Чернозём

То поднялась великая мощь, с которой не могла тягаться Земля. Из бесконечной степи, о размерах которой можно было лишь догадываться, вдруг вырвался огромный зверь. Сначала от его клыков в страхе побежали прежние враги русских, умоляя осёдлых земледельцев защитить от напасти. Смеялись самоуверенные воины ужасу бывших противников, пока не захлестнула Русь гикающая орда. В одну ночь из-под каждый степной вырос воин. Их глаза следили за солнцем, желая узнать, куда оно по вечерам садится. Не сдержали орду приграничные крепости, не смогли одолеть храбрые дружины, и очень скоро потекли на восток вереницы пленников, быстро ложившихся в далёкую и чужую для них почву.

Земля только успела примириться с новой верой, которая включила её в свой псалтырь, называя матерью и кормилицей. Она видела, как старые верования слились с новой религией, оказавшейся плёночкой-амальгамой, заволокшей народное око. И если Земля ненароком заглядывала в него, то видела в голубом зрачке не смирение и аскезу, а знакомую ей волю пахаря-воина. Но теперь Землю заполонили орды чужаков, которым, казалось, не было конца. Они разбивали рать за ратью, засыпавших вечным сном, и в ожесточённой войне погибло так много людей, что на русской Земле почти не осталось бодрствующих.

Живые и мёртвые молили то её, то нового Бога спасти народ от опасности, но, поджав губы, молчали небеса, и тогда Земля решила показать свою силу. Она была молода, наливалась соками и только-только входила в зрелость и ещё точно не знала, что именно нужно делать. Она металась от сгоревшего поселения к поселению, пыталась трясти почву под вражескими ордами, но те лишь радовались тому, как громко гудит от конских копыт новая покорённая страна. Однажды Землю привлёк плач, стелившийся по глади светлого озера. То плакали женщины маленького городка со всех сторон обложенного врагами. Мужчины хмурясь, ходили по невысокой деревянной стене. В глазах было видно, что завтра утром они готовы умереть.

А вражеский лагерь шумел — там резко дудели трубы, били в барабаны и привезённые из дальних земель желтолицые рабыни танцевали и пели неведомые песни. Запах жаренной конины терзал осаждённых, и только старый седой конюх, который лучше бы умер, чем зарезал любимых лошадок, успокаивал испуганных коней. Захватчики торжествовали, и от их разгульного веселья плакали на руках кормилиц грудные младенцы. Мироточащие иконы строго смотрели на молящихся людей. Не смотря на горькие просьбы, молчал Бог, предпочтя умереть за живых всего один раз.

Земля поняла, что обязана спасти этих людей.

Она собралась с силами, напрягла плечи, и место, где стоял город, обречённый на сожжение и поругание, вдруг расступилось. Дрогнули стены и дома. Заржали испуганные кони. Смолкли музыка и танцы. Бежавшие в страхе завоеватели видели, как непокорившаяся крепость медленно уходила под землю и как над шпилями её гордых церквей смыкались воды подступившего озера. Наутро обозлённых степняков встретил только загадочный плёс воды. Ругнулись они, потыкали копьями в воду и ушли ни с чем.

Земля с тех пор оберегала потайной город, который стал открываться лишь людям чистым сердцем и помыслами.

* * *

Уже на улице явственно запахло Другим. Лужу грязи у подъезда я обошел по широкой дуге. На лестнице к привычной влажности примешалась тревога. Дверь была на удивление закрытой, словно за ней пряталась тайна. Меня разозлило и то с каким безразличном видом Алёна открыла дверь:

— Привет.

Что, даже не спросит, где я пропадал почти два дня?

— Я борщ сварила. Он в холодильнике.

Её правда не интересует, что я бледен, как снег?

— Давай проходи, чего встал-то.

Замечаю в углу большой и скомканный презерватив. Он грязный и холщёвый. С трудом понимаю, что это принесённый мной в дом мешок. Тот, который я отобрал у наркоманов. Перевожу взгляд на Алёну. Тоненькие пальчики эротично играются с тугими волосами, и я почти что зверею. Вот-вот ударю, если она не спросит, где я был.

