Чудь белоглазая

— Бывал я в Вятке. Не совсем по своей воле, но бывал, — признался Овдоким. — Вот оттуда и есть сухой путь на Соль Камскую. А если водой, то от Казани плыть надо.

— Да кто ж нас водой повезёт? Без денег-то.

— Птахи божьи тоже не сеют, ни пашут, Иудушка, а всегда сыты, — повторил хромой свою любимую присказку. — Путь до Казани долгий, да и сам тот город богатый. Нешто не найдём, как кроху малую на переправу по Каме-реке собрать?

Как оказалось, не одни они про речку Мыяс слышали. Кого они только по дороге в Казань не встречали: и мастеровых разорившихся, и холопов беглых, норовящих в лес юркнуть, как на большаке замаячит кто-либо в стрелецкой форме, и таких же, как они сами, лихих людишек, и мастеровых, свербованных царёвыми людьми.

Пригляделся Овдоким к последним и смекнул, что с ними держаться надо. Вербовщикц посулили добрые деньги за каждого, кого он в Соль Камскую приведёт да по Государевой Дороге дальше отправит. Вот и не давал никого из своих в обиду. Да ещё какой-никакой харч артельщикам выставлял в счёт 'подъёмных' денег, что им должны в Соли Камской выдать, а Овдокима хромого к себе на телегу пустил. Не растолстеешь с тех харчей, но и с голоду не помрёшь.

А в Казани загнал вербовщик всю артель на соляную пристань баржу разгружать:

— Как разгрузите, так на ней дальше и отправитесь. Бечевой её потащите с товарами в Соль Камскую. За то вам и пропитание от хозяина баржи будет, и мне долг за кормёжку от Москвы вернёте.

Ватажники и тому рады были: получалось, забесплатно они из Москвы до Государевой Дороге путешествуют.

Из Овдокима с его клюками, конечно, бурлак никакой, но и тут он устроился: кашеварить на артель и пассажиров баржи. Больше всего удивило то, что после Казани беглых холопов почти не ловили.

— Указ царя-батюшки таков: кто из беглых по Государевой Дороге за Камень пошёл, тот вольным считается. Ежели, конечно, их барин туда не послал на отхожий промысел.

Про речку Мыяс вербовщик тоже слышал.

— Золота того я сам не видел. Сказывают, там только-только старатели сейчас начинают работать. Но чудины божатся, что много там его. И не только там, но и по другой речке, Исеть называется. Кто-то верит им, кто-то не верит. Потому одни золото мыть навострились, другие хлебушек в зауральских степях растить, кто-то на строительстве медных да железных заводов работать.

— А места там какие?

— Не ходил я за Камень. Но люди из Соли Камской сказывают, что безлюдные. Гор много, леса много, воды много. Особенно озёр рыбных. А вот людишек, считай, нет. Только башкирцы кочуют, да где-то далеко к югу, в степях, киргизские татары.

— А чудь эта белоглазая? Откуда взялась?

— Из-под гор, вестимо. Они в этих краях ещё до вогулов жили, и когда те пришли, чудь под землю ушла. И русские люди, и вогулы их старые рудники часто находят. А тут вышли чудины на белый свет, послов, говорят, к царю прислали.

— То я и в Москве слышал. А какие они?

— По зиме в Соли Камской был, видел их. Люди как люди, только одёжка у них чудна́я. Даже по-русски говорят. Только я тебе такое дело скажу, — наклонился к уху Омельяна вербовщик. — Зря вы намылились за золотишком. Вы на ту речку золотую токмо к осени доберётесь: почти триста вёрст от Соли Камской до Верхотурья идти. Потом ещё триста с гаком до золотых приисков. Только времени и останется балаган себе поставить на зиму, а вот золото намыть нисколько не получится. Ежели, конечно, очень уж сильно не подфартит. Чем питаться зиму будете? Она ведь там долгая, почти полгода. Те чудины очень ценят мастеровых, умеющих с железом работать. Да и руду копать тоже круглый год можно. Может, на зиму вам в рудокопы и кузнецы пойти? А там по весне можно будет и золотишко помыть.

