Ругару

Вообще, Устиныч кругом прав. Их колхоз, "Волчья пасть", ни разу не проигрывал. Только не потому, что они тут трудолюбивые сплошь. Но в их регионе пять колхозов: "Серый брат", где живут волки-оборотни, "Тихий омут" с болотниками, "Пещера сокровищ" с гоблинами и "Птица рассвета" с такими же ругару, как в "Волчьей пасти", но при изменении получающих голову белого петуха. И с кем, скажите, соревноваться? Равны им по силе только ругару и волки-оборотни. Но когда время поджимает, только в "Волчьей пасти" могут воспользоваться преимуществами своей природы. Лешка, и без того не маленького роста, вырастал сразу под два с половиной метра, а уж силищи в этой горе мышц вообще немерено. В таком состоянии десять машин загрузишь и глазом не моргнешь. Но восстанавливаться потом долго. После такого рывка, у них неделю все болели, а некоторые в реабилитационный центр попадали. Оборотни после изменения не болели, но и помочь им это ничем не могло. Вы представляете волка с лопатой или за рулем? Вот то-то и оно. Хотя измененного ругару за рулем тоже не найдешь. Он элементарно там не помещается — кабинка слишком маленькая.

Вот и получалось, что "добровольцы" на фронт уходили по очереди из четырех соседних колхозов, а "Волчья пасть" ждала всеобщего призыва, который на каждый колхоз выпадал раз в десять лет. Тогда забирали и парней, и девушек от 20 до 25 лет. Всех без разбора. У них два года назад так всех забрали и через восемь лет опять придут. Так что их семью эта доля минует. Война, она, конечно, дело такое... Отстоять рубежи и прочая байда... Только вот если попадешь на фронт, то минимум на десять лет - лишь через этот срок можно уволиться в запас. Но за десять лет так крышу сносит, что никто почти и не возвращается. Одни погибают, другие в домах инвалидов оседают, а третьи не могут жить без войны. Так и сражаются до конца жизни.

Он уныло брел по деревенской улице. В густых сумерках крепкие просторные дома щеголяли побелкой. Низенький заборчик — только для того, чтобы символически отделить территорию, — нисколько не скрывал дворы. Повсюду чистота и порядок, Окна светятся желтым, хвастаясь яркими занавесками. Красота. На фронте такого не бывает. Лешку нагнал отец. Тяжелая рука легла на плечо, притянула к себе.

— Допрыгался, орясина? — недовольно буркнул батя. - Устиныч и слышать ничего не хочет. Я даже денег предлагал... Зачем ты с Анькой-то?

"Про волчицу ни слова... — хмыкнул Леша про себя. - Сам небось..."

— Ничего не допрыгался, — вяло огрызнулся он. - А Аньке как я откажу? Жалко же девчонку.

Аньке во время всеобщей мобилизации как раз исполнилось двадцать лет — она старше Лешки на два года, поэтому на фронт и попала. Вернулась через полгода — попала под отражающую защиту эльфов, половину тела будто оплавило: и лицо, и правую кисть, оставив только культю без пальцев, а ступню спалило полностью. В дом инвалидов не взяли — недостаточно изуродована. Левая рука работает, да и ноги ходят. Что тут такого - малюсенький протез. Выбор был невелик: пройти реабилитацию и снова встать в строй или позволить себя комиссовать. Возвращаться в таком виде в родной колхоз ей не хотелось, но опять столкнуться с эльфами оказалось страшнее.

Отец вздохнул.

— Добрый ты у меня. Весь в мать.

— Не... — запротестовал Лешка. - Мама добрее.

И с удовольствием вспомнил, как она скалкой выводила батю из очередного запоя.

Папино наследство

Покинув отделение, Зинаида снова оглянулась. Медленно пошла к остановке и, уже садясь в маршрутку, возликовала: сработало! Будет полиция расследовать ее заявление или не будет — неважно. Она напугала преследователей одной решимостью.

Вдохновленная одержанной победой, она шла домой, чуть ли не подпрыгивая, словно девочка. И неожиданно всплыло в памяти письмо отца. Что-то там было, какое-то предупреждение...

По правде говоря, отца она ни разу в жизни не видела. Сколько себя помнила, они жили с мамой вдвоем. Лет до пятнадцати выпытывала у матери хоть какие-то сведения о том, кто в свидетельстве о рождении значился как Ягишев Влас Федорович. Но та не желала о бывшем муже говорить, ничем было ее не пронять. А в семнадцать лет пришел к Зине нотариус и сообщил, что согласно завещанию девушка наследует имущество некоего Радима Чеславовича Харина, ибо по признанию последнего, приходится ему родной дочерью.

Наследство оказалось крошечным: бумажечка с цифрами, которые, по мнению нотариуса, были номером и шифром камеры хранения на железнодорожной станции. Вот только неизвестно на какой. Девушка отправилась на поиски.