— Ешь.

Когда я хлебаю соленый борщ, то в крови что-то теплеет. Возможно, это извечный женский инстинкт. Может, ей меня жалко. Ведь она считает меня овощем, который не способен понять смысл кармы, что продаётся в газетном киоске за сорок пять рублей.

— Глупенький ты у меня.

Она своей тонкой птичьей лапкой, в которой сокрыта сладкая голубиная косточка, гладит меня по волосам. Я вижу, как в борщ падает сухая земляная крошка. Наверное, девушка думает, что это перхоть. Я осторожно опускаю ложку в тарелку.

Суп стал намного вкусней.

— В магазин привезли новые шмотки. Пришла одна дама снова. Она всегда к нам ходит в магазин, когда новую коллекцию дерьма выставляют. Но ничего не покупает, зато смотрит, спрашивает, всегда приценивается и морщит нос. Думаю, она бедная, но просто хочет поднять свой статус. Что скажешь?

Мне было на это наплевать. Честное слово, я бы ничуть не пожалел, если бы на башку этой тётке свалился кирпич или сам Господь Бог. Пусть бы он как следует отходил её посохом за тягу к мамоне. По-моему такая гипотетическая возможность была бы самым интересным моментом во всей этой истории.

— Знаешь, — вспоминаю я пасечные разговоры, — а ведь люди — это топливо какой-то идеи. Кто-то идёт в солдаты и сгорает в бою, а кто-то отдаёт себя творчеству и после его пепел изучают в школах. Кто-то посягает на государство, и если успешно, то его называют героем, а если нет, то бунтовщиком. Существует иерархия жертвенности, в которой каждый может занять своё место.

На зубах скрипит песок. В нём должно быть немного золота. Это так завораживает, что я не вдумываюсь в её ответ.

— Ну ведь это так мелочно! Люди не понимают, что нужно выйти из круга войн, революций, борьбы. Когда ты стоишь вне круга, то тебя не трогают эти проблемы, понимаешь? А мир обожает нагружать сам себя. Вот как ты. Все твои проблемы в тебе.

— Тебе надо познакомиться с одним человеком, — говорю я опустевшей тарелке, — он мигом бы тебя переубедил.

Я не хочу с ней разговаривать. Я хочу любить её. Листья фикуса стыдливо отвернулись, словно постеснялись что-то сказать. Простынь в комнате мятая, изжеванная телом. Или телами? Кажется, что она ещё влажная и вспотевшая. Алёна гладит её рукой, точно пытается скрыть следы преступления. Возможно, в то время, когда я умилённо рассматривал Тимофея, здесь копошилось животное о двух спинах, и его ангельские лопатки обязательно смотрели в потолок.

— А ещё, знаешь, они ведь ездят на таких дорогих машинах. Они стоят как весь этот дом. Ставят их в смежном дворе, который перед нашим магазином. Это ведь самое важное — продефилировать от элитной повозки к магазину у всех на глазах.

Она уже говорит "наш магазин", не замечая, как этот капиталистический эвфемизм уродует её речь. Всякое желание пропадает, и вулкан внизу живота больше не хочет извергаться. Лучше я займусь в ванне онанизмом вместе с кафелем, чем притронусь к той, кто пытает меня нелюбовью. От неё и пахнет как-то обычно, по-человечески, что выглядит совсем убого по сравнению с тем одуряющим запахом, что вскружил мне голову на природе. Я устало сажусь на кровати. Алёна задумчиво водит одной рукой по простыне, а другой по клавиатуре. Щелчки приходящих сообщений напоминают грохот счётных бусинок. Я хочу послать на хрен такую арифметику.

Взгляд спотыкается на магнитном ключе, оставленном девушкой на тумбочке. Незаметно кладу его в карман. Сердце от задуманного плана начинает биться быстрее, и кровь приливает к нужным органам.

Властным объятием я отвлекаю Алёну от компьютера.

