Чернозём

Убедившись, что кровь слита, Сырок попросил меня забросать слоем земли и силоса чёрную жижу, пахнущую железом. Пока я послушно выполнял распоряжение, он, расстелив плёнку, положил руку обескровленного трупа на колоду и взмахнул топором.

Через час в костре горела заляпанная кровью одежда, плёнка и берёзовая колода с топором.

— Ну вот, опять новое топорище строгать, — расстроено произнёс Сырок и мягко отогнал Лотреамона, — уйди, миленький.

Кот тёрся чёрным боком о железную бочку и мяукал, точно требуя себе порцию гигантских мясных консервов. Не сказать, что меня так уж поразило увиденное, но уж как-то всё выглядело сюрреалистично. Гораздо логичнее было бы отвезти труп к реке и, привязав к нему камни, просто похоронить на дне. Или закопать в лесу и забыть о его существовании, но магия содеянного имела странный аромат. Он не пах индивидуализмом, рассудком, философией, но в тоже время источал столь натуральный, как будто знакомый запах, что им хотелось бесконечно упиваться. Я не мог найти его причину, но сердце не стрекотало, как кузнечик, а билось величаво и ровно, точно перекачивало не кровь, а волжские воды. Разум мутила не расчленёнка, а таинственный ритуал. И под этими сочетаниями "не" и "а" во мне падали построенные кем-то барьеры, размывались чужие навязанные мнения и я, старательно объезжая очередной ухаб, лишь спокойно думал, как бы случайно не расплескать труп.

— Вот тут у зарослей тормози.

— Тимофей живёт у реки?

— Что-то вроде того, — уклончиво ответил парень.

Я остановил фургон возле глухого местечка, где местная речушка делала лихой поворот, и её менее везучее русло упиралось в тупик. Там, поросший клёнами, образовался тёмный затон, где жирная тина и металлическая арматура отпугивала желающих порыбачить и покупаться. Всё было настолько нелогично, что во мне снова пробудилось недоверие. Я подумал, а не хочет ли Сырок убить и меня, да так и оставить навечно в этом безвестном местечке?

— И когда должен твой Тимофей приехать? Ты ведь ему не звонил.

Сырок отмахнулся:

— А в тебе силён тряский дух. Крепко засел. Тимофей сам знает, когда нужно прийти.

Бочка с трудом продиралась сквозь плотные кусты. Пару раз, зацепившись за корни, она чуть не перевернулась, что снова меня напугало. Впрочем, отсутствие пластикового мусора убеждало, что русские люди ещё не добрались до этого неприятного дикого места. Наконец, мы выцарапались на узенькую полоску берега, где пахло застоялой водой.

— Ну и где? — я вспомнил, что ничто так не губит твою судьбу, как глупый соратник, — может ты ээ-э-э.... сумасшедший? Ну, безумный? Ёбнутый? Так, самую малость? После того, что ты сделал, всякий поедет. Тю-тю? Ту сатьян?

Ожидая ответа, я держал руку поближе к ножу. Но Сырок никак не реагировал на обвинения, а лишь напряжённо всматривался в воду, намочившую красные перья заката. Тот распушил шёрстку облаков, и они падали на плечи каплями расплавленного сургуча. Вдруг озеро как будто пришло в движение, и Сырок удовлетворённо потянулся к бочке.

— Ээ-э-й, ты чего?

Меня чуть не вырвало, когда Сырок запустил руку в бочку, куда я старался лишний раз не заглядывать, достал оттуда шмат мяса и бросил его в затон. Там здорово бултыхнуло и волны наполнили салатовые паруса ряски.

— Поехавший...

Но там, куда плюхнулась бледная кисть, затон неожиданно вспучился и из его глубины вынырнул настолько большой водный зверь, словно он сожрал самого Гоббса. Он проглотил кусок мяса и вновь нырнул в глубину, оставив нас на несколько секунд любоваться длинной спинкой.

У Сырка на глазах навернулись слёзы:

— Это сом Тимофей!

