| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Не будешь учить своих женщин стихосложению и музицированию — станешь хохочущим китайским совком для мусора эпохи Цинь. Это же очевидно!
Вот только где столько цитр набрать? Может, им балалаек хватит?
Отдельное письмо Акиму Яновичу.
О-ох...
После моего побега из Смоленска, Акиму пришлось "расхлёбывать последствия".
С княжеской немилостью... покуда расхлебался без летальных исходов. Для него такие конфликтные ситуации — не новость. Да и вообще — Ромочка Благочестник для Акима... "Помниться, пошёл как-то Ромочка на горшочек. Да не донёс...".
А вот в вотчине Аким нарвался на... на собственную несостоятельность. Ну не тянет он структуру такой сложности! Собственная некомпетентность в сочетании с ползучим саботажем.
Пристальный интерес властей и сопли веером в семье — так, приправа.
И вот теперь я, который всех его бед — виновник, всяких грустей, печалей и гадостей — первопричинник, предлагаю ему ликвидировать вотчину. Его собственность. Его статус.
Не надо иллюзий — речь идёт именно о ликвидации. Земля без людей — не владение. Он, соответственно — не боярин. Первый же княжеский смотр, после полученных нами за фальшивку — "частицу креста животворящего" — "заповедных лет" — это покажет. Если не случится раньше: ревизия там, инспекция, "ввиду явной неспособности", "при очевидном несоответствии"...
"Хозяин — барин" — русская народная пословица. В смысле: как князь скажет — так и будет. Причём исключительно в рамках закона, согласно исторически сложившейся системе традиций и правил. Исконно-посконно.
Я для Смоленского князя настолько одиозная личность, да ещё нынче связавшаяся с вечным противником — с Боголюбским, что Акима... "деклассируют" по любому. Понимает ли он это? Что все его достославные личные геройства, многолетняя верная служба... против моих вывертов — не перевесят.
Выхода у деда нет — только перебираться ко мне.
Куда? В приживалы?!
Он — всю жизнь! Верой и правдой, не щадя живота...! А я четыре года поподпрыгивал и всё — в дерьмо жидкое.
Вот я поманил деда... Богатством, шапкой... Уважением его прежних сотоварищей... Он же и сам по себе — на всё это имеет полное право! Я ж там только... где-то словечко вставил, ножкой шаркнул, по болотам побегал, с психами мутными потолковал... Ничего серьёзного, важного, величественного, благородного... Это ж он, Аким Янович Рябина, славный сотник храбрых смоленских стрелков, в битвы ходил, службы служил! И вполне заслужил спокойную достойную старость. В покое и богатстве, уважении и почитании.
А Ванька плешивый не только всё испортил, но и имеет наглость требовать: "отдай мне всё твоё". А Акиму куда? Из тёплого, уютного терема — да за тридевять земель?! На какую-то Стрелку?! В поганские земли, в сырую землянку?!
Вот как он сейчас в Рябиновке — рявкнет! Ножкой — топнет, матом — скажет...
И не за имение да мучения, а за воли его преклонение. За то, что ему, "мужу доброму" под сопляка-пасынка приблудного — приходится преклоняться да слушаться. А не по своему уму-разуму в покое да в достатке жить-поживать.
Только покоя ему нигде не будет. Потому что попаданец — всегда разрушитель. Я, конкретно, разрушил его жизнь, его старость. Едва Ромочка решит, что можно тихо "прибрать" Акима — приберут. Не сомневаюсь, что его уже сейчас — "пасут" и используют "в тёмную". Вот я пишу письмо и предполагаю, что читать его будет не только Аким, не только рябиновские, но и "княжьи потьмушники". Которых, например, нельзя лишать надежды на моё возвращение куда-то... под смоленскую юрисдикцию. А Акима наоборот — не надо обманывать, я в Рябиновку возвращаться не собираюсь.
Рябиновская вотчина оказалась самовосстанавливающимся организмом. Я выводил оттуда людей, но если изымалась не вся группа, если взамен мастера оставался подмастерье, если оставались оборудование и инструменты, то вскоре команда восстанавливалась. Приходили новые люди, становились к печам и станкам, учились "с голоса", "по образцу", включались в техпроцесс. По готовому, накатанному... лишь бы оставался достаточно деловой и достаточно знающий человек. "Были бы кости — мясо нарастёт".
Причины прихода... в уровне благосостояния, достигнутого в прошедшие годы. Мелочи вроде "бабской присыпки". В отсвете моей репутации удачливого "Зверя Лютого" на моих управителях. Но главное: раскорчёванная под пашни земля, вычищенные заливные луга. И, конечно — "белые избы". "Хочешь жить по-боярски — иди в Пердуновку. Там смердам терема поставлены".
Вотчина постепенно сжималась, утрачивала разнообразие направлений деятельности. Но годами я мог, при очередном конфликте во Всеволжске:
— Да откуда ты возьмёшь?!
Честно ответить:
— Из Пердуновки пришлют.
И это затыкало рты недовольным.
"Головка" каравана переночевала у Стрелки. Ещё затемно позвали к Боголюбскому. Не на княжеские струги, а наверх.
Стоит будущий Великий и Святой князь Андрей свет Юрьевич на самом краю, над волжским обрывом, на посох опирается, во все стороны поворачивается. Предрассветный мир обозревает. И "Русский мир", и не-русский. Над великими русскими не-русскими реками. Слово "Волга" — из скандинавских языков, "Итиль" — из тюркских, "Ока" — из угро-финских.
Картинка — прямо по Пушкину:
"На берегу пустынных волн
Стоял он дум великих полн
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася...".
Очень символично. Тем более, тут даже две реки. И тоже куда не глянь — везде "приют убогого чухонца". В смысле: угро-финна.
Стоит один, свита шагов за 20 отогнана. Я — тишком к нему, призадумавшемуся, и на ухо:
— Выглядываешь кого, государь?
Он так дёрнулся... чуть вниз не слетел.
— Ты...! Псих ненормальный! Гос-с-споди... Вечно часом с квасом. То — Андрейша, братишка. То — государь. Ты уж выбери чего-нибудь одно.
— Так ведь — и то, и то — правда. И что брат, и что государь, и что Бешеный, и что Катай. Это всё твои... грани. Как у диаманта, в индейских землях искусно огранённого.
— Ну ты... Ты, Ваня — льстец!
— Нет, Андрей, я просто умный. Лесть — это обман, ложь. А мне лжа заборонена. Сказать приятное доброму человеку на дорожку... Мы ведь с тобой не вскоре свидимся. Ты там... побереги себя. По моему пророкизму тебе ещё жить и жить. Но... аккуратнее.
Андрей аж захлебнулся от моей наглости:
— Ты...! Ты, Ванька...! Это ж ты тут! У мордвы на зубах, у речных шишей поперёк горла! Я ж домой, в Боголюбово иду, за стены высокие, за запоры крепкие! А у тебя... ни кола, ни двора! Злыдни-вороги из-под каждого куста! И ты мне ещё советы поберечься даешь!
— Потому и даю. Что ты в дом свой идёшь. А у меня тут — все враги снаружи. Тебе, брат, тяжелее.
Хмыкнул, головой дёрнул, ушёл.
После Янина о Кучковне, о его детях, об Ану... ни слова. И про пророчества насчёт — что, когда, как умрёт... Православная традиция отрицает дар пророчества: грядущее ведомо одному лишь господу. Но знать-то хочется! Опять же — эта хохмочка с падающими стаканами... Виноват: с кубками.
Конечно, Андрею хочется знать: сколько ему жить, как он умрёт, как его помнить будут... И вообще — а что там, в "за далью — даль". Но спрашивать... не кошерно.
Он не спросил, а я не напросился. Как он там теперь будет разбираться...
Спустились к лодкам.
У воды ещё сумрак. Пляж песочный. С костями.
"Спускаясь к Великой реке,
Мы все оставляем следы на песке,
И лодка скользит в темноте,
А нам остаются круги на воде".
Кому как. Мне — не круги на воде, а песок на берегу. С останками воинов, сложивших здесь головы. Вот голеностоп торчит. А вон начисто обгрызенная лопатка. Как-то быстро покойников объели. Скоро и кости исчезнут.
"Всё земля приняла.
И надежду, и ласку, и пламя".
Как-то довелось копать немецкое солдатское кладбище. От вермахтовцев остались только запах и, местами, подошвы сапог. А здесь и сапог таких не делают.
Ушли княжеские лодии, через час пошла и моя тверская хоругвь. Хотя какая она моя? Да и тверская она — наполовину.
Ещё дня за два пришли ко мне Афоня с Басконей, мялись, мыкали. Потом осмелились:
— Мы... тут... эта... ну... до дому собравши... вот.
Была у меня на них надежда. Даже, прямо скажу — расчёт. Лазарь у меня остаётся, Резан — тоже. Думал — и остальные. Нет, они решили иначе.
Грустно. Расставаться грустно. Чувство такое... брошенное. "Ребята! Мы ж вместе!"... А они... Каждый тянет к своему дому. Их дом — там, мой — здесь.
Свидимся ли?
За следующие три дня мимо Стрелки прошло всё войско. Кто-то сходу проскакивал, но большинство останавливались. Кто на одну ночь, кто на день. Своим павшим поклониться, по местам боевой славы прогуляться.
В войске тысячи четыре народу. Я надеялся, что где-то десятая часть останется у меня. Типа: Всеволжск — вольный город! Свобода же ж! "Кто был ничем — тот станет всем!".
— Как это "ничем"?! Тама я свово боярина обельный холоп! А тута точно "ничем" станешь: сдохнешь с тобой, да в прах претворишься.
Птица такая есть — обломинго. В наших краях — стайная.
Ратники шли домой. К родным, близким. К своим, домашним, друзьям и врагам. У каждого, когда уходил в поход, был какой-то план, какие-то надежды на "вот я вернусь и...". Кому — избу построить, кому — жениться, кому просто — соседу нос утереть. А таких, кто изначально сам себе сказал: "вот пойду да не вернусь" — в походе не было.
У меня оставались уж совсем отбросы человеческие.
Тяжелораненые. Кто готов был умереть, но не "грузить" своих домашних заботой о калеке. А меня, значит, "грузить" можно? Впрочем, таких было мало — после Бряхимова серьёзных боёв не было.
Часть — из калечных холопов. Рабовладельцы избавлялись от двуногой некондиции пристойным способом:
— А на цо мине в усадьбе безрукий? На цепку посадить, цтобы гавкал? Жрать-то он будет, как здоровый. Прирезать...? Душа-то христианская. Пусть уж у тебя сдохнет.
Бобыли. Из неудачников. Кто и хабара не взял, и здоровье утратил.
— Меня-то и прежде родичи не сильно праздновали. А теперя-то... с одним глазом и вооще...
Тяжелобольные. Кого их соратники решили оставить. Таких — очень мало. И везти человека в лодке не такой напряг, как в телеге, и я сам... нарваться сейчас на вспышку инфекции...
Умственно отсталые, деревенские дурачки, придурки...
— Слышь, воевода, вон, этот хочет у тебя остаться.
Стоит это... оно... глазками хлопает, два слова связать не может. Кивает. Потому что старший сказал: "Останься". Сказал, потому что хабар ещё не делили. Придёт Владимирский городовой полк ко Владимиру, чем меньше голов — тем каждая доля в добыче весомее.
Был у меня мастер по полезному применению психов и придурков. Мастерица. Как Любава Фофаню вываживала... Там где-то, возле полчища, в канавах засыпанных лежит. О-ох...
А брать — надо. Как было замечено Кантом, счастье государств растёт вместе с несчастием людей. Видимо, нечто подобное можно сказать и о психическом здоровье: ненормальные подданные суть опора любой нормальной державы. Как увидишь иностранца с умственным подвывихом, знай — перед тобой сын великого народа.
— Ну, пасынок полка, сейчас станешь сыном народа. Хватай мешки и тащи на гору. Будешь хорошо хватать и таскать — отцом сделаю.
Совершенно асоциальные типы.
— Обрыдло мне род людской видеть и слышать. В мерзости и грехах ежедневных и ежечасных обретаетесь. Гореть всем вам в пещах огненных. Уйду я от вас от всех за ради души своей спасения. Воевода, вели для божьего человека келейку в лесу построить.
— Да не вопрос! Хабар свой — сдай приказчику, сам — в баню, на помывку да пострижку. Берёшь топор и во-он туда. За четыре версты. Там роняешь дерева. А мы из них после — тебе келейку сметаем.
Ещё: речная шпанка всех мастей и оттенков. Вру: не всех. Настоящих матёрых вожаков, которых в следующих столетиях на Волге атаманами звать будут — пока нет. Под боярами ходить, в хоругвях на задних лапках бегать... не их уровень. Да и не могут они — масштаб другой, их за версту видать.
А вот всякая шелупонь, мелочь приблатнённая...
— Слышь, ты, воевода! Гы-гы-гы... ещё молоко на губах... У тя, грят, с Янина халаты парчовые. На шо они те тута? Гля, озям у меня. Ток на локотках заплаты. Давай махнём, давай, тащи.
— Ноготок, десять плетей. Можешь инструмент перепутать.
— Шо?! Мужики! Наших бьют!
Это уже не хоругвь — лодка, в ней восемь русских мужиков и баба-мордовка.
Хоругви ведут бояре. Не то, чтобы они сильно умнее шишей, но интересы у них другие. Им хочется до дому, до вотчины. И они в курсе приязни Андрея ко мне.
А это — "ошмётки". Были, видимо, "охотники". Оторвались от своего стяга, надумали сами "походить". Судя по полонянке — успешно. Ещё не разбойники, но уже близко. Мародёры, "санитары леса". Про мои выкрутасы в походе наверняка слыхали. Но вот прямо тут — их больше. Вот и... хорохорятся.
Бережок, пляжок... На пару сотен метров вокруг — только эти. Мои — лес валяют, землю копают, рыбу ловят. Трое нас: я, Сухан и Ноготок. Против восьми.
Как это всё... скучно.
— Ноготок, крикун не нужен.
Уже семеро. Которые кидаются на нас, визжа и размахивая топорами. Два группы проходят сквозь друг друга, как растопыренные пальцы рук. Четверо корчатся на песке. Двое — моих, двое — Сухана с его топорами мельницей. Виноват, уже пятеро — Ноготок, оставшийся на прежнем месте, подобрал секиру и врубил дурню по ногам. Одна отвалилась.
Один из уцелевших вдруг начинает страшно кричать, корчит рожи, дёргается всем телом и, завывая, кидается к лодке. Следом пролетает топор. Метать боевые топоры на поражение — обязательный навык святорусского воина. У ирокезов или гуронов, к примеру — аналогично.
Последний, невеликий мужикашка, нервно трясёт своим топором, не отрывая взгляда от второго, опущенного к ноге топора Сухана — с него на песок капают мозги его товарищей. Лицо его начинает кривиться, он тихонько воет и опускается на колени. Втыкается лбом в песок и продолжает чуть слышно ныть сквозь зажёванную бородёнку. Потом, видимо вспомнив, так и не отрывая лба от песка — так страшно, что и взглянуть неможно, "пришла злая смертушка неминучая" — отбрасывает в сторону топор, развязывает под брюхом пояс с ножнами, тоже откидывает в сторону.
— Вожжи — гнилые. И сапоги... гнильё голимое. Нахрена они с собой тащили?
Синхронность исчезновения опасности и появления Николая, ставит передо мной мировоззренческий вопрос: а не превосходит ли скорость распространения коммерческой информации — скорость света?
— С этими-то чего делать?
— Дурню — мертвецов таскать да могилы копать. Бабу... мыть и на кухню. Майно — разбирайся. И вот ещё, Николай. Давай-ка, всё, что можно убрать от реки — перетащим наверх.
Всеволжск, подобно лечебному пластырю, вытягивал из Святой Руси всё не... не нормальное. "Ненормальные подданные — опора любой нормальной державы". Всеволжск был обречён стать ядром "нормальной державы".
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
