Ему вторили, хмуро кивая, и берманские, и рудложские гвардейцы.
— Эт-то хоррошо, что не дуррни! — прорычал Свенсен, показывая острые зубы. Волновался он очень. — А теперь ррразошлись на позиции!
Сам он бросил последний взгляд во внутренний двор, где уже полыхал высоченный костер, задернул штору и пошел с Ирьялом Леверхофом встречать семью королевы из Рудлога и Песков.
Старый Тайкахе разжег щедрый костер, широкий — выше человеческого роста поднялось пламя. Пока заводил огонь свою гудящую песню, Демьян показал шаману крепкую сосну — стройное дерево стояло в глубине лесочка, поднимая серебристую пушистую крону к небесам, и кора его пахла свежей смолой и жизнью, и корни были сильными, глубоко уходя в камень, напоенный стихией Хозяина Лесов. Шаман погладил шершавую кору, прислонился ухом, послушал.
— Хорошее дерево, — похвалил он скрипуче, — проводник между нашим миром и загробным. Поэтому на кладбищах нельзя ее сажать, иначе духи туда-сюда ходить будут. Склони-ка мне пару веток, медвежий сын. Наберу иголок, могут понадобиться.
Королева-медведица сладко спала у костра, и Демьян, вернувшись из леса, опустился рядом с ней на землю, запустил руки в густую мягкую шерсть, начал почесывать-перебирать, наблюдая за шаманом. Ему и верилось и не верилось, что может скоро уже увидеть Полю. Бог сказал — дождись Михайлова дня, но не сказал ведь, что нет других способов ее вернуть!
Тайкахе деловито доставал из многочисленных сумок, карманов и котомок травы, настойки, мази. Сел у костра напротив короля с королевой, раскрасил вязкой глиной себе лицо, обведя глаза и рот кругами — в колыхающемся от жара мареве маска искажалась, являя пугающие личины. А берман гладил супругу по шкуре, молился и думал: как примет она его после того, что он сделал? Как посмотрит — с упреком ли, со страхом, с ненавистью? Да, она боролась за него и спасла, но сможет ли дальше жить с ним как жена, ложиться в брачную постель?
Впрочем, он уже давно все для себя решил. Главное, чтобы вернулась, чтобы жила. А потребуется вымолить прощение — все сделает для этого.
Он тревожился — и по рукам пробегала дрожь, и по позвоночнику вниз проявлялась и исчезала шерсть, и глаза уже не возвращались в привычный цвет, и клыки не исчезали. Нюх, усилившийся из-за предоборотного состояния в разы, впитывал и резкие травяные запахи от Тайкахе, и вкус плотного смоляного дыма, и тянущий аромат самки, лежащей перед ним — и сознание плыло, почти уходя в звериное.
Поднялся голубоватый полумесяц, осветив тихий замок и двух мужчин во дворе, высветлил шерсть медведицы, на которой играли отблески пламени. Неслышно вышли во двор пять сестер королевы. И трое мужчин. Святослав Федорович, Мариан и дракон Нории. Встали у костра, напротив него с женой. Демьян кивнул им, не поднимаясь. Говорить уже было трудно, голос срывался в рык.
Марина
Во дворе Демьянового замка пахло дымом и травами. Сам он сидел рядом с мирно спящей Полиной, и взгляд его был диким и тревожным, и скалился он непроизвольно. Но его можно было понять.
Я потянула носом едкий воздух и про себя тихонько попросила у Красного отца, чтобы сегодня все удалось.
Здесь было так тихо, что казалось: мы не посреди миллионной столицы, а в настоящем лесу, и не стены здания поднимаются вокруг — темные скалы без единого огонька.
Шамана звали Тайкахе, и он был похож на йеллоувиньца и рудложца одновременно — низенький, почти коричневый от старости, с живыми блестящими черными глазами, с измазанным лицом. Не волосы — лохмы с вплетенными бусинами, шнурками какими-то, не одежда — пестрые тряпки, расшитые меховыми хвостами, цветными тряпочками. Будто он в бахроме был весь с ног до головы. Изредка он постукивал колотушкой в большой плоский бубен, словно проверял его звучание — и звук выходил звонкий, гулкий. Пахло от шамана алкоголем и травой — он как раз подошел ко мне, пытливо заглянул в глаза.