А я уже лихорадочно засовывал руку в бочку. Сом долго не выплывал наружу, и я начал переживать, что ему не понравилась прикормка, когда рыбина, наконец, не вынырнула совсем рядом, буквально в паре метров от бережка. Я успел разглядеть мощные усища, плоскую матовую морду с умными тёмными глазами. Пасть Тимоши требовательно открылась. Я с содроганьем понял, что туда легко пролезло бы моё бедро, и сом снова с наслаждением заглотнул наживку.

— Сколько в нём примерно? — спросил я благоговейно.

— Ну, метра-то четыре определённо будет. И килограмм четыреста веса. Они же падальщики и чем дольше живут, тем больше становятся. Подкармливаю его иногда...

Я снова дышал тем неизвестным ароматом, который не смог бы уловить сам Жан Батист Гренуй. Его не могли заглушить ни вонь потрохов из бочки, ни сахариновая влажность затона. Каким-то поражающим образом он позволял не замечать всей мерзости, что мы творили, а предлагал умилённо радоваться, когда сом затягивал в себя порцию человеческого рагу. Мы ещё долго швыряли Тимофею мясо, и вид гигантского сома выбил из памяти всякое упоминание о причине столь роскошной трапезы. Сом заглатывал в себя кусок за куском и, нежась в закатных лучах, демонстрировал нам покатые бока.

— Его нужно было назвать Лёва, — говорю я благоговейно, — это ему больше подходит.

— Почему Лёва? Ты намекаешь, что он таки кошерного происхождения?

Мне польстило, что столь начитанный друг не смог разгадать тонкий намёк:

— Лёва сокращённое от Левиафан, а это ведь прямо как у Гоббса.

Сырок, параллельно воде, как гальку, отправил в полёт отрубленный палец:

— Да ну, заумь какая-то. И вообще европейцы в случае чего скармливают трупы свиньям, а мы, русские, сомам. Правда, чтобы свинья начала есть человека нужно, чтобы она прилично так оголодала, а вот сом всегда готов чем-нибудь перекусить. Особенно когда мясцо чуть протухнет! Сом даже кости переварить может, поэтому будем ласково, но уважительно называть его Тимофеем. Как Ермака.

Зайдя по пояс в воду, мы опростали бочку с остатками мяса и спешно выбежали обратно, чтобы нас не коснулась дурная мутно-красная волна. Потом промыли грязный сосуд и, погрузив его в фургон, искупались в речке, где тело приятно охлаждало течение. Слышно было, как в затоне плещется что-то громадное, и этот сладкий шум заставлял забыть все ужасы дня. Но, когда мы уже в сумерках ехали обратно, пьянящий аромат свободы всё-таки покинул меня, оставив вместо себя привычные сомнения:

— А если что-нибудь останется? Косточки на дне.

— Да и пусть останется, кто искать-то будет? Тимофей всё как пылесосом подчистит.

— А если Тиму поймают рыбаки, вскроют, а там в желудке найдут...

Сырок приободрил меня:

— Мы ведь с ним так и познакомились. Рыбачил тогда на реке и леску как назло самую толстую взял, чтобы не порвалась... в общем, чуть не утоп, когда Тимофей в воду сбросил. Долго мы с ним боролись и он победил. Уважаю его.

Как позже оказалось, это было единственное живое существо, которое уважал Сырок. Ну, ещё Лотреамон.

— Надо чтобы дождь пошёл, — успокоено заключаю я, — тогда даже следы от шин и обуви смоет.

Сырок зловеще обещает:

— Кровушка-матушка всё помнит и знает. Помнишь, как у Майринка? "Магия крови — это не пустой звук". Мы с тобой теперь повязаны верёвочкой, и она уже начала виться. А верёвочка в сырочном кулачке. Ту сатьян?

— Ты сумасшедший? — удовлетворённо спрашиваю я.

Действительно, это бы ответило сразу на все вопросы.

— Нет, — отвечает Сырок, — а дождик обязательно пойдёт, поэтому тебе лучше остаться здесь на ночь.

* * *

Дождь пошёл вечером. Фазенда в страхе тряслась под плотным, почти толстым ливнем. Гром ломал пальцами грецкие орехи, и дом дрожал как заяц. Пасечник чиркнул спичкой о коробок, и ноздрей коснулся вкусный запах горящего дерева.

