В каморке он снял куртку и упал на пол — отжиматься. Здешнее тело было слабее, хоть и выносливее. Затем, насколько позволяло пространство, начал повторять уроки Четери — закрыв глаза, вдыхая и выдыхая, будто не в грязной Лакшии он был, а на своей чистой полянке среди живых деревьев.
И в конце урока, когда непривычное тело просто вопило о передышке, с изумлением обнаружил в руках туманные, словно прозрачные — но четко видимые клинки, Дезеиды.
Ближе к вечеру в каморку проскользнула Венин. Макс, задремавший на топчане, открыл глаза — она поспешно скидывала рубаху. Сел, заметив на полу горшочек с мазью, потянулся к нему — но его опередили. Венин встала перед ним на колени, зачерпнула мазь.
— Яааа, — сказала она сдавленно.
Он закрыл глаза — руки у нее были осторожными, ловкими. Она домазала — и легко, пугливо коснулась его волос рукой. Проскользила по плечу, взяла ладонь, положила себе на грудь. Сама потянулась к его штанам.
— Яааа сильныяааа, — проговорила она убеждающе, снова заглядывая ему в глаза и пытаясь развязать тесемки, — мныогааа работыыы мыыыагу диееелаааать...
Она закашлялась. Макс покачал головой, отвел ее руки. Посмотрел на совсем не вызывающую желания грудь в желтеющих, почти сошедших за день синяках, на бок. Прикоснулся к нему.
— Больно еще?
Она кивнула, расстроенно опуская глаза. И он набрал в ладонь мазь, начал смазывать ее — женщина молчала, вздыхая и совсем по-детски надувая губы. Закончил, коснулся низа живота.
— Здесь как?
— Ниеее бооолииит, — четко выговаривая звуки, сказала она. — Мыаааазь хороооошаая.
Поднял руку на тонкую шею.
— Почему ты плохо говоришь?
Она опять вздохнула. Показала на ладонь с клеймом. Сделала знак, будто пьет что-то — и схватилась за горло.
— В храме чем-то поили? — догадался он.
Венин кивнула. Он похлопал по топчану.
— Ложись спать. У меня в мешке лепешка, захочешь есть — возьми ее.
Женщина послушно легла и закрыла глаза.
Макс вернулся среди ночи, озверевший от смрада, гогота и крови — он дрался, сбивая кулаки и пропуская удары, и каждый следующий противник, позарившийся на серебро, вызывал в нем еще более сильный приступ ярости, — и он ломал руки, носы, отбивал почки, сносил телами столы, вызывая кровожадный рев и топот от наблюдателей — и отработал-таки и клятву Якоши, и свою половину серебрушки. Пригодится в дороге.
Болела челюсть, болели ребра и колени, и кулаки, в крови кипел адреналин — и он выхлебал чуть ли не полведра воды и просто рухнул на топчан, закрыв глаза.
И рыкнул на женщину, вновь потянувшуюся к нему — потому что вот сейчас его полоснуло желанием. Она замерла, сжавшись — и Макс перевел дыхание.
— Не лезь, — просипел он, — я сделаю тебе больно. Не надо.
— Ниееет, — уверенно сказала она и взобралась на него верхом. — Ниеее— болиеииит... Яаааа умиеееююю... даааа?
Пальцы ее распахнули куртку, забрались под рубаху — прошлись под обмоткой. И потянули вниз штаны. Макс перехватил ее руку, сжал, приподнялся, тяжело дыша. В висках стучала кровь.
— Уйди, Венин.
— Тиебеее нууужно, — почти четко проговорила женщина, подняла руку — ту, что схватил он, и поцеловала его сбитые костяшки, — ты хооочиееешь. Даааа?
Пальцы второй руки сжали его снизу, провели вверх-вниз, — и он откинул голову назад, сглотнул и закрыл глаза, ненавидя себя за слабость.
— Да.
Женщины, женщины. Вы опутываете нас сетями долга, привязываете своей слабостью. Сколько героев погибло из-за вас, сколько горящих сердец потухло, сколько разумных, выверенных планов полетело к чертям? Где бы вы ни были, стоит вам почувствовать слабину — и жертве не уйти. Но кто осудит вас за это желание укрыться за чьей-то спиной?
Профессор Тротт расслабленно спал, обнимая случайную попутчицу, женщину чужого мира. А снилась ему девушка из мира родного. Почему-то, — какая чушь! — в папоротниковом лесу. Голая, беловолосая и с крыльями, покрытыми черным мягким пухом.
Весь следующий день столица погружалась в пучину религиозного рвения. По улицам носили жрецов, оповещавших, что с заходом солнца все обязаны прекратить торговлю и домашние дела и приступить к посту и молитве. Якоши, хмурый из-за упущенной выгоды, с сожалением прогнал пришедших раньше времени клиентов, запер харчевню, собрал всех домочадцев, и, лениво пробормотав пару слов восхвалений, махнул рукой и пробурчал:
— Им и без усердия такого грешника как я силы хватит. Расходитесь и не шумите, нечего привлекать внимание.
Дунул на свечу и отправился в свою комнату. Женщины уселись в уголке за стенкой, охранники ушли на задний двор — там они ночевали в пристройке, а Макс поднялся в темную каморку, подошел к окну, слыша, как тихо ступает за ним Венин.
— Ложись, — сказал он, глядя на черное небо — первая луна Лортаха только-только вставала над домами.
Женщина зашуршала одеждой. Скрипнул топчан. А Тротт слушал утихающий, погружающийся в ночь город. Спешно пробежал кто-то по улице, пригибаясь и оглядываясь, шмыгнул в одну из дверей. Ни в одном из окон переулка не горело свечей, все затаились, то ли и действительно занявшись молитвой, то ли решив отсидеться тихо в ожидании предсказаний жрицы.
Издалека над домами пролетел низкий звук — будто кто-то трижды подул в огромную трубу — и город словно выдохнул и замер окончательно.
Венин заснула, едва Макс лег рядом — прижавшись лбом к его плечу, прихватив пальцами край рубахи — будто чувствовала, что он уйдет. Тротт не спал. Если сегодня выйдет узнать, реально ли открытие прохода на Туру, способного пропустить армию, то утром его уже в Лакшии не будет. Отойдет подальше от столицы в лес и вернется к себе, на Туру.
Когда первая луна уже стояла прямо над городом, Макс тихо встал, послушал, не проснулась ли женщина — и выбрался через окно. И осторожно, пробираясь переулками, таясь в тенях замершей столицы — чтобы не заметил какой-нибудь любопытный неспящий, — направился к храму.
Высокий холм нависал темной громадой, из-за стен храма поднималось едва заметное сияние — и Тротт, оскальзываясь на грязи, начал подниматься по отлогому склону. Стены были сложены грубо, из неровных глыб, и забраться наверх оказалось легко. Труднее спрыгнуть так, чтобы не поднять шум, запутавшись в тканях, покрывающих стены.
Внутри тоже было темно — лишь снизу, из четырех круглых окон в полу святилища шло сияние, тонкий сладковато пахнущий дымок, да пол сотрясался от вибрирующего барабанного боя. Статуи богов источали волны ужаса — очень хотелось передернуть плечами — и драгоценные глаза их поблескивали. Макс отогнал холодящее предчувствие, шептавшее убираться отсюда как можно скорее, подобрался к отверстию в полу у ног одного из богов и осторожно заглянул внутрь.
Контраст от сияния светильников и тьмы снаружи резанул по глазам, и пришлось переждать, пока они привыкнут.
Капище располагалось глубоко — наверное, статуи богов поместились бы там целиком, и было высечено внутри камня — похоже, холм насыпали поверх большой скалы. И видно было почти все. И от увиденного Максу пришлось включить всю свою отстраненность, чтобы не отшатнуться.
У круглых каменных стен капища, покрытых, как венами, синими прожилками, сидели на полу рабыни в намордниках и синхронно ударяли ладонями в плоские барабаны, выбивая сложный завораживающий ритм. В небольшом углублении стоял трон — сидел там человек в богатых одеждах и с неподвижным лицом, остающимся в тени, окруженный воинами. Чуть дальше к центру, на невысоких постаментах, похожих на лепестки кровавого цветка, жрецы и жрицы деловито и быстро резали людей. Вскрывали им вены, грудные клетки, перерезали горла и оставляли истекать кровью. Неизвестно, чем были опоены несчастные, но под нож они ложились с пугающим безразличием. Раздавались только хрипы и булькающие звуки. Между "лепестками" по наклонным канавкам потоками лилась кровь, стремясь к центру, заворачиваясь вокруг каменной сердцевины и уходя куда-то в землю четырьмя водоворотами.
И на ней, посреди этого океана крови, в дыму курящихся жаровень, опустив голову, сидела старая сморщенная жрица, держа в руках нож и вытянутую плоскую чашу. Макс поморщился, разглядев седую, почти лысую макушку и плечи в старческих пятнах, сухую грудь и морщинистый живот. Руки ее по локоть были в крови, кровью были покрыты и ноги. Она периодически взвизгивала тонким голосом и наносила себе короткие раны маленьким ножом, слизывая кровь, или принималась тихо причитать, усиливая голос и раскачиваясь. Когда визг ее начинал заглушать барабаны, почти черная поверхность кровавой реки покрывалась рябью — и поднимался от нее дымок, и усиливались водовороты по четыре стороны от жрицы, издавая такой гул, будто кто-то огромный с той стороны тянул жидкость с силой, как сок из трубочки. Затихал гул — и жрица с удивительной гибкостью наклонялась вперед, черпала чашей кровь, смаковала ее, причмокивая — и снова начинала раскачиваться под бой барабанов и какафонию булькающих звуков и что-то бормотать — все громче и громче.
— Быстрее, — шипела, ворожила, заклинала она, переходя на визг, — быстрее, деточки мои, голодны наши хозяева, не нужно их сердить. Быстрее, пташечки, поднимутся и нас съедят, кто хочет на корм пойти? Ха. Быстрее, сильнее, больше, выбирайте тех, кто покрепче — вон стоит, веди, режь, режь, режь! Чую, скоро увижу я дорогу, путь увижу, пьяна голова от крови, ха, ха! Ха, сладка кровь, ха, голову кружит — вижу я, все вижу!! Скоро проснутся они, скоро, скоро силы нам дадут!
Холм с храмом вдруг дрогнул, словно там, внутри, кто-то не единожды вздохнул. Макс отпрянул назад — показалось, что сейчас свалится. И снова осторожно подполз к краю.
— Просыпаются, — возрадовалась старуха и зачерпнула чашей крови, — пробуждаются, господинчики мои, быстрее, деточки, быстрее режьте — чую, четче вижу!!! Недолго осталось, недолго — десяток жизней, другой, третий — режьте, деточки!!!
Она сделала несколько глотков, облизнулась — и резко подняла голову вверх. Макс вздрогнул. Но на него смотрели белые бельма вместо глаз.
— Скоро, скоро исполнится, — голос ее под вязкое хлюпанье крови и бой барабанов набирал силу. Уже не визг это был — многоголосица, словно кто-то ревел изнутри ее, слишком большой для старческого тела — и жрицу корчило, било в судорогах, но она не прекращала вещать, — не пройдет и месяца, как врата откроются! Пусть тха-нор-арх готовится, войной он успокоится! Будет земля тучная, будет жизнь нам лучшая!
Она зачерпнула еще крови, жадно отпила из чащи — как воды, промочить горло. Снова задрала голову — красное текло по ее губам, морщинистой старой груди. Загудели водовороты. Холм снова дрогнул. Старуха захрипела:
— На равнине, что у трех гор, будут открыты в мир иной врата! Будет знак нам от богов, что идти войной пора! Жертву надо принести, чтоб удача шла в пути!
— Что за знак? — человек, молча наблюдающий за представлением, вскочил на ноги — и Макс увидел его лицо — такой же старик с жестокими глазами. — Что за жертва? — крикнул он. — Говори, старая ведьма!
Старуху уже так трясло, что она выгнулась назад — голова ее крутилась, на губах пузырилась розовая слюна.
— Вижу, вижу я и богам недоступное! Откроются врата, когда дева сюда придет юная! Белые волосы у нее и крылья черные! Надо ее на алтарь положить, чтобы врата не могла закрыть!
Она замолчала, забилась в припадке. Император рванулся к ней, перепрыгивая через тела рабов, подскочил, затряс за плечи.
— Где ее искать, ведьма? Где ее искать? Не смей молчать, убью!
Она вдруг открыла глаза — чистые, светлеющие. И совершенно спокойно произнесла:
— В южном лесу, что у залива Мирсоль. Найдешь — ничто тебя не остановит, тха-нор-арх. Продолжайте приносить жертвы, больше крови нужно, больше, чтобы проснулись! Здесь чужак.
Макс не сразу даже осознал ее слова — только увидел, как начинает поворачиваться император, отпрянул от "окна" и прыгнул к стене меж ног паукообразного бога. За его спиной раздались крики. За секунды перемахнул через стену, слыша, как свистят вокруг стрелы — спину обожгло, задергало болью, и Трот почти скатился с холма. К стене подбегали с факелами, светили вниз, бросали на склон — чтобы увидеть святотатца. С скрежетом на весь тихий город открывались высокие, парадные врата храма — а Макс мчался так быстро, что дышать было больно, вилял переулками, зажимая рану и молясь, чтобы обмотка сдержала кровь. Если оставит кровавые следы — ему конец. Охонги его найдут. На грязи улиц следы тоже заметны, но их в темноте не обнаружат до утра — а там затопчут горожане.
К харчевне он дошел, задыхаясь. Кривясь от боли, взобрался на второй этаж, залез в окно и там несколько секунд переводил дыхание.
А потом попробовал снять куртку.
Короткий арбалетный болт пробил и ее, и крыло — и вошел в спину над сердцем на палец, не больше. Макс попробовал дотянуться до него — никак. Даже когда получалось ухватиться, пальцы соскальзывали. Осторожно стянул один рукав, другой, потянул куртку назад — выделанная кожа скользнула по древку, вызвав новую волну боли. Снял рубаху и пропитанную кровью обмотку, прощупал выступающий наконечник, рану. Нужно бы удалить и залечить, но вдруг использование силы Источника привлечет к нему внимание? И так привлек как мог. Нужно вынимать ее, зажимать и смываться, пока не началась широкомасштабная облава.
Горячая кровь струилась по пояснице. Макс крутился, пытаясь извернуться и достать стрелу — и при этом старался не шуметь, чтобы не разбудить Венин.
Но не вышло. Он повернулся в очередной раз, дергая не пришпиленным крылом — и увидел, как женщина вжалась в стенку, с ужасом зажимая рот руками и подобрав ноги.
Он замер.
— Расскажешь Якоши? — спросил хрипло и спокойно. Она словно очнулась, испуганно замотала головой. Вскочила. Зажгла плошку со свечой и поставила ее в дальний от окна уголок. И только потом подошла.
— Хы-рамм? — промычала, указывая на болт.
Макс выругался.
— Откуда знаешь?
Венин с несчастным видом попыталась что-то вышептать — цвет, что ли?
— Крыыы-лоо, — прохрипела, касаясь перьев. И с неожиданной силой ухватилась за основание древка стрелы и дернула.
Теперь уже Макс замычал — в глазах на мгновение потемнело, по спине с новой силой заструилась кровь.
— Возьми у меня в мешке холстину, прижми и замотай, — сквозь зубы приказал Тротт. — Я сейчас ухожу, Венин. Тебе со мной нельзя. Убьют.
Женщина очень быстро сделала как велел. Завязала ткань — и схватила его за руку, начала целовать, что-то умоляюще мыча.
— Да убьют, дурочка, — устало и раздраженно рыкнул он, отнимая ладонь. — И тебя убьют, и меня с тобой заодно.
Она еще несколько секунд всматривалась в его лицо — затем, словно обмякнув, отступила, села на топчан и закрыла ладонями глаза. Макс быстро собирался — проверил мешок, накинул куртку. Перед уходом в окно оглянулся — женщина уже легла, глядя в потолок, и лицо ее в свете жировой свечи казалось мертвым, восковым. На щеках блестели слезы. Его полоснуло злостью. Лорд Максимилиан Тротт никогда не любил плачущих женщин. Ненавидел просто. Трудно выносить то, что делает тебя беззащитным.