Не стал Овдоким ему рассказывать, что золото они другим способом добывать собрались, но над словами о том, где зимой еду брать в безлюдных местах, сильно задумался.

6

Перед началом весенних войсковых учений в Преображенском, проходившим 'под легендой' войны польского короля с королём 'стольного града Прешпурга', Пётр ещё раз приезжал в Измайловский лагерь. Наблюдал, как бывшие стрельцы, а ныне 'штрафники', учатся военному делу 'настоящим образом', как завещал Ленин. Долго расспрашивал 'фон Штирлица', что дают этим непонятные физические упражнения, которые они выполняют по утрам, и бесконечные прохождения полосы препятствий.

Несмотря на то, что полковник старался брать в Измайловский полк тех, кто не старше 25 лет, здоровья, чтобы успешно выполнять все нормативы, хватило не всем. Таких не гнали прочь, а перенаправляли в обозники или сапёры, к которым требования установили пониже. Немало за зиму появилось и покалеченных. И если полученная травма не позволяла им служить дальше, то их списывали со службы. Таковых к концу марта набралось под семьдесят человек. Но не просто вбрасывали на улицу, а из личных средств полковника выплачивали половинное жалование. А то и работу при полку находили: кто хомуты обозным лошадям тачал, кто дрова в казармы возил, а кто и кашеварил в домах господ офицеров.

То, что солдатам нового полка постоянно вдалбливали в головы их особый статус 'условно прощённых', помогало избавиться от серьёзного недовольства. А когда отличившимся стали разрешать трёхдневные увольнения в Москву к семьям, это и вовсе подстегнуло усердие. Хотя, конечно, кое-кому повезло с тем, что их семьи кто снял, а кто купил избёнки в недалёком от казарм селе Строкино, и теперь мог видеться с мужьями и отцами чаще остальных. Полковник даже разрешил для таких суточные увольнения раз в десять дней. Если не имелось взысканий. В общем, всячески старался демонстрировать, что он сам и его офицеры не только строги, но и справедливы, что заботятся о подчинённых.

Заметили это практически сразу, когда оценили, что питание в полку не идёт ни в какое сравнение с тем, как стрельцам приходилось питаться в походах. Настолько, что даже сами офицеры не брезговали питаться из солдатской кухни. А уж когда прознали, что полковник даже получивших увечье не бросает, то с пущим усердием стали его приказы исполнять.

Дошло дело и до боевой учёбы, начавшейся с изучения главного оружия стрелков — однозарядных ружей с уже готовыми патронами и винтовыми нарезами в стволе, винтовок. Они сначала показались сложными в сравнении с привычными фузеями, но все быстро привыкли к этому и нахваливали скорострельность, удобство и пробивную способность: на двух сотнях шагов пуля пробивала восемь дюймовых сосновых досок.

Качественно поменялось оружие, а следом за ним стало возможным поменять и тактику. Даже привычная всем стрельба плутонгами давала просто немыслимый результат: уже не нужно было меняться местами тем, кто только что произвёл выстрел. Пока стреляющие с колена перезаряжают винтовку, делает выстрел стоящая в полный рост шеренга. Пока вставляют новый патрон стоящие, гремит залп 'коленопреклонённых'. То есть, рой пуль летит в противника каждые пять-семь секунд. А если учесть, что по плотному строю можно стрелять даже дальше, чем на полверсты, то к тому моменту, когда враг приблизится на расстояние выстрела из фузеи, у него стрелять станет некому.

Это в обороне. В наступлении давали залп стреляющие с колена, затем залп стоящие. Потом обе шеренги, включая перезарядившихся 'коленопреклонённых', делали десять быстрых шагов вперёд, и пока вёлся огонь с колена, перезаряжались стоящие. И снова перекат на десять шагов.