— Вот ты и застрял здесь, прямо как в каком-нибудь детективе. Не читал Агату Кристи?

Лампочка над головой качалась как метроном.

— Зато тут есть самовар.

На брюхе чайной машины расползлась зелёненькая проплешина, которая вкупе с водруженным на его верхушку сапогом напоминала пойманного и прирученного домового.

— А ты поседел что ли?

Я неуверенно тронул рукой короткую чёлку. На самоварном боку расплывчатым пятном отражалось белое пятнышко. Точно по волосам провели кисточкой с краской. Когда я рассматривал в отражении поседевший клок волос, Сырок захохотал, как низко пролетевший самолёт:

— Смотри, зарублю, ты ведь не знаешь, где оказался!

— Да ты, вроде, добрый.

— Ну ты с козырей зашёл!

На окно налипает молния, и её свет делает хохот Сырка дьявольским. Понимаю, что он просто отшучивается на все мои вопросы, чтобы я не мешал ему с интересом смотреть телевизор, где уже который день показывали выпотрошенную инкассаторскую машину. Налётчикам не повезло: вместо денег им совершенно неожиданно достались золотые слитки.

— Было похищено сто двадцать шесть килограммов золота высокой пробы. По горячим следам найти преступников не удалось...

Интересно, он сам верит в то, что говорит? Диктор, а не Сырок.

— Зачем ты смотришь эту шарманку?

Сырок отвечает:

— Наверное, потому что нравится её смотреть.

— Но ведь она отупляет.

— Ты думаешь, что я тупее какого-нибудь мальчугана, у которого в статусе стоит: "Зомбоящик — это зло!?".

— Нет...

— Ну, вот и ладушки-оладушки! Ещё телевизор смотрю, трубку курю, то есть грешен, ой как грешен! Ну хоть чай не пью! Но курю...! Это же смерти подобно курить. Ты можешь не делать дела, как твои националисты говорят, но не курить обязан! А ты лучше ешь мои козули.

Он хохочет, разбрызгивая кипяток из блюдечка, и душистые капли повисли на его бороде, как жемчужная роса. Он пододвигает блюдо с выпеченными из муки фигурками животных: свинки, козы, овечки. Мне становится немного обидно, и я ехидно спрашиваю:

— Ты так прицепился к националистам, видно, эта тема тебя волнует. Ресентимент? Да и какие же ты дела делаешь? Радикально фыркаешь на кипяток? Чего делаешь-то, а?

Сырые глаза неподвижны, и Лотреамон особенно громко мяукнул. По небу ножкой шаркнула молния. Проводка, вскрикнув, не выдержала, и во тьме, куда погрузился дом, Сырок шепчет:

— Рублю на части доверчивых простаков.

Я лёг спать на веранде. Дождь разбил голову о мокрые стекла. На железной крыше скелеты танцевали сумасшедший пиратский танец. Поначалу я вслушивался в ритмичный макабр, а потом не заметил, как заснул.

Сон был недолог, и, ощутив внутренне беспокойство, я попытался подняться, но не смог этого сделать. На грудь давили чьи-то массивные кулаки. Сердце тут же скакнуло к гландам, а черепное давление чуть не взорвало голову. Судорожный вдох — и ноздри тут же забила земля.

Перхая влажной крошкой, я осознал, что меня похоронили заживо.

Не помня себя, я начал извиваться, как уж, пока не смог высвободить руки. Я тут же начал рыть мокрый грунт. Он поддавался, и всё больше воды просачивалось сверху. Вместе с ней падали травы и корешки. Лёгким не хватало воздуха, а тот, что был, оказался отравлен гниением. Наконец я разрыхлил землю так, что сумел сесть и вскоре, размыкая влажные тиски, выбрался наружу.

Белозубо сияли звёзды, трава приятно жгла босые ноги, и я не понимал, где нахожусь и что со мной сделали. Деревья гнулись от ветра так, что походили на гигантские луки. Оглянувшись, я увидел разрытую могилу. Кто закопал меня? Страх тут же сделал своим рабом, и я побежал сквозь лес. Листва била по телу, и крупный филин, разочарованный, что я не умер, раздражённо ухал над головой.

Когда я стал задыхаться от бега, лес спокойно расступился на перекрёстке. Я волчком покрутился на нём, и, выхаркивая из лёгких слизистую грязь, побрёл по случайно выбранной дороге. Зловеще зашумело гречишное море, и я увидел спящую пасеку. Улья в лунном свете напоминали склепы для самых маленьких. Перешагнув через железную цепь, служившей импровизированной оградой, я побрёл к дому. Луна сшила мне белый саван, ветер набросил его на плечи, а зубы, как мельничьи жернова, дробили холод. С каждым шагом моё дыхание всё больше напоминало рык: внутри закипала злость. Я поднёс руки к начинавшим воспаляться глазам и, сквозь матово-красную, вурдалачью пелену отчётливо увидел, что под пожелтевшие ногти забилась мёрзлая почва.

За что он так поступил со мной? Что я сделал этому человеку? Почему он закопал меня? Убить! Я хочу убить! Рвать, кусать, ра-а-азрывать!

Несколько раз, крадучись, я обходил фазенду. Я нюхал стены, царапал ногтями краску, мучительно искал вход, чтобы отомстить, и, наконец, кровожадно проверил дверную ручку. Ответ — лязганье запора. Тогда я приблизился к окну и осторожно заглянул внутрь. От моего дыхания на стекло примерзали песчинки. Столик, самовар, диван... а на нём — я. Почему-то сразу стало понятно, что это моё настоящее тело, но кто тогда стоит за окном? Меня охватил неведомый ужас, и тогда "я" на диване, как будто почувствовав чужака, открыло глаза и посмотрело мне прямо в лицо.

Когда я проснулся, то на миг показалось, что я видел чьё-то перекошенное лицо в окне. Может это была наша жертва? Нет, он же был отдан реке. Ту сатьян? Блин, что же значит это коварное ту сатьян? Кошмар ещё лизал похолодевшее сердце. Я встал и посмотрел на улицу. Дождь кончил, и везде блестела его светлая молока. Земля потихоньку перепревала. Даже через стекло от неё просачивался... но... что...? На оконном забрале чётко просматривались следы чьего-то дыхания. Овальный запотевший кружок и рядом — жирные отпечатки пальцев. Будто какой-то сумасшедший прилепился к окну, и долго дышал на него, жадно рассматривая меня.

Ночь прорезал свет фар. Настойчивый гудок клаксона подсказал, что это человеческих рук дело. Я тут же нащупал нож. Неужто пропавшего человека хватились так рано... или, и я вспоминаю неясный сон, он выцарапался из могилы?

Но ведь её у него не было!

Дверь в комнату приоткрылась, оттуда выметнулась черная тень, припавшая к стеклу. Вслед за Лошей вышел заспанный Сырок.

— Это менты? — спрашиваю я.

Он осторожно смотрит в окно, а потом облегченно говорит:

— А ты похоже мазохист. И тряский дух в тебе ой как силён. Не просоленный ты ещё человек, сухонький.

Было видно, что за приглушённым бормотанием пасечник скрывает волнение. Он пропадал во дворе с десять минут и вернулся, но уже не с пустыми руками. Через окно я успел разглядеть собеседника Сырка. Он смутно напомнил мне того интеллигентного аристократа на собрании. С ним ещё пасечник тихо переговаривался. А пока Сырок с видимой натугой относил какие-то пакеты в дальнюю комнату. От помощи он отказался, и я ещё минут десять наблюдал, как грузчик перетаскивает плотные холщёвые сумки. Видно, что там лежит что-то тяжелое. Очень хочется посмотреть, но вместо ответа — шум уезжающего автомобиля и молчание Сырка. Закончив тёмные контрабандистские делишки, пасечник весело сказал:

— Покойны ночи.

Я улыбнулся и ответил:

— Ту сатьян.

* * *

Она слышала плач.

Люди плакали отсюда и до венгров, и до поляков, и до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев и до немцев, от немцев до корелы, от корелы до Устюга, где живут тоймичи поганые, и за Дышащим морем, от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы... Все леса, земли, болота, всё то, куда однажды поставил ногу упрямый русский человек, оглашал великий плач.