* * *

Мы сидим в клубе. Как в хорошем вестерне у меня всего трое знакомых. Я знаю их только по интернет-кличкам, которые вымышлены так же, как и большинство подвигов Йены. Мы прозвали его так, потому что однажды он ограбил японского профессора.

— Прыгнул я на него, значится, а япошка присел и метнул в меня зонтиком, как копьём. Причём чуть не проткнул им насквозь. Ну, я, конечно, вспомнил хардкор старой школы и начал его метелить, но он стал закрываться, стойки принимать, а потом стал метко хлестать меня портфелем по голове.

Все обычно заинтересованно спрашивали:

— Ну и что дальше-то было?

Йена по обыкновению мялся и говорил:

— Я понял, что он вот-вот меня замочит, вырвал портфель и убежал.

В нём оказался русско-японский разговорник и куча валюты страны восходящего солнца, после чего к парню намертво приклеилась острая кличка Йена. Сам он маленький, жилистый, постоянно что-то напевает. Рукава его футболки — это яркие татуировки. Кажется, что его руки по самые плечи проглотил Кетцалькоатль.

— Идём мы, значится, как-то раз мобом в... — так начиналось большинство его историй, которые, как настоящее вино, с возрастом становились лишь краше, но неизменно несли в себе зерно истины, — вот так мы и отобрали у того лупоглазого велосипед. Эх... хотел бы я настоящим делом заниматься.

За столом фыркает Смирнов:

— Скажешь тоже!

Он может так грамотно говорить одними лишь цитатами из зелёного фильма, что в силах переспорить доктора философии. Если Смирнов встанет на цыпочки, то будет выше двух метров и посмотрит на Бога сверху вниз. Он почти не рассказывает о себе, что вполне красноречиво говорит за него. Большой прямой нос в недавней драке украсился сломанной горбинкой, а серые печальные глаза на загорелом лице говорили, что парень прибыл к нам прямиком с площади Сан-Бабило.

— Нет, нет, ты не прав, — спорит Смирнов, — нет! Кто же тебе мешает заниматься делами? Разве я? А может наша дама?

Родионова действительно дама. Она высокая и стройная, как ножка циркуля, но вовсе не плоская, поэтому на неё засматриваются парни. Кажется, не является исключением и Смирнов. А ещё она кушает шоколад, и её острые зубки игриво ломают твёрдую плитку. Родионова величественно поводит белокурой головой с вздёрнутым гимназическим носиком, и нас троих пронзают её голубые глаза. У неё есть фонд помощи узникам, попавшим за решётку. А ещё она из той женской породы, которая любит оружие больше мужчин. Родионова обожает запечатлевать свои обнажённые колени рядом с ножами, винтовками, пистолетами. Она регулярно выкладывает их в сети, но как и всякому фотоохотнику на оружие, оно нужно ей лишь для подобных сессий.

— Я вообще вне этого, — потерянно, как будто вобрав в себя дорожку кокаина, говорит девушка, — вне ваших правых и левых. Вне политики. Я просто помогаю людям. А ты никак не наиграешься ещё, Йенчик?

Юркий паренёк улыбается, долго ищет подходящую шутку, а потом серьёзно говорит:

— А я бы ещё поиграл....

Я угадываю то, что воскликнет Смирнов:

— Скажешь тоже!

Их троих объединяет то, что они все когда-то в прошлом кого-то знали, что-то делали, кем-то были. Каждый мог похвастаться знакомством с именем, которое нет-нет да осуждающе упомянут в передаче "Честный детектив". Мне не так повезло с биографией, разве что мучительно, до тошноты хочется рассказать им о Сырке.

— Сегодня играть будут? — это я наконец подаю голос.

Йена тут же пускается в длинное перечисление всех тех котировочек, которыми известна банда, настраивающая аппаратуру на сцене. Но я давно уже понял, что все они мечтают ровно об одном — стать дворовыми фюрерами.

— По-моему у них очень хорошие стихи.

— Это почему? — настороженно спрашивает Родионова.

— Ну, там у них в каждой песне Гитлер По Небу Летит. А разве это может быть чем-то плохим? Ты что, против Гитлера?

Но Йена спешит разъяснить мне положение дел:

-Скажи спасибо, а... нет, чёрт, спасибо — это же хрюсовское словечко. Поблагодари, что меня здесь знают, и нас пустили сюда раньше остальных.

— Ради чего?

— Чтобы...

— Да говноедство это всё, — и мои слова явно не нравятся друзьям, — одно стихотворение Есенина весит больше, чем все их песни.

Они реагируют бурно, почти оскорбляют меня — музыканты со сцены недовольно на нас смотрят. У каждого из них бицепс больше, чем извилина у меня в голове. Или не так? Не знаю. В любом случае, первым лукаво начинает Смирнов:

— Серёжка Есенин, конечно, ничего, но Отто Скорцени интересней!

— Блин, причём тут Отто Скорцени?

— Да я-то откуда знаю, браток? — удивляется Смирнов, — мне-то откуда знать!

— Есенин писал о какой-то ерунде, — это уже Йена, — о берёзках, полях, куполах. Шансон и матерщина. А здесь Чистый Север.

Солист как раз начал рычать в микрофон. Я пожал плечами под мантры любимого Родионовой индуизма:

— Есенька под бабами стелился, и алкаш был подзаборный, а эти люди хотя бы не пьют.

Рассказывать им или нет? Поймёт, наверное, один лишь Смирнов, но он так прочно засел в этом болоте, что его не вытянул бы за волосы сам Мюнхгаузен. И всё-таки я пытаюсь повернуть разговор в другую сторону:

— Недавно познакомился с одним человеком. Он мне тоже рассказывал про Есенина. О его скифстве... это было такое направление в русской революционной мысли, которое утверждало, что революция должна оживить Россию, та поднимется и завьюжит, закружит весь мир. Есенин называл русских последними арийцами, которые хоть и чешут, нимало не стесняясь, свои седалищные щеки, но не живут так трупно, как европейцы...

Меня расстреливают градом вопросов:

— Это ты Октябрьский револт имеешь в виду? Как европейцы? Получается, русские не европейцы по-твоему? Да ведь Блок писал, что скифы — это узкоглазые, значит, по-твоему, мы Азия?

И даже Смирнов не поддерживает меня:

— Это ты братишка дал маху, известное дело, что революцию делала в основном нерусь. Ты что, хочешь лечь под семитского барина?

Я вообще не хочу ложиться ни под какого барина, но Смирнов всегда превращался в берсеркера, если чувствовал левый душок. По клубу заходил довольный Шмайссер — он стал ещё больше, живот перетянут кожаным ремнём. Шмайссер посмотрел в нашу сторону и стал о чём-то болтать с музыкантами.

— Ладно, я просто хотел поговорить о чём-то новом, интересном.

Смирнов лучезарно смеётся:

— Давай о семитском барине поговорим!

— Да не хочу я о них говорить.

— Ты же расист, — подкалывает меня Йена, — ты должен об этом говорить.

Я вынуждено соглашаюсь:

— Ну хорошо. Расист так расист. Вон, глядите на сцену. Судя по остбалтским ликам этих эйнхериев из хрущёвок, они сейчас будут петь про викингов.

Смирнов учит уму-разуму:

— Ничего ты не понимаешь, браток! Если человек считает себя расистом, значит он нордид!

Я понимающе смеюсь, и Родионова обозлено говорит:

— У тебя менструация что ли?

— Нет.

— ПМС?

Хочется, чтобы она жевала мой ботинок.

— Нет.

— Ха-ха-ха, ты классный.

А потом она с оттенком покровительства рассказывает мне про Кришну, Радху, энергетических сущностей, неоргаников, которые пьют из эмоционально неустойчивых людей жизненные соки. Нужно, мол, обрести гармонию, встать на путь воина и посылать запросы во Вселенную, которая суть живое существо и всегда ответит нуждающемуся. Думается, что она отлично сошлась бы с Алёной и девушки быстро бы распилили меня эзотерической двуручной пилой.