В жилище было тихо, на стене коптил единственный факел. Коптить он начал при входе незваных гостей, а вскоре громко затрещал, пуская клубы черного дыма.
Улах прокрался глубже и увидел спящего Та-Дюлатара. Шаман прислушался к себе. Да, ощущения были те же, всё те же: тот же привкус, та же чужеродность. И запах одежды, которую помешанный на чистоте целитель стирал, сдабривая воду кусочком, похожим на камень, но дающим много странной белой пены. Этот проклятый запах раванга помнил еще с тех времен, когда видел чужака в его плотской оболочке. Та-Дюлатар спокойно спал, отвернувшись к стене и разбросав по подушке длинные волосы. Улаха затрясло от предвкушения. Он вытянул из прицепленных к поясу ножен обсидиановый клинок и шагнул к постели врага.
Тут хозяин домена отшвырнул покрывало и повернулся к шаману.
— С чем пожаловал, брат? — не без любопытства спросил юноша, отбрасывая густые волосы за плечи.
Это был Айят, для чего-то распустивший свои косички и надевший одежду Та-Дюлатара.
— Последыш?! — растерялся Улах и впервые заметил их с целителем необъяснимое сходство. — Что ты тут делаешь?
Телохранитель перевел дух. Ненависть Улах испытывал лишь к Та-Дюлатару и Араго, предпоследнему сыну Говорящей Аучар, а с мальчишкой предпочел бы не связываться — что толку в победе над ребенком?
— Я?! Это как раз не странно, ведь мы не враждуем с целителями. Куда более странно, что здесь находишься ты.
Если бы раванга был незрячим, он просто не отличил бы сейчас его голос от голоса проклятого Та-Дюлатара, который последний раз слышал восемнадцать лет назад. Улах прищурился, выискивая в лице брата то, чего не замечал, когда тот был маленьким. Или это все же чужак, который сидит и потешается, мороча им с телохранителем головы причудливым наваждением. Всю жизнь он нарушал замыслы раванги. Невозможно перенять привкус сущности у чужого по крови. Да, однажды Улах ошибся, приняв в темноте за Араго другого брата — Отау — и всадив ему в спину предательский клинок, считая, что убивает соперника. Но они были единокровными и единоутробными братьями, Араго и Отау! Так что же — морок проклятого пришельца?
Но нет, перед равангой и в самом деле находился Айят...
— Да кто ты?! — не вытерпел Улах, вскидывая руку с ножом. — Говори, не то убью!
Грациознее кошки юноша отпрыгнул к ширме:
— А ты приглядись! Не узнаешь?
Телохранитель бросился к нему, но, встретившись взглядом с Айятом, упал, как спеленатый по рукам и ногам. Улах укрепил свою защиту, подскочил к младшему брату, занося нож для удара.
— Проклятие всегда возвращается, Улах! Я — твое проклятие! — и, выдернув руку из-за спины, скрываемым там копьем он пробил насквозь глотку Улаха. Наконечник копья был сделан в точности из такого же вулканического стекла, что и нож раванги.
Падая навзничь и не веря, что такое могло произойти, черный раванга еще успел увидеть, как Айят, завладев его ножом, всаживает заговоренный клинок в глаз очухавшемуся телохранителю.
Факел погас.
* * *
Айят взял со стола оставшуюся от прежней лаборатории химическую колбу и встал на колени возле окровавленного Улаха. Тот уже перестал биться в агонии, и тело его начало коченеть.
Юноша наклонился ко рту брата, поднес колбу к синеющим губам мертвеца и что-то тихо забормотал.
— Атме, атме... ашами-йол!.. Атме, атмереро... асани... асани! — слышалось иногда из его уст. — Аярэй, аярэй... инасоутерро... атме... атмереро... асани, асани!
Стекло начало туманиться, сереть, темнеть. Дым внутри сгущался, оседая копотью на стенках сосуда.
— Ит-тааро месех ашами Айя-Та! Айя-Та! Инасоутерро... атме, атме ито-ас, ито-ас-с-с-с-с!
Отклонившись, Айят сел на пятки и устало прикрыл глаза. Колба в его руках стала черной.
