветом, часов около пяти, мы уснули, не замечая тесноты облюбованной нами, в полном смысле этого слова, полки. Кожей спины я чувствовала его дыхание, и его рука лежала на моем животе, будто снова готова начать ласки.

Проводник шел по вагону и тихонько стучал в двери купе, оповещая пассажиров о том, что мы приближаемся к Московскому вокзалу города-героя Ленинграда.

Глава пятая

Гостиница 'Октябрьская', где были забронированы наши номера, находилась на привокзальной площади, рядом со станцией метро 'Площадь Восстания'.

Многолюдная масса двигалась двумя потоками, от Московского вокзала к метро и обратно. Влившись в один из них, и сплотившись с телами, вынесшими нас на противоположный берег, мы неожиданно были выплюнуты из русла на углу, у парадного входа в гостиницу.

Седой швейцар, похожий на полковника КГБ, увидев иностранцев, не торопясь, открыл нам дверь. Служащая, находившаяся за стойкой с множеством ячеек и давно не крашеной надписью 'Reсeption', с достоинством депутата Верховного Совета приняла наши паспорта. Больше всего я боялась, что по милой советской привычке нам предоставят номера на разных этажах, а то и в разных корпусах. Но синий цвет французского паспорта все-таки произвел на даму впечатление. Она даже спросила: поселить ли нас рядом? Анри, уловивший тонкости советского сервиса, представил меня своей переводчицей, и попросил, чтобы окна наших номеров выходили во двор, а не на площадь. Видимо, опробованный им способ передвижения и тесное общение с ленинградскими рабочими и служащими, произвело на него неизгладимое впечатление.

Худенький, веснушчатый мальчик, изображавший из себя портье, подхватил наш багаж и, водрузив на тележку, покатил ее к лифту. Лоснившаяся на локтях униформа потешно болталась на нем. Мы переглянулись, и я чуть не прыснула со смеху. Мальчишка был исполнен ответственности за порученную работу. Из комсомольцев. Но, от чаевых, предложенных Анри, не отказался.

Когда он скрылся за углом, в лабиринте гостиничных коридоров, Анри перебежал в мой номер. Повесив табличку 'Не беспокоить', он скомандовал:

— В душ!

Я с удовольствием повиновалась ему, очень хотелось смыть с себя металлический запах поезда, которым, как мне показалось, пропиталась даже моя кожа.

Стоя под струями теплой воды, мы с наслаждением намыливали друг друга душистым мылом, изобретая при этом весьма интимные способы этого веселого процесса. Перекусив заказанным в номер завтраком, решили, что немного сна нам не повредит, а только позволит подольше погулять по ночному Ленинграду. И, конечно, мы не смогли упустить возможности опробовать гостиничный 'кинг-сайз' на прочность.

Первую вылазку в город мы начали с Невского проспекта. Анри интересовала архитектура, и мы, по его настоянию, свернули к храму Спаса на Крови. В немом восхищении многоцветием куполов храма, он внимательно слушал девушку экскурсовода. Она, по всей видимости, влюбленная в свое дело, так увлеченно рассказывала слушателям историю собора, что Анри, понимавший по-русски только несколько слов, даже не просил меня перевести.

Мы пересекли Неву по Дворцовому мосту и направились к музею-кунсткамере. В понедельник музей не работал, и мы слегка разочарованные остановились у набережной. Рядом, на причале, производилась посадка на катерок с экскурсией по рекам и каналам Ленинграда. Анри помог мне перебраться на борт, покачивающегося на темной невской воде катера и обдуваемые теплым ветром с Финского залива мы пустились в плавание.

Стоя на корме катера, туристы снимали друг друга на фоне проплывающих достопримечательностей. Анри жестами попросил одного из них сфотографировать нас вместе. Обняв меня за плечи, он ослепительно улыбнулся в объектив. Я посмотрела на него и позавидовала сама себе.

Кинозвезда!

Так нас и снял фотограф-любитель. Счастливо улыбающийся Анри, и я, смотрящая на него с восхищением.

Ночью, возвращаясь в свою гостиницу, в круглосуточной 'Березке' на Невском, мы купили бутылку французского вина. Как патриот, Анри любил все французское, но о ленинградском эскимо отозвался, как о лучшем в мире. Итак, вино, фрукты, мороженое и любовь, любовь, любовь!