Ругару

— Нет, — девочка нежно рассмеялась. — Эльфа из тебя не получится. Но мы помогаем некоторым перебежчикам... Они становятся почти как мы.

— Перебежчикам? — он даже перестал жевать.

— Да. К нам часто приходят. Лучше жить у нас, чем умереть на фронте. Думаешь, почему вам сознание чистят чуть ли не каждый день. Для профилактики. Только, кажется, не очень помогает. Вот ты, например, веришь пропаганде?

— На меня не стоит равняться. У меня мама — необыкновенная женщина. Кажется, в молодости у нее тоже был конфликт с властями какой-то. Она никогда об этом не рассказывала, но всегда учила нас никому не верить на слово. Всегда должны работать мои собственные мозги. Я должен собирать факты, анализировать, делать выводы. Из того, что я видел до сих пор... я не могу сказать, кто прав. Но об эльфах я знаю только с твоих слов. Может, если узнаю ближе...

— Я хотела бы, чтобы ты узнал, — быстро вставила она, и взгляд у нее был приглашающий.

Леша снова застонал внутри. Поэтому он решительно поднялся.

— Отдохнула? Идем дальше.

Все произошло в одно мгновение. Леша швырнул девочку на землю и накрыл собой, одновременно изменяясь. Особые пули, рассчитанные на то, чтобы поразить эльфа, буквально отскакивали от тугих бугров серых мышц, лишь некоторые застревали в верхнем слое коже. Стоило ему пошевелить плечами — и они ссыпались на землю, будто конфетти. Секундная передышка - он швыряет Лаэртель вверх, на дерево. Не глядя — пусть сама защищается от веток, как умеет, а ему надо достать стрелков, потому что сейчас они меняют обоймы на те патроны, что могут поразить ругару. Огромное чудище под три метра ростом, с нечеловечески длинными и мощными руками и волчьей головой неслось по лесу, но при всем росте и массе вовсе не было неповоротливым. Он превратился в таран, летел на врагов, вмиг определяя место их убежища, уклоняясь от пуль, от клыков, когтей и клювов ментов, которые изменились, чтобы спастись от него. Но он двигался чуть быстрее. Раздавал налево и направо удары кистями с острыми, как бритва когтями, а они сыпались на землю, словно переспелые груши. Кто с переломленным позвоночником, кто с разодранным горлом, кто с вывороченными кишками, и только последний, которому Леша проломил грудь, шевельнул губами, перед тем как его взгляд угас:

— Дурак!

Он хищно повел волчьим носом. Запах крови, смерти, паники... Аромат апельсина. Он задрал морду: кто бы мог предположить, что если изменится, будет чуять ее так? Затем пошатнулся и, прислонившись к стволу дерева, сполз на землю. А его-то, оказывается, тоже зацепили. Вот дела...

Он сидел возле дерева и сквозь мутную пелену, наваливающуюся на него после изменения, следил, как сдувается его тело, втягиваются обратно когти, светлеет кожа. Майка висит лоскутами, штаны целы. Как всегда.

Лаэртель спрыгивает с дерева, легко, точно белая пантера. Встает напротив. Взгляд у нее сейчас совсем другой. Не девочка — хладнокровный убийца. Так смотрят в бою на раненую лошадь, с которой так и не сроднился: пристрелить и сварить с кашей или подлечить хотя бы для того, чтобы воду возила?

Затем она развернулась и пошла прочь.

— Пистолет хоть дай, — просипел он ей вслед.

Кошмар

Оле казалось, будто она из сказки попала в ад. Так не бывает, но так было. С тех пор как она встретила Гришу, ей еще ни разу не было так плохо. Чувствовала она себя до отчаяния беспомощно, но при этом понимала: никто ей не поможет. Если она сама не справится — другие тоже окажутся бессильны. Судя по всему, что происходит, ей в первую очередь надо к психотерапевту. Или даже к психиатру. Что тут сделаешь? Ничего. И кому об этом скажешь? Свекрови, Грише, Борику? Нет, это только ее проблемы. Но почему навалилось все сразу? Елисей заболел, а тут еще это...

После вызова скорой она пригласила домой детского участкового врача. Та послушала легкие, заглянула в горло, померила температуру. Поставила диагноз: ОРЗ, и велела полоскать горло. Оля давно привыкла лечить ребенка сама, и сейчас ни в каком рецепте не нуждалась. Ей нужен был больничный, и она его получила. Потому что пойти на работу после бессонной ночи она не могла. До утра ей снилось одно и то же: звонок в дверь, нечто поднимается по лестнице (всегда в разном обличье, но от этого не менее пугающем), затем начинает колотить в дверь. К утру женщина готова была открыть. Но не смогла встать с постели. А едва небо посерело, уснула замертво, уже без сновидений. Разбудил ее Елисей — сыну снова стало плохо. Не так, как вчера, но его тошнило, сильно кружилась голова. Потом запершило горло...

Проводив врача, Оля позвонила свекрови. Телефон на кухне она хотела подобрать в тон гарнитуру, но продавали только ярко-алый. Сейчас, несмотря на всю несхожесть, ей казалось, что телефон облит кровью, она боялась взять трубку — вдруг испачкается в липкой мерзости. Она хотела позвонить из спальни, но одернула себя: да что же это за наваждение? Схватила трубку и быстро нажала кнопки.

— Мама, сегодня не надо Елисея из школы забирать, он приболел, я с ним дома посижу. Нет-нет, ничего не нужно, я справлюсь.

Она швырнула трубку обратно и быстро вытерла ладонь кухонным полотенцем. Есть не хотелось, у сына тоже аппетита не было. Оля была не из тех сумасшедших мам, которые считают, что если ребенок пропустит хотя бы один прием пищи, то непременно умрет. Напротив, она была уверена, что непродолжительный голод полезен и помогает выздоровлению. Вот только лекарства на голодный желудок пить нельзя. Значит, сначала надо за лекарствами, а потом что-нибудь легкое приготовить сыну. Может, куриный бульон сварить?

Она прошла в детскую, села рядом с кроватью.

— Ну как ты, солнышко?

— Голова болит, — Елисей погладил ее руку. — Посиди со мной, пожалуйста.

— Мне надо в аптеку сходить. Отпустишь меня ненадолго? Я быстренько.

— Ладно.

— Отнести тебя в зал, чтобы ты посмотрел телевизор?

— Не, — отказался он. — Умку дай. Мы вместе тебя ждать будем.

Оля положила сыну под бок игрушку. Он сразу прижал белого медведя к себе и опять попросил:

— Только скорее возвращайся.

Она подхватила сумку и выскочила на лестничную клетку. Но стоило шагнуть на первую ступеньку, как стены, потолок закружились. Она вцепилась обеими руками в перила. Перед глазами все плыло, она даже не могла сфокусировать взгляд, но держалась изо всех сил, словно иначе могла упасть в пропасть. Наконец все успокоилось.

— Слава тебе, Господи, — поблагодарила она. В воображении живо нарисовалась картина: она с проломленной головой или сломанной шеей валяется на лестнице. Так бы все и выглядело, если бы она не удержала равновесие.

Успокоив сердцебиение, она отправилась дальше. И вскоре как никогда поняла старушек, которым мерещится, точно их хотят убить. Казалось, весь мир ополчился против нее. Чуть не шагнула в открытый канализационный люк (он ведь всегда был закрыт!). Стоило ей ступить на пустую дорогу, откуда ни возьмись, появился джигит, летевший хорошо если сто километров в час. Она едва успела вскочить обратно на тротуар. И финальный аккорд — внимание! Вместо того чтобы войти в дверь аптеки она поцеловалась с металлическим косяком. Долго терла лоб, чтобы синяка не появилось, но и мазь от ушибов, купленная тут же, не помогла. К вечеру на лбу появилась вертикальная темная полоса. "В тебе есть одна положительная черта..." — мрачно размышляла Ольга, разглядывая себя в зеркале.

Но слишком переживать ей было некогда. Елисею на какое-то время становилось лучше от лекарств. Он начинал играть, включал мультики, а то и порывался выполнить задание, которое получил в подготовительном классе, но через полчаса снова лежал в постели бледно-зеленый, глядя на нее умоляюще:

— Мама, посиди со мной!

— Конечно, котенок, — она устраивалась рядом. — Почитать тебе книжку?

— Да. Про Ежики почитай...

Она не знала, почему Елисею так нравилась эта повесть, но с удовольствием ее читала. Когда она добралась до места, где в дом мальчика врывался Кантор, сын перебил:

— А Ефим придет к нам еще?

Если честно, она и сама думала об этом фельдшере. Может, правда пригласить его? Только неудобно как-то вызывать скорую. Вдруг заберут в инфекционку, обратив внимание на тошноту.

— Давай завтра его позовем, — предложила она. — Я на работу к нему схожу и позову. А то отругают нас, что мы зря скорые гоняем, когда другим детям намного хуже.

— Ладно, — легко согласился Елисей. — Только, пожалуйста, ты читай книгу, пока я не усну. И когда я усну, еще немножко почитай. Мне легче, когда твой голос звучит.

"Голос, ну конечно", — Оля вспомнила Ежики.

Она читала до тех пор, пока не охрипла. Сын уже крепко спал. И она, выпив воды, прилегла рядом. Разбудил ее звонок домофона. Поначалу она была настолько уставшей, что не сообразила, который час, прошлепала в коридор, волоча за собой ноги. Сняла трубку.

— Кто? — спросила с прикрытыми веками.

Но когда в трубке прозвучала тишина... Это была особенная тишина. Наполненная чьим-то опасным присутствием, грозящая забраться к ней в дом. Сон как рукой сняло. Трясясь, она стояла в коридоре, с ужасом рассматривая трубку. Потом отругала себя: что же она делает? Надо положить быстрей. И как назло никак не могла повесить ее. Она падала и падала, не желая держаться. Возникла безумная идея прикрепить ее скотчем, и только тогда Ольга справилась с дрожью. Едва трубка замерла на месте, женщина бросилась в спальню, укуталась покрывалом, прижалась к кровати сына, будто так они могли защититься от того, что снаружи...

Она не знала, когда усталость победила страх. Но, кажется, уже в следующий миг домофон снова зазвонил. Только на этот раз Оля не торопилась к двери. Тихонько скулила, затыкая уши и рот, чтобы не разбудить Елисея, зарывалась в подушку. Неужели это и значит сойти с ума? Но почему так страшно? Почему она не впала в блаженное забытье?

Внезапно ее озарило: где-то у нее было хорошее снотворное, покупала одно время, когда появились проблемы с щитовидкой. Метнулась к аптечке, вытряхнула лекарства на пол. Только когда залпом выпила стакан воды, запивая крошечную белую горошину, сообразила, что домофон умолк. С опаской подошла к нему и постояла с минуту, ожидая подвоха. Даже представляла, что вот сейчас опять раздастся звонок, и она вздрогнет и упадет в обморок. Или закричит. Или разрыдается. Вот сейчас...

Ничего не случилось. Набрав в грудь воздуха, она вернулась в спальню, легла в постель.

...Если где-то в глубине души у нее еще оставались иллюзии, что смерть от приема большой дозы снотворного — самая легкая, то к утру они развеялись окончательно. Нет ничего более жуткого, чем барахтаться в кошмарных сновидениях, зная, что из них нет выхода. Она не проснется, ее будут мучить снова и снова, пока сердце не разорвется от паники.

Сквозь сон она слышала плач сына:

— Мама, мамочка! — но не могла разомкнуть веки. И лишь когда он закричал с надрывом: — Мама, мне плохо!

Она с гигантским усилием распахнула веки. Голова гудела, как пустой чугунок. А ведь вроде бы выпила только одну таблетку... Она с трудом заставила себя встать.

— Мамочка, что с тобой? — кажется, она так напугала Елисея, что он забыл о боли.

— Просто... устала, — с трудом выговорила она.

Сын тут же успокоился.

— Мама, давай позовем Ефима. Мне очень плохо.

— Да, конечно.

Она, пошатываясь, будто пьяная, побрела в ванную. Склонилась над краном и едва не упала от сильного головокружения. Внезапно ее осенило: а когда она ела в последний раз? От этого и шатает так сильно, и одна таблетка снотворного подействовала, словно заряд дроби.

Немного придя в себя от холодной воды, пошла на кухню, но ничего в себя запихнуть так и не смогла. "Это волнение за сына и ночные кошмары, вот утрясется все немного, и поем".

Не было сил наносить макияж — очень плохой признак. Но лишь бы до станции скорой добраться. Благо она тут недалеко.

Из последних сил пришла в детскую. Елисей неподвижно лежал с открытыми глазами. Недетская тоска текла оттуда. Сердце сжалось, зато откуда-то появилось энергия. Второе дыхание — так это называют спортсмены.

— Ты кушать хочешь, солнышко? — она села на кровать, погладила сына по щекам.

— Нет, мам. Ты приведи Ефима скорее.

— Хорошо, — кивнула она. — Побудь немного один, я быстро.

Вихрем слетела по лестнице, чуть не попала под маршрутку, останавливая ее. Пусть идти недалеко, но так все равно быстрее.

— Только стоя, — объявил недовольный водитель.

— Хорошо, спасибо.

Наверняка она походила на безумную, когда ворвалась в здание скорой: бледная, с темными кругами под глазами, распущенными волосами. Метнулась к первому попавшемуся, запоздало сообразив, что не знает даже фамилии парнишки. Но не может же у них быть много фельдшеров с таким именем?

— Ефим, — закричала она отчаянно. — Где Ефим?

Небритый мужик в белом халате с опаской отстранился.

— Так он... не работает сегодня, — неохотно сообщил он. — И так сутки крутился здесь. — Вчера вечером ушел.

— Где он живет? — она усилием воли сдержала себя, чтобы не схватить его за шиворот.

Мужик снова отступил.

— А вам зачем? — он насторожился. — Украл, что ль, чего?

— Нет, он мне очень, очень нужен. Пожалуйста! — теперь Оля заговорила с такой мольбой, что растаял бы любой. Понятно было, что вопрос действительно очень важный.

— Где живет, не знаю, телефон могу дать, — он уже вытаскивал мобильный.

Оля тоже полезла в сумочку, ввела цифры под диктовку и опять едва сдержала себя, чтобы не расцеловать неопрятного санитара. Что это с ней? Из крайности в крайность швыряет. Вышла за порог и тут же нажала на вызов. Взгляд бездумно скользил по белым машинам, стоявшим рядком на асфальтовом пустыре, где разворачивались скорые и некоторые маршрутки. В центре, огороженная металлическим забором, торчала мусорка. В телефоне слышались длинные гудки. Потом ей предложили оставить сообщение. Она быстро нажала сброс и снова вызов.

— Подойди, пожалуйста, подойди, — шептала она точно в бреду. — Ты не можешь спать, ты так нужен нам. Возьми трубку.