В осаде или при угрозе артиллерийского обстрела каждая рота умела двигаться и рассыпным строем. Пока из положения лёжа палил из ружей первый взвод, второй перебегал на десять-пятнадцать шагов, чтобы упасть наземь и дать залп, прикрывая перебежку третьего взвода. И так по кругу.

Учили бывших стрельцов 'зачищать' узкие городские улочки, прикрывая перебежки товарищей, штурмовать дома с засевшими в них врагами. По принципу 'сначала входит граната, а потом ты сам'. Таких 'чугунных яиц' с вкручивающимся легко зажигающимся от трения запалом, каждому стрелку полагалось по три штуки.

Оценил царь и казавшийся ему 'шутовским' цвет формы измайловцев: он совершенно неожиданно делал передвигающихся рассыпным строем стрелков малозаметными. Особенно это помогала 'пластунам', в роту которых полковник отобрал самых сильных, ловких, сообразительных и метких. Эти вообще научились подкрадываться к часовым практически вплотную, не будучи ими замеченным. А там — рывок, блеск ножа, и... Будь это настоящий враг, он тут же захлебнулся бы кровью из перерезанного горла.

Казалось бы, после всего показанного, царя уже ничем не удивишь. Но 'фон Штирлиц' оставил напоследок полковую артиллерию, зная, как неравнодушен к пушкам Пётр. И она смогла удивить его величество! Сначала внешним видом: пушки оказались значительно короче обычных. А значит, и легче. Поэтому их удалось разместить на лёгком лафете с высокими колёсами, который могла тянуть только четвёрка лошадей. А на поле боя разворачивать и даже передвигать на небольшие расстояния расчёт орудия.

Во-вторых, каждая пушка была снабжена прицельным приспособлением наподобие винтовочных: передвижная планка с расстоянием стрельбы в шагах. Угол наклона ствола для совмещения прорези планки с мушкой менялся винтом под её казённой частью. Второй винт позволял в незначительной мере менять положение лафета относительно вбитого в землю 'плуга', обеспечивая тонкую наводку на цель.

В-третьих пушки заряжались не со ствола, а с казённой части: ствол запирался массивным клином с вырезом для вкладывания ядра и порохового заряда в холщёвом мешочке. Само ядро, обёрнутое куском дерюги, плотно вбивалось в канал и не выкатывалось наружу даже при большом наклоне ствола. А для чистки канала номеру расчёта не приходилось выходить из-за укрытия и поворачиваться к противнику спиной.

В-четвёртых, запальное отверстие предохраняла от разжигания со временем вкручивающаяся бронзовая втулка. Мало того, для выстрела в эту втулку вставлялся холостой винтовочный патрон, что предотвращало намокание затравки в дождь. А для выстрела нужно было не подносить тлеющий трут к запальному отверстию, а всего лишь тюкнуть по торцу гильзы специальным молоточком. При отсутствии же инициирующих патронов можно было действовать прежним способом: подсыпать затравку в запальную втулку и поджигать её трутом. Главное — не попасть под вылетающую при выстреле из втулки гильзу.

Картечь тоже не засыпалась в ствол, а хранилась в мешочке. И пыжевать снаряды не требовалось, что ускоряло темп стрельбы.

Пётр не преминул проверить обещанную полковником дальность стрельбы в три версты. А потом принялся с азартом палить в бревенчатый сруб, установленный на Строкинском укреплении и изображавший участок крепостной стены, вовсю пользуясь прицельным приспособлением. Имевшим кстати, шкалу для стрельбы не только ядрами, но и 'бомбическими снарядами'.

Вывод из увиденного он сделал быстро: прошло только пять дней, и он снова примчался в Измайловский лагерь. Для вручения малинового знамени с вышитым на нём золотым двуглавым орлом и надписью золотым шитьём: 'Его Величества Измайловский стрелковый полк'.

Такая награда вдохновила бывших стрельцов настолько, что боевой дух взлетел до небес: такой подарок свидетельствовал о том, что 'условное прощение' царской волей заменено на полное.