— Хорошо, хорошо, — пробормотал старик, уже отойдя от меня и всматриваясь в глаза Ани. — Обувь снимайте, волосы распускайте.
Здесь было очень холодно, но мы дружно потянулись к туфлям. Шаман остановился рядом с драконом. Муж Ангелины склонил голову с неожиданным почтением.
— Для меня честь встретиться с тобой, ведающий, — пророкотал он.
Тайкахе хмыкнул.
— Из любопытства пришел?
— С женой, — спокойно ответил Нории, кивнув на прислушивающуюся Ангелину. От жара огромного костра щеки ее раскраснелись, глаза блестели. — Не прогоняй. Глядишь, помочь чем смогу.
— Вижу, что с женой. Раз пришел, оставайся, — буркнул шаман и шагнул дальше. Замер рядом с Алиной, неожиданно покачал головой.
— Отойди-ка на шаг назад, девочка, — сказал он скрипуче и строго, — не надо тебе близко к воротам в мир духов стоять.
Алина уже открыла рот, видимо, чтобы озвучить свое вечное "А почему?"... и закрыла его, отошла назад. Мы встревоженно оглядывались на нее, а шаман все ускорялся, метался от одной из нас к другой, не подходя к мужчинам, что-то бормотал, колотя в бубен, и казалось, что пламя костра тянется за ним, клонясь то в одну сторону, то в другую.
— Всем молчать! — распоряжался он. — Что бы ни увидели, молчать! Что скажу — делать! Не оглядываться! Много ваших и чужих мертвых на вашу кровь, на зов наш придет, но нам одна нужна! Оглянетесь — утащат к себе!
Становилось все страшнее — я явственно почувствовала, как по спине побежал холодок. А старик расставил вокруг костра шесть чаш, засыпал их разными травами, залил смолой и голыми руками начал таскать из костра угольки и головешки, кидать в плошки. Занялись травы, и потек по земле сладковатый дымок, вставая за нашими спинами сплошной стеной. А Тайкахе сел на корточки у Полины, хлебнул из фляжки, потянулся носом в одну сторону, в другую — глаза его заволакивало пеленой. И он, прорычав что-то измененным голосом, прыгнул вверх, подхватив свой барабан, и понесся вокруг костра, в дыму, в диком танце, бешено, ритмично работая колотушкой и заводя скрипучую, похожую на щебет птиц и скрежет треснувшего дерева песню. Старик и топтался на месте, потрясая меховыми хвостами на одежде, и вертелся волчком и выл, и наклонялся, и поднимал искаженное лицо к небесам, не останавливаясь ни на минуту. В какой-то момент у меня заслезились глаза, и стало непонятно, что за существо там кричит, воет, взывает к другим сферам, потому что нельзя было его назвать теперь ни человеком, ни животным, ни духом.
Костер трещал все сильнее — и вот чудо, прогорали дрова, а он поднимался выше, и разделялся на два языка пламени, которые скручивались, сливались наверху, заворачиваясь в огневорот — и небо над ним бледнело, зеленело, пропадали звезды. При взгляде туда прошибало ужасом, будто смотришь на что-то запретное, закрытое для живых людей. Шаман вскрикнул что-то гортанно, бросил бубен на землю, подхватил одну из плошек с травами, вынул тонкий нож — и подскочил к Ани.
— Руку! — крикнул он — и наша старшая, не дрогнув, протянула ладонь. Чиркнуло лезвие, полилась кровь в травы — а старик уже метнулся к Василине, к Каролине — та закусила губу, но руку подала. Подбежал он и к Алине, покачал головой — но по запястью лезвием провел — и направился ко мне. Порез я, завороженная нарастающим огневоротом, перенесла, почти не заметив.