— Только атме Айя-Та — твой обидчик, Улах! Только он сможет выпустить тебя, — прошептал молодой воин, раздвигая асфальтовые плиты пола и пряча колбу в широкую щель. — Помни это имя: Айя-Та!
Он оглянулся напоследок и, выйдя из домена, крепко закрыл дверь. Тут же из кустов показались копьеносцы-Птичники, оставив лежать на дерне своих спутанных сетями пленников — воинов-Плавунов, пришедших сюда с Улахом.
— Идите в деревню, ведите туда пленных, — заговорил Айят. — Дальше я сам.
Из-за поворота на тропинку ступил еще один Птичник, а на полшага впереди него почти бежала девушка, которая давно поглядывала на седьмого сына Говорящей, и не без взаимности с его стороны. Она была одета как танцовщица, тело ее мерцало от притирания, отпугивающего змей, глаза светились от зелья, изгоняющего усталость. Когда заканчивалось его действие, человек падал замертво и спал кряду несколько дней. Айят предупредил ее об этом, она кивнула.
— Где Улах? — шепнула красавица, и воины поддержали вопрос восклицаниями.
— Улах не выйдет из домена, пока его не потревожат. Забудьте сюда дорогу. Ведите его воинов в деревню и ждите там.
Копьеносцы уважительно склонили головы, хоть были среди них и мужчины много старше последнего сына Аучар. Айят сказал так, будто Улах все еще был жив. Так всегда говорили о равангах, даже об умерших и похороненных. А свыкнуться с мыслью о смерти черного шамана пока еще не мог никто. Сухим выходил из воды Улах-шаман, из огня — не обгорелым. Живуч был, силен был Улах. Только сам себя мог покарать Улах, да разве ожила бы совесть в человеке без души, чтобы отозвалась она покаянием при мысли о свершенных злодействах? Не таков был черный раванга.
— Пусть зарастет туда дорога, — сказал самый старший из тех, кто остался возле страшного домена после ухода Айята в сельву. — Пусть вопьются лианы в камни оскверненного дома бога. Пусть скроют его навсегда и станут могилой раванге-губителю. Пусть никогда не найдет оттуда выход кровавый Улах!
— Да будет так! — тихим хором отозвались воины и засыпающая от усталости девушка.
Тогда ее взял на руки тот копьеносец, с которым сидели они на дереве, а остальные отправились подбирать спутанных пленников. Через пару минут танцовщица уже крепко спала, уронив голову на темнокожее плечо своего спасителя.
* * *
—
Айят подходил к поселку Плавунов. В кустах по всей округе хрустел и пощелкивал валежник, суетливо шуршали ветки и тихо шелестели голоса: "Тш-ш-ш! Та-Дюлатар! Т-ш-ш-ш! Та-Дюлатар!" Шепот нес небывалую весть всему племени. Никто не смел выстрелить в бога, пусть он был на стороне врагов. Никто не смел встать у него на пути.
Племя высыпало навстречу юноше. Кто-то, самый зоркий, вдруг разглядел в темноте:
— Это не Та-Дюлатар! Это мальчишка!
Его оборвали:
— Над богами старость не властна! Он одет, как Та-Дюлатар — значит, это Та-Дюлатар! Кто посмеет нарядиться богом?
— Да, да! Я видел сам: Та-Дюлатар таким выходил из круга богов!
— И я видел его тогда! Это он! Он же бог, вот и молодой!
Толпа заколыхалась, пропуская идущего через площадь вождя. Тот передвигался нетвердой старческой походкой, не сводя глаз с Айята.
— Я пришел говорить, — сказал тогда Птичник.
— Ты и есть младший сын Аучар? — немощно прокашлявшись, заскрипел вождь Плавунов.
Айят кивнул. Старик распрямился:
— И имя твое — Айя-Та, Подаренный Богами?
— Мать и брат зовут меня Айятом.
— Твоя мать мертва, Последыш.
Туча наползла на лицо молодого воина, но он лишь мазнул сумрачным взглядом по толпе, охнувшей от изумления и присевшей от тягости его боли.
