— Сейчас он говорит уже совсем чисто, а характер у него все тот же. Да, насчет трансдематериализатора... Папа меня не пустил.
Юноша засмеялся:
— А мама предупреждала, что так и будет. Она знает его лучше нас с тобой.
— Может, тогда она попробует поговорить с ним? На правах давней подруги?
— Бесполезно. Она знала, что мы ее об этом попросим, и посоветовала не напрягаться. В этом вопросе твой папа непреклонен. А что это ты читала?
— М-м-м... неважно!
Эфимия тут же закопошилась в его руках и спрыгнула на землю.
— Стоп!
— Да ничего я не читала! — она бросилась наутек.
— Стой! — он догнал ее, ухватил за краешек пальто и снова сгреб в объятия. — Ну-ка рассказывай!
— А-а-а! Не щекочи! — Эфимия извивалась в приступах смеха. — Я боюсь щекотки!
— Что читала?
— Я фильм смотрела.
— Не ври, у тебя синим светилось, — Луис поднял ее руку с браслетом на кисти.
Эфимия улучила момент и вырвалась. Петляя, они помчали к парку на третьем ярусе, и он нарочно поддавался ей, делая вид, будто не может догнать, но стоило им вылететь на зеленый газон, девушка была настигнута одним рывком. Хохоча, оба покатились по траве.
— Не смей щекотать! — Эфимия предупредительно выставила палец, и Луис тут же подмял ее под себя.
— Мне нравится твой смех.
А ей нравилось его тепло, его головокружительная близость и игра, которую можно было повернуть в любую сторону.
Со стороны реки дунул прохладный ветер, взъерошив кроны старых тисов над ними. Эфимия облизнула губы и потянула Луиса к себе, а потом задохнулась от жаркого и жадного поцелуя. Пусть, пусть все будет не так, как тогда. Пусть исправится ошибка, от которой остался отголосок, но не было памяти!
— Лу, поехали? — шепнула она.
Он понял, немного удивился, но встал, протянул Эфимии руку и отряхнул ее пальто от мелких веточек и листиков. И они побежали к нему домой, где она была тысячу раз, но с этой целью — впервые. Они бежали, подгоняемые весенним безумием, полные сил и безудержного желания растратить их — догоняя друг друга, вопя от дурацкого, необъяснимого восторга, пугая встречных прохожих, которые потом еще долго оглядывались на них, сдерживая скулящих от радости собак.
— Ты сегодня ужасно странная! — признался Луис, открывая дверь. — Я люблю тебя.
Она вспыхнула от его первого признания, вывернулась и помчалась наверх, в комнату.
— Я соскучилась по тебе.
— Ты повзрослела.
Они бухнулись на пол возле декоративного камина, уже не то балуясь, не то всерьез лаская друг друга.
— Мне кажется, что по своей глупости или трусости однажды я едва не потеряла самое важное. Может, самое важное в моей жизни. Теперь я поступлю иначе — так, как хотела тогда, но не решилась... Я должна была сделать это, должна — и все изменилось бы для тебя. А я струсила... оглянулась на чужое мнение...
— Я не понимаю, о чем ты говоришь...
— Это неважно. Не думай об этом! Я все исправлю! — лихорадочно шептала Эфимия, освобождаясь от одежды и словно впервые оглядывая сверху собственное тело с загорелой ровной кожей, бледно-розовыми бутонами нежной, еще по-девичьи острой груди, ямкой пупка на бархатистом животе. — Я все исправлю!
Луис коснулся ее и уже не смог удержаться, да она бы и не позволила ему отступить. Вместо нее с ним была женщина, знающая свои желания и умеющая с ними ладить. Она видела, что сначала он изумился, а потом забыл об этом думать, охваченный лихорадочным сосредоточением на ней и только на ней. Краткий миг боли сменился сладкой истомой, и та лишь нарастала, отодвигая все лишнее, обнажая сердцевину сути. Кажется, за те долгие часы они опустошили друг друга до дна в своем безумном притяжении и борьбе...
А потом они просто лениво валялись на ковре и болтали.
— Красивый камин... Мне всегда было жалко, что он не настоящий... — сказала Эфимия, с удивлением прислушиваясь к собственным чувствам. Луис стал ей в миллион раз ближе, она не могла спокойно думать ни о чем, что было связано с ним, но ее поражало то, как у нее получилось быть такой... уверенной? Ведь по секрету многие более опытные подруги говорили ей, что первый опыт — это ужас-ужас, и хочется убежать, и хочется спрятаться в шкаф. А ей хотелось прижиматься к Луису, целовать его и дурашливо говорить всякую ерунду — всё как и прежде, только теперь чуть-чуть иначе, без того ограничения, порождавшего натянутость. Сейчас они могли обсуждать вообще все на свете и не краснеть.
— А ты много видела настоящих каминов?
— В Сан-Марино у дедушки с бабушкой — настоящий. Знаешь, как прикольно? Они разжигают его настоящей древесиной, он немножко закопченный вот тут, над топкой... Слушай, вот посмотри на окно!
— Угу, и что там?
— У тебя на фоне окна перед глазами никогда не плавают причудливые узоры?
— А-э-э... т-такие прозрачные кружочки с точками? Иногда они собираются в гирлянды...
— Да! Да! Как думаешь, что это такое?
— Не знаю. Может, ворсинки, пылинки. Я не задумывался, пока ты не спросила.
— А я задумывалась. Вдруг мы как под микроскопом видим бактерии? Надо спросить у деда, может ли быть такое.
Луис захихикал, переворачиваясь на живот и пряча лицо под локоть:
— Угу, ты прямо сейчас свяжись с ним вот в таком виде и спроси. Зачем откладывать столь важный вопрос? Фим!
— А?
— Слушай, а почему тебя заинтересовала литература об одержимости?
Эфимия так и подскочила, так и взвизгнула от возмущения:
— А ты откуда узнал?!
— Да еще на набережной переловил.
Девушка сердито оттолкнула Луиса и натянула джемпер прямо на голое тело, отбросив от себя его руку. Он рассмеялся.
— Для учебы надо было! — буркнула она себе под нос. — Шпион!
— Ну конечно, "для учебы", так я и поверил. Зачем бы ты тогда это скрывала, если для учебы?
Эфимия покосилась на него, и Луис одним рывком снова опрокинул ее на пол.
— Ладно, — она шмыгнула носом. — Пусти. Я расскажу. Неважно, что ты подумаешь о моей нормальности...
— Что мы с тобой оба ненормальные.
— ...но почитать об этом мне посоветовала мама.
— Мне уже страшно представить: сама леди Фаина! Да-а-а, это сразу говорит о твоей ненормальности.
— Не ёрничай!
— Но это же так... готично, да? Готично? Я правильно выразился?
Он потянул ее к себе, чтобы поцеловать. Эфимия сдалась, втайне понадеявшись, что это его отвлечет и ей не придется говорить на эту неловкую тему. Но Луиса не так-то просто было отвлечь от нити повествования — сказывалось воспитание "черной эльфийки", логичной до невозможности и всегда чертовски корректной.
— Тебе было лучше без этого джемпера, — сообщил он, с неподражаемым видом разглядывая стереоаппликацию во всю грудь: надпись "Синты — тоже люди!" и картинку, весьма наглядно изображающую робота в разрезе. При взгляде на Эфимию в этом джемпере можно было подумать, что она робот, с нею что-то случилось и вся электронная начинка — это ее собственные внутренности.
— Ты ничего не понимаешь в эстетике киберов!
— Да я-то ладно, а няня Нинель от таких картинок всегда зависает. Я давно хотел спросить кого-нибудь из вас: а нельзя бороться за права "синтов", их не вскрывая?
— Я спрошу об этом у друзей! — съязвила она и скорчила ему рожу. — Фу! Зануда.
— Да, и поэтому хотел бы услышать, с чего это вдруг миссис Паллада порекомендовала тебе книжки об экзорцизме?
— О! Ты выговорил это слово! А я даже запомнить его не могу! — Эфимия уселась поудобнее, а Луис улегся и положил ее ладонь себе на грудь. — Короче, сегодня в многомернике я видела другого игрока.
— Да ну! — засомневался юноша.
— Вот и папа мне не поверил. Да еще и решил, что я это придумала с целью изобразить глубокое переутомление от учебы и тем самым выпросить его подпись на разрешении...
— Но как там мог быть другой игрок?
— Я не знаю. Но это был не "непись". Мне показалось, что он заблудился и поэтому в отчаянии. Он дал мне это понять. А еще этот кошмарный облик...
— Какой облик?
— Горящего человека. Просто тело, погруженное в пламя!
Луис почесал щеку:
— Н-да... Неприятно.
— Вот и я об этом же. С перепугу я сначала заорала, а потом уже стала думать о его словах. Он молил меня о помощи.
— Бедная ты моя! Но это ведь какой-то... какое-то исключение из правил? Такого не может быть с многомерниками!
— Да. И мама, полушутя, посоветовала мне почитать об одержимости. Между прочим, в этих книгах иногда встречаются очень любопытные свидетельства. Я даже почти поняла, почему мама так увлекается стариной.
Луис тоже сел, и глаза его заблестели:
— А ты не связывалась с разработчиком?
— Ха! В том-то и дело, что связывалась! Меня заверили, что это невозможно и что "непися" с такими параметрами, какие я описала, не существует ни в одном из их многомерников. Они вообще стараются не использовать опасные стихии в воплощениях квестовиков...
— Ого! Но это же...
— Вот тебе и "ого"! Знаешь, что характерно для картины одержимости посторонним духом? У человека медленно или, наоборот, резко, меняется поведение. Он начинает делать то, что не умел до этого. Например, говорить на незнакомых языках, левитировать предметы, а то и себя. Иногда становится безумен. Впадает в необоснованную ярость, кидается на окружающих. Рассказывает о невиданных городах, странах и мирах и видит их внутренним зрением. Узнает людей, которых никогда не видел прежде. Может становиться похотливым и ненасытным, и особенно это заметно, если прежде слыл тихоней и аскетом. Священники свидетельствовали, что одержимые хулили Великого Конструктора и восставляли дьявола. Именно эта точка зрения на одержимость и стала канонической. Есть много рассказов о том, что чужеродные сущности вообще никогда не слышали ни о Великом Конструкторе, ни о дьяволе, ни о других мировых религиях и их персонажах...
— Да, мне попадалось именно каноническое... Развлекательная литература... Фим, а как ты собираешься использовать эту информацию в своем случае — с этим многомерником, горящим человеком и...
Эфимия дернулась, изменила позу, глаза ее застил туман. Она чуть откинула голову и обеими руками взметнула за плечи распущенные темные волосы.
Не веря собственным ушам, Луис несколько минут внимал монологу на неизвестном ему языке, где в каждом слове сквозило отчаяние и горячая мольба.
* * *
Инаугурация четвертого президента, избранного после правления Ольги Самшит, не так давно покинувшей этот мир, закончилась по традиции грандиозным фуршетом. Ради этого несколько представителей прежнего кабинета и несколько — нового во главе со своими лидерами спустились с "Лапуты" на грешную землю.
На этот раз торжество проходило в Мадриде, и оттого вся Испания напоминала наблюдателю из космоса новогоднюю елку.
Новостные блицы наперебой упоминали о нескольких столкновениях между поклонниками древних традиций и фаунистами. Доходило даже до вмешательства сотрудников ПО. Первые настаивали, чтобы в честь праздника городские власти дозволили корриду. Вторые рекомендовали ограничиться бегами быков, запустив в зону исключительно самих поклонников древних традиций без специальной амуниции и какой-либо поддержки со стороны службы спасения. Любители корриды настаивали, что тореро может быть "синтом" и убивать быка совсем не обязательно — достаточно лишь воткнуть ему в загривок дротик с сильнодействующим снотворным. Едва они упомянули кибер-существо в качестве тореадора, взбунтовались защитники прав "синтетики". Скандал прокатился по всей стране, СМИ старались, раздувая сенсацию и радуясь хоть какому-то событию в рутине подготовки к очередному политическому торжеству. Не один наблюдатель успел вздохнуть: "Нам бы ваши проблемы" — особенно офицеры мадридского филиала ВПРУ, реагирующие на заголовки выпусков, как те самые быки на тот самый красный плащ.
Просьбы об "увеселительной корриде" Управление завернуло еще на подступах к "Лапуте", и оба президента — экс и вступающая в должность — узнали об этой истории уже постфактум, да и преподнесена она была им в форме полуанекдота.
Но... отгрохотали фанфары, привычные салюты с государственной символикой, растаяли в небе последние всполохи и зажглись мирные, почти домашние огни на тридцать четвертом этаже резиденции испанского советника. И чуть расслабились все, кто участвовал в торжестве, и повеяло уютом от затянутых в жесткие корсеты сеньор и застегнутых на все пуговицы сеньоров. Казалось, еще немного — и они заговорят нормальным человеческим языком, распустят замысловатые прически, станут самими собой. Но это только казалось в свете взошедшей луны, известной древней обманщицы и плутовки.
— Люблю этот город... Жаль, мало что уцелело от него после Завершающей, а после Зеркальной и того пуще...
Джоконда слушала господина Калиостро и любовалась вечерним Мадридом. Огромная площадка под открытым небом, фонтаны и пальмы — иногда она даже забывала о той высоте, с которой они смотрели на старинную столицу.
Не так часто удавалось увидеть начальника в реальности, а уж тем более вот так, запросто, поболтать с ним о том — о сем. А еще их с Фредериком объединял сейчас один очень важный вопрос, разрешения которого Бароччи ждала с замиранием сердца и очень глубоко запрятанной надеждой. Однако же Калиостро не спешил. Он спокойно потягивал коктейль и время от времени галантно раскланивался с проходящими мимо знакомцами.
— Мне не хватает здесь синьоры Калиостро... — со вздохом призналась Джоконда.
Фред прикрыл глаза и кивнул:
— А уж как не хватает ее мне, Джо...
— Иногда так нужно бывает посоветоваться... просто по-женски, понимаете? Знаете, синьор Калиостро, я до сих пор ловлю себя на мысли: "Вот сейчас свяжусь с синьорой и узнаю"...
— Недавно мне говорил об этом Рикки... Почти слово в слово...
— Неужели это нормально спустя столько лет, синьор Калиостро? — она крепко сжала пальцами ножку бокала.
Он кивнул очередному политику, величаво выступавшему мимо них.
— Все, что не патологично, является нормой. Но... не растравляй раны, Джо. Нам всем не хватает ее, она играла в нашей жизни очень важную роль, однако что случилось, то случилось. Послушай, я смотрел материалы исследований.
— Палладаса?
— Да.
Она ощутила, как подпрыгнуло сердце, но никто посторонний никогда не догадался бы о ее состоянии.
— Есть подвижки? — Джоконда отвела глаза, чтобы не выдать себя перед шефом.
— Увы. Савский нашел ему двоих коматозников — в Австралии и тут, в Испании, мы с Михаилом все время изыскиваем средства на все эти эксперименты, но пока результаты по нулям...
Ей показалось, что в глазах Калиостро-старшего мелькнула жалость. Настоящая отцовская жалость, как бывает, если мужчина отчего-то не может помочь дочери в трудную минуту. Наверное, ей и в самом деле это почудилось: даже если Фред способен испытывать подобное, он ни за что не позволил бы проявиться таким чувствам. Это кодекс их организации, а он ее основатель. Двадцать лет назад Джоконде простительно было потерять маску и показать свои слезы подчиненным, но не теперь, в этом возрасте и статусе. А что уж говорить о самом Калиостро!