— Муж! — рыкнул шаман — я опустила взгляд: Демьян сам вспорол себе запястье когтем, протянул руку. Кровь смешивалась, кровь дымилась белым туманом, вскипала алыми светящимися пузырями — и шаман попробовал ее, одобрительно кивнул — и начал кружить вокруг гудящего огненного вихря, брызгая в него из чаши. Я прислушалась, ежась от ощущения, что за спиной моей кто-то стоит и смотрит прямо в затылок.
— Чуешь? — шептал Тайкахе скрежещуще. — Родные твои, девочка, ждут тебя, надеются. Любят тебя. Ну, иди сюда, милая, иди сюда, солнце медвежье, негоже тебе мужа призрачными губами целовать, пора и по-настоящему обнимать... иди сюда, милая... тело твое здоровое, что тебе там делать? Тут лучше... весна скоро, тепло будет тебе от любви, тепло от солнца...
Несмотря на напряжение, я не могла не улыбнуться нервно — почти так я уговаривала иногда выползти ко мне Бобби, забравшегося под кровать, выманивая его сахарной косточкой.
Огневорот выгибался за шаманом, и иногда сплетения плетей пламени расходились — и изнутри просвечивала тьма, и парадоксально тянуло оттуда могильным холодом. Вот и ветер начал набирать силу, ледяной, пронизывающий — и не пел уже шаман, шептал, бормотал, приплясывая, кровью огонь подкармливая — а звучала песня, подхваченная самой природой. Гудел костер, подпевал ему воздух, шелестели за дымной стеной деревья. Старик подскочил к Полине, перекатил ее на спину — сестра раскинула мохнатые лапы, как кошка, — и ножом крест-накрест сделал разрез ей на груди. Перевернул чашу и вылил туда остатки нашей крови.
Демьян тихо зарычал, вспарывая когтями землю — а медведица задергалась, забилась в судорогах. Пламенный вихрь поднялся еще выше, оторвавшись от тлеющих раскаленных дров — между ними и основанием огневорота теперь мог бы пройти и Нории — и с набирающим силу гулом, словно нехотя, медленно двинулся к Полине. Остановился над ней и Демьяном — и из основания вихря потекло прямо в окровавленную грудь Поли что-то легкое, светлое. Сестра начала меняться, принимая человеческое обличье. Я сжала кулаки, задержав дыхание от радости — но она снова потекла туманом, и снова стала медведицей. И опять начала меняться в нашу Пол.
Шаман раскачивался, упав на колени и хрипя что-то настойчивое, надрывное, тонким голосом — и в барабан лупил так, что он лопнуть должен был, и страшно было смотреть, как в ритме этой пульсации пульсирует дымка вокруг Поли, и морда ее то приобретает человеческие черты, то снова становится медвежьей.
— Закрепить! Закрепить, — взвыл шаман, подползая к Пол, сдергивая с себя какие-то цветные тряпочки и завязывая их на лапах сестры. — Не выйдешь из тела, тебе говорю, — заклинал он, — слушайся меня, девочка, не упрямься!!! Оковами духа тебя приковываю, оставайся в теле, вспоминай, вспоминай!!!!
Пол на мгновение задержалась в человеческом теле, вздохнула — и снова поплыла в звериное состоянии. Старик горестно схватился за голову. Тут вдруг шагнул к ним Нории, опустился рядом с Демьяном, взглядом спросил разрешения, сжал Полину за виски и зашептал что-то. На его груди под тонкой рубахой медленно начали разгораться линии орнамента.
— Подержу, — пророкотал он с усилием, — но недолго смогу. Сделай что еще надо!
Шаман, вздрагивая, отполз на корточках назад, чуть не уткнувшись в красные угли, уже подернутые серым. Достал флягу, отхлебнул, перестал сотрясаться всем телом — и быстро метнулся к выставленному у углей котелку. Я присмотрелась — он почти полностью был забит сосновыми длинными иголками.
— Плохо, плохо, — шептал шаман, заливая сосновые иглы какими-то настойками. Забормотал что-то на гортанном языке — у меня закружилась голова — и иголки заполыхали, засияли белым цветом. — Еще крови! — крикнул он и бросился к Полине. Взял ее руку — или лапу, — сделал надрез, зашептал что-то. Отошел — и Демьян взял руку Полины, начал ее зализывать, останавливая кровь.
А Тайкахе снова подходил к нам — и снова резал нам запястья, ловко, даже не глядя, гортанно выпевая несколько звуков. Так вот, непрерывно причитая, он поставил котелок на угли, достал из своего тряпья какую-то фляжку и перевернул ее. Медленно потекло оттуда на иголки то ли жидкое серебро, то ли густая ртуть. Запахло ландышами. Полыхнуло белое пламя, взвыл ветер, собираясь в серебристое плотное сияние и впитываясь в иглы.
Шаман снова подхватил истекающий светлым туманом котелок, подошел к Полине.
— Сейчас ей будет больно, медвежий сын, — предупреждающе проскрипел старик. — Держи. Не смей мне мешать, понял? Будем ее на якоря цеплять. Держи руку!
Демьян, посеревший, сжал двумя руками запястье Поли — и шаман достал серебряную иглу, на конце которой мерцала белая капелька, и ловко, быстро загнал ее сестре под кожу.
Я передернулась — мне показалось, что я услышала шипение, будто игла была раскаленной. Демьян зарычал, а Поля дернула губами — лицо ее приобрело четкие человеческие очертания — и закричала-заплакала, выгибаясь.
— Вторую! — непререкаемо крикнул шаман. — Ну, медвежий сын! Надо!
Демьян закрыл глаза и зафиксировал вторую руку. Он тяжело дышал. И снова закричала Полина, забилась.
— Теперь ноги!
Я не могла на это больше смотреть — от диких криков сестры я вся покрылась ледяным потом. Но наконец она затихла. И я открыла глаза. Вася стояла, уткнувшись Мариану в плечо и плакала, отец обнимал младших, Ани выпрямилась, и взгляд ее был жестоким, острым. Только Нории ни на что не реагировал. По его вискам катились крупные капли пота, и он крепко держал дрожащую мелкой дрожью Пол за голову, и незряче смотрел куда-то за стену дыма.
— Якоря мне нужны, якоря! — выл шаман, не обращая внимания на нашу пантомиму. — Сначала ты! — он ткнул пальцем в Демьяна. — Иди сюда!
Полумедведь тяжело поднялся, сделал такое движение, будто хотел опуститься на четыре лапы, но остановил себя, и, сутулясь, мягко переступая, подошел к шаману. Тот достал из котелка еще одну длинную серебристую иглу, с капелькой живого светящегося серебра на кончике, взял Демьяна за руку, и загнал ей его под кожу. Берман зарычал от боли — и зарычала в тон ему, забилась в судорогах Пол.
Нории сжал зубы, сильнее запульсировали на его теле линии, потекли светлые волны по рукам к вискам сестры. Шаман подскочил к ней, принюхался, повернулся к нам — лицо его было жутким.
— Еще! — рявкнул он под завывания ветра и гул огня. — Еще родная кровь! Чтобы пришить ее к этому миру!
Кажется, мы все сделали шаг вперед. А он метнулся к Ани, взял ее за подбородок, досадливо оттолкнул.
— Тебе нельзя, ты мужа сейчас поишь, не хватит!
Подскочил к Василине, — Мариан двинулся к нему, но старик досадливо махнул рукой.
— Не съем я ее, защитник! — посмотрел ей в глаза, сплюнул в сторону.
— Нет! Не тебя! Землю держишь! И маленьких нельзя, не выдержат!
— А как же я? — слова сами вырвались.
— Не дошел еще до тебя, — буркнул шаман. Схватил больно меня за подбородок, повертел лицо, всматриваясь в глаза. Задумался.
— И тебе бы не надо, — сказал он почти умиротворенно и ласково погладил меня по голове. — Да деваться некуда.
— Почему не надо? — удивленно поинтересовалась я, протягивая руку.
— На сносях ты, — объяснил он небрежно. Я замерла, не понимая и одновременно осознав все. Родные медленно, неверяще поворачивались ко мне, на миг забыв даже про Пол... и тут мне под кожу выше запястья вошла длинная игла, и из глаз брызнули слезы, и я