— Ты ведь явился за нею, Подаренный Богами?
Айят гордо поднял голову, расправил плечи, сбрасывая скорбь, и повторил:
— Я пришел говорить с племенем Плавунов. Белые люди из большого селения за перекопом Айдо разыскивают вас, чтобы наказать за убийство их сородичей.
— Мы знаем... — начал было старик, но юноша уверенно и резко перебил его:
— Я не договорил, вождь!
Тот сник, и отчего-то сникли стоявшие за его спиной воины-телохранители и раванги. Слушая голос седьмого сына убитой Говорящей, Плавуны стояли, словно зачарованные, и внимали странным речам.
— Раванга Улах больше не вернется сюда.
Племя снова охнуло, и на многих лицах, не видимых Айяту из темноты, отразилось облегчение. Больше всех, кажется, ликовали женщины и старики.
— Да, это он втянул вас в войну с белыми людьми, которые теперь не будут знать пощады. Это из-за него враждовали наши племена. Кто скажет мне, какую пользу вы получали, когда убивали Птичников?
Вождь смолчал. Не посмели подать голос и остальные. Старик чувствовал, как тает его влияние на сородичей без поддержки всемогущего Улаха, но по старой привычке те все еще ждали его слова. Когда Айяту ответила тишина, настроение толпы изменилось. Люди не говорили, но мысли их были уже не теми, что раньше.
— Я скажу, — продолжил седьмой сын Аучар. — Оба наших племени только слабели от войны. Теперь у нас и у вас накопилось много кровной обиды друг на друга. Плавуны убили четверых моих братьев — я мог бы мстить, но не стану. И призываю вас оставить мысли о кровной расправе, пока не погибли мы все в бессмысленной войне. Раванга Улах, навлекший на вас гнев белых людей, мертв, и он больше не будет держать вас в повиновении. Пусть его дела останутся на нем вечно.
Он замолк, водя взглядом по растерянной толпе. Тогда одышливо засипел дряхлый вождь:
— Все верно ты говоришь, Подаренный Богами. Ты смел, коли пришел сюда один. Ты силен, если смог одолеть равангу Улаха. Раванга Рах говорит, что по одному лишь праву рождения ты вдвойне сильнее, чем был Улах. Но ты сам твердишь, что нас ищут белые люди из-за перекопа. Как быть нам? Если один из Птичников поможет Плавунам — это будет хорошим поводом для восстановления мира между нашими племенами и забвения прежних обид, — старик коварно прищурился. — Так придумал ли последний сын мудрейшей женщины, как избежать нам мести белых людей?
Айят улыбнулся и спокойно ответил, точно ждал этого вопроса:
— Да, вождь, последний сын мудрейшей женщины, убитой глупостью и трусостью своих сородичей, придумал, как вам быть. Но решение за тобой. Плавуны могут воссоединиться с братьями, которых покинули десять весен тому назад. Племя Плавунов исчезнет, и белые перестанут вас искать, а Птичников они трогать не станут. Так хотела Говорящая... — тут он опустил гордую голову и беззвучно прошептал на неизвестном этому миру языке: — Так хотела моя мама...
Толпа загомонила. Люди размахивали руками, обсуждая только что услышанное, многие косились на безучастного вождя.
Старик вспоминал последние слова Аучар. Ее кровь была и на нем, а ведь когда-то он ходил на охоту с кудрявым Сейхетом, бывшим вождем Птичников и отцом ее сыновей. Они дружили, рожденные в один год, в один день. Дружили они, и вот теперь Сейхет лежит в могиле на погосте вместе с четырьмя своими сыновьями, а он, вождь Плавунов, не вмешался, когда Улах убивал свою мать, не остановил преступную руку раванги. Боялся, до смерти боялся старик черной силы главного шамана племени. Когда-то он прельстился властью, обещанной Улахом. Немолод был, но прельстился, предал Сейхета и Аучар и ушел с их мятежным первенцем, уведя с собой многих воинов. И так навсегда стал он пленником раванги.
Все боялись Улаха, смерть от его гнева была мучительной и жуткой. Не укладывалось в облысевшей голове старика-вождя, что справиться с черным шаманом смог мальчишка семнадцати весен от роду. Ведь всегда твердил, бахвалясь, самоуверенный раванга, что победить его, Улаха, способен только сам Улах, если наложит на себя проклятие. И хохотал, пьяный, над своей шуткой под взглядами напуганных помощников, не знавших, что взбредет ему в голову через мгновение.
Никто не был ровней Улаху — даже бог-целитель, пришедший со звезд. А раванга все повторял, что не бог он вовсе и не со звезд пришел, однако все племя видело тогда, как это было! И как через год он, проклятый Улахом, смог выжить и избавиться от напасти, а Сейхет с Аучар спрятали его и второго бога от враждебных глаз. И все эти годы ни первый сын Говорящей, ни Та-Дюлатар не находили в себе сил уничтожить один другого.
А тут является мальчишка, о котором слышали немногие, и разом изгоняет Улаха из этого мира. Так, будто сам он, Улах, наложил на себя проклятие, от которого не смог уберечься. Как может быть такое? Как попался в ловушку раванга и где теперь спрятано его мертвое тело?
— Где убит Улах? — с трудом выговорил вождь. — Нам нужно увидеть его мертвым.
Айят не стал возражать. Этого вопроса он тоже ждал:
— Кто хочет увидеть моего старшего брата? Я отведу и покажу. Но только тот, кто первым увидит мертвого Улаха, сам умрет и станет им до конца своей жизни. Его руки и ноги будут делать то, что захочет Улах, его язык будет впредь произносить слова по воле раванги. Я предупредил и тем самым выполнил долг — теперь могу отвести желающего к месту упокоения вашего шамана.
Никто не шевельнулся.
— Так что же? Идемте! Улах вернется, и всё будет по-старому. Вы ведь хотите этого?
Люди попятились и зашумели, горячо отрицая его приглашение.
— К Птичникам! К Птичникам! — слышались отдельные голоса. — К Араго-Ястребу!
Уже никто не спрашивал решения вождя. С исчезновением Улаха он потерял свою власть.
Старик уронил голову. "И поделом мне!" — мелькнула мысль, где-то в глубине души тоскливо заныло раскаяние, а перед глазами, как живая, встала Аучар, но не безумной старухой, а свободной девушкой необыкновенной красы с нежной улыбкой и прекрасными умными глазами цвета обсидиана.
...И когда старшие спрашивают ее, выбирает ли она вместо удела раванги племени судьбу спутницы Сейхета, Аучар бросает на кудроволосого жениха виноватый взгляд и тихо, но твердо отвечает: "Нет!"...
Но все было не так, не так!.. Она родила Улаха и шестерых его братьев, и Улах уничтожил многих сородичей в своем исступленном желании остаться единственным и главным. И разразилась война, в которой погибли многие...
Всё было не так, как почудилось старику-вождю. Одно лишь слово несвободного согласия перевернуло жизнь целого племени. А ведь она сомневалась, он хорошо помнил, как она сомневалась, прежде чем поддалась на уговоры своих родителей и родителей Сейхета! Женщины говорили, как, уйдя по Серой Тропе, она шептала в полузабытьи, что попутчик ее не родился еще на свет, что он придет лишь через год на другой стороне мира и станет страшным злодеем либо великим целителем по воле своей, по своему выбору, но ей суждено быть одной в этой жизни. Вождь не верил прежде бабьей болтовне, однако вспомнил это сейчас, во время короткой вспышки, вернувшей былое.
Губы Аучар уже сложились, чтобы сказать "нет", а вслух вылетело малодушное "да". Но что могла поделать она, пятнадцатилетняя девушка, против воли старших сородичей?
Вождь поднял набрякшие веки и увидел перед собой лицо Айята, ждущего, что скажет он, когда очнется.
— За тобой решение, вождь. За тобой слово, которому подчинятся все.
С благодарностью взглянув на юношу, старик ухватился за локти телохранителей и встал с грубо сколоченного табурета, который в последние годы всюду носила за ним угодливая свита, помня о пораженных ревматизмом ногах и слабом сердце вождя.