Особо умелых полковник отметил серебряными рублями из полковой казны, присвоением очередных званий и внеочередными отпусками к семьям. А остальных в свободное от занятий время задействовал на строительстве в селе 'изб для свиданий', в которых могли останавливаться приезжающие 'на побывку' домочадцы.

Завидовали измайловцы остальным 'потешным' и стрельцам только потому, что их не взяли на 'войну'. Но объяснялось это просто: Пётр заявил 'фон Штирлицу', что если на одной из сторон будет 'воевать' его полк, то остальные так ничему и не успеют научится.

Впрочем, 'повоевать' стрелкам пришлось. Когда войска Бутурлина, так и не сумевшие взять 'стольный град Прешпург', отступили от крепости вёрст на тридцать, царь поднял измайловцев и погнал штурмовать 'город'.

Всё решили ночью 'пластуны', снявшие на стенах часовых и открывшие ворота. И уж тогда с криками 'ура' и пальбой холостыми патронами на штурм 'города' пошёл весь полк.

Наутро людей 'фон Штирлица' вернули в Измайлово, а 'король Фридерихус' с войском выдвинулся атаковать полевой лагерь Бутурлина. И лишь из-за того, что в казне не осталось денег, а в арсеналах пороха, пришлось закончить эти потешные сражения. Довольно, к слову, кровопролитные, поскольку убитых считали десятками, а раненых сотнями.

7

Никогда ватажники не думали, что Россия-матушка такая огромная! До Соли Камской столько времени добирались, а потом оттуда ещё двенадцать дней в град Верхотурье идти. Лесами, болотами по гатям, через горы переваливать, через реки да речушки по добротным мостам перебираться.

Дорога удивила. Под Москвой не каждая так обустроена. А тут ямы да колдобины специальные люди засыпают, мосточки ремонтируют, гати подновляют. Широкая дорога — сразу строилась, чтобы два воза могли разъехаться. И люди по ней и туда, и обратно постоянно тянутся. Туда, конечно, больше, чем обратно. И телеги одна за другой колёсами поскрипывают. Каждые тридцать вёрст — либо стан при деревне, либо станция ямская, где государевым людям лошадей меняют.

Овдоким хромой и тут на телеге устроился, чтобы своими клюками ватагу не задерживать. Потому и на два дня позже пришли к Верхотурью, чем могли бы. Один день возницы каравана с хлебом на отдых лошадей потратили, а второй — на ремонт сломавшейся оси. А поскольку Кузьма с Цыганом им в ремонте помогли, возницы денег за провоз с калеки не взяли.

Беглые холопы, что раньше от каждого мундира норовили в лес сигануть, после Соли Камской совсем осмелели. Ведь сказано им было: тех из них, кто по Государевой Дороге ушёл, никто более ловить не станет. А уж когда отметятся на Верхотурской таможне, и вовсе будут значиться вольными переселенцами.

Горы оказались не шибко высокими. Вдалеке, конечно, видели несколько больших вершин, но дорогу так торили, чтобы обойти их стороной. А как самый высокий перевал прошли, так и вовсе она под горку побежала, идти и ехать помогая. И речки не на закат, а на восход солнца потекли. Сначала бурные, а потом всё тише и тише.

Город Верхотурье встретил переселенцев деревянным кремлём на утёсе над рекой с чудным названием Тура, делающей перед тем утёсом поворот так, что и в одну сторону её на версту видно, и в другую. Широкая река, саженей семьдесят, да мелкая: прямо под крепостью со дна множество камней над водой поднимается. На лодке не проплывёшь без опаски, а на посудине побольше и вовсе не сунешься — разобьёшься.

К полуночи от кремля монастырь, обнесённый деревянной стеной. Одни из путников в нём остановились, другие прямо в поле, третьи, кто при деньгах, в городские избёнки на постой встают. Возницы же уехали в кремль зерно в амбары сгружать.

Пугали, пугали Сибирью лютой, а ничего страшного в ней пока и не видно: места просторные, люди сыто живут, снега вечного нет. Даже наоборот: жарко днём. Только комары пуще обычного донимают.