Объехала несколько вокзалов, прежде чем нашла нужный. В те годы камеры хранения были повсюду. Начала со станции Волгоград I в центре, безумно волновалась. То представляла себе коробку, набитую деньгами, то, умеряя пыл, всего лишь старинное кольцо с бриллиантом. Но дверца открылась только в Ельшанке, и за ней ожидал всего лишь бронзовый медальон на сером шелковом шнурке размером с трехкопеечную монету. Зина определила, что это бронза, потому что цветом он был как медь, но более прочный. На той и другой стороне кругляшки вились латинские буквы — одни по кругу, другие в центре. Но школьный учитель иностранного языка перевести надпись не смог.

Кроме медальона в камере хранения лежало письмо отца. Радим писал, что всегда скучал по ней, но не мог, не имел права быть рядом. Даже не имел права показать, что знаком с ней, потому что это было бы опасно и для нее, и для матери. Но теперь, когда он погиб, все иначе, поэтому он открылся. Он писал, как сильно ее любит, как сильно тосковал по ней. И раз уж он не мог быть рядом при жизни, пусть после смерти с ней останется его медальон.

Зинаида тут же вообразила себе все, что в письме недосказали. Что папа, конечно, был шпионом, выполнял секретные задания для КГБ. Преступники охотились не только за ним, но поклялись уничтожить всех, кого он любит. Вот и пришлось ему покинуть семью. Разве это так уж невероятно? Папа просил не рассказывать матери об этом внезапном открытии. Мол, она его уже забыла и не стоит ее тревожить (мама к тому времени пять лет как вышла замуж). Зина надела медальон на шею, и когда дома спрашивали, откуда она взяла эту старинную штучку, — письмена на новом талисмане смущали всех — она только принимала загадочный вид.

Но было в письме отца еще что-то. Нечто непонятное, во что она даже не вчитывалась. Теперь оно зудело, требуя выхода. Надо перечитать, чтобы освежить в памяти.

Едва Зинаида открыла дверь в квартиру, на нее дохнуло таким смрадом курева, что чуть не сшибло с ног. Быстро пристроив шлепки на самодельную подставку для обуви, она вошла в комнату. На деревянных полах слезла краска, когда-то ярко-желтые обои выцвели, стали невразумительно бежевыми. Хорошо, что их хоть немного прикрывал трехстворчатый шкаф и ковер, полученные в наследство от бабушки. Тогда вещи на совесть сделали: крепкий шкаф не один переезд выдержит, а ковер для моли был слишком натуральным. Моль нынче больше синтетику уважает. Кровать в нише и диван напротив старенького телевизора доживали последние годы. Диван уже не раскладывался, и, устраиваясь на узкой половинке, Зина каждый раз боялась, что одна из пружин воткнется в бок. У окна, закрывая батарею, стояла тумба от старой швейной машинки. Когда-то Зина шила на ней ползунки и чепчики сыну. Теперь же машинку убрали внутрь — удобная конструкция, — а сверху поставили компьютер. За ним и сидел Богдан. И, конечно, курил.

— Да что же это такое! — возмутилась она в согбенную спину. — Лето на улице! Неужели нельзя хотя бы на балкон выйти покурить? Как же спать в этом можно? Я же задыхаюсь, сто раз говорила!

— Не ори, — отозвался Богдан, не поворачивая головы. — Жрать принесла?

— На работу устроился? — привычно начала она перепалку. — Вот как устроишься, так и купишь себе пожрать. А моей зарплаты хватает только квартиру снять и до работы доехать. И на хлеб.

— Ты чего на меня орешь? — он угрожающе сдвинул брови. — Весь день голодный сижу.

— Мог бы картошку сварить. Или хотя бы посуду помыть. Сколько же можно, в конце концов?

— Мать, не зли меня!

— Сам не зли...

Они могли так ругаться часами: сначала на повышенных тонах, потом сын начинал кричать матом, а она подхватывала. Затем он бил посуду или портил ее вещи... Особенно если требовал денег. В результате она давала все, что ему нужно, кормила и снова увещевала, глядя, как он за один присест уминает кастрюлю плова: "Богдан, ну сколько же можно? Ну сходи хоть в "Ман" грузчиком устройся, хоть какая-то копейка. Я ж ничего забирать не буду, но хоть с меня тянуть перестанешь на сигареты, презервативы и подарки девушке..." Он обещал, что завтра же пойдет. И даже плел небылицы, что устроился, просил деньги на обед в счет зарплаты. Позже оказывалось, что сидел дома, никуда не ходил. И все начиналось по новой. А куда деваться? Единственное родное существо. Не выставишь же на улицу.

Сегодня у нее не было сил спорить. Отдернув старенькие ситцевые шторы, она поставила возле балконной двери вентилятор и отправилась за отцовским письмом. Где-то на антресолях оно хранилось.

Бодро поставила табуретку, забралась на нее, потянула на себя картонную коробку, перемотанную скотчем, и тут же поняла, что не удержит ее.

— Богдан, помоги!

— Чего там у тебя? — быстрый взгляд через плечо, и ленивый ответ. — Сама справляйся, не переломишься. Меня тут убьют сейчас.

— Богдан, ну суставы же болят! Три килограмма удержать на весу не могу. Подержи, тут секунда буквально.

— Вот как жрать сготовишь, тогда помогу.

— Да сейчас сготовлю! Вот коробку сниму и сразу пойду готовить. Помоги!

Ей пришлось канючить еще минут пять, изнывая от боли в кистях — не хватало сил ни снять, ни поставить обратно.

— Да зае...а ты меня уже! — психанул сын, взлетел на табуретку рядом, снял ящик и с грохотом бухнул его на пол. Жалобно звякнула посуда. — Жрать уже готовь иди! Хватит х...й страдать!

— Ты посуду разбил, наверно! — со слезами завопила она, склоняясь над коробкой. — Ты в дом нитки не купил, а все колотишь!

— Как ты меня достала! — процедил Богдан зло и снова уселся за комп.

Зина быстро открыла ящик. У них не было серванта. Всю приличную посуду она убрала на антресоли ("Жениться надумает — хоть что-то ему выделить смогу"). К счастью, тарелки не пострадали. Настроение сразу поднялось. Она на всякий случай переложила их газеткой ("Обратно будет ставить, опять грохнет, ума хватит"), вытащила то, что ей нужно, и ногой отодвинула ящик к стене, чтобы не спотыкаться об него. Все равно пока Богдан не поест, не уговоришь его на место убрать.

На кухне у них тоже вещей почти не было. Один шкафчик с сушкой, раскладной стол, плита и раковина. Из-под встроенного шкафчика она взяла десяток картофелин, быстро счистила отростки — молодую картошку они пока позволить себе не могли — и бросила их в мусорку. Картошку — в раковину. Включила воду — пусть грязь отмокает. А сама, вытерев руки, открыла шкатулку.

Шкатулка — это громко сказано. Металлическая коробочка — в детстве в таких продавали круглые разноцветные леденцы. Зина не знала, сколько они стоили. Наверно, безумно дорого, раз мама ни разу их не купила. За все детство она не попробовала ни одной штучки, а потом и вовсе исчезли они из магазинов (хотя недавно девчонки на работе утверждали, что сейчас все купишь, были бы деньги, но их всегда не хватало). Много лет назад коробочку она приметила в мусорном ведре у соседки. Тогда возле домов не стояли мусорные ящики, как сейчас. В восемь часов вечера приезжал мусоровоз, и жители окрестных домов по очереди вываливали в его кузов мусор. Важно было не опоздать — следующий мусоровоз приедет только через сутки. Поэтому люди приходили заранее, сидели на лавочках, на хлипких оградках, прямо на траве в тени деревьев. Переговаривались. Дети играли. Во время игры она и приглядела коробочку. Первой мыслью было — забрать потихоньку, пока никто не обращает внимания. Но тут же сообразила: много народа, кто-нибудь да заметит. Пока она набиралась мужества, чтобы попросить у соседки ненужную вещь, подъехал мусоровоз, и девочка, испуганная тем, что такая замечательная шкатулочка от нее ускользнет, заспешила, затараторила:

— Теть Дина, не выбрасывайте коробочку! Пожалуйста, отдайте ее мне.

Столько мольбы в ней было, что соседка, скривившись, протянула ведро.

— Только вымой с мылом хорошенько! А лучше кипятком обдай.

Домой Зина возвращалась на редкость счастливой. Мылом помыла, а кипятком не обдала. Иначе пришлось бы правду маме выложить, что из мусора взяла, а она бы отругала: "Ведешь себя точно нищенка!" Поэтому Зина сказала, что шкатулку у подруги на фантики выменяла.

Эти воспоминания пронеслись в голове в одно мгновение. И сердце наполнило тихое счастье, такое, как в тот вечер, когда она впервые в жизни взяла в руку эту синюю расписную шкатулку из-под монпансье — так мама называла разноцветные леденцы. Она и убрала ее подальше только потому, что боялась: привыкнет, и уже ничто не будет радовать. Будто был определенный запас радости в этой шкатулке, который мог закончиться.

Зинаида подцепила ногтем крышку, она противно скрипнула и нехотя поддалась — очень уж плотно прилегали края. Достала письмо. Бумага за долгие годы пожелтела, чернила выцвели, но пока хорошо читались — она ведь не часто извлекала его на свет. Быстро пробежала глазами знакомые строки. Почерк у отца был взрослый, стремительный, но вполне читаемый. Вновь наворачивались слезы, когда взгляд скользил по словам "люблю", "не мог", "на память". Она останавливалась ненадолго, а потом продолжала чтение.

Наконец добралась до самого важного.

"Медальон, который я тебе подарил, ничего не стоит. К сожалению, за свою жизнь я не скопил ни золота, ни бриллиантов. Но и эта вещица может кому-нибудь понадобиться. Если вдруг заметишь слежку, обратись к Чистякову Олегу Михайловичу, он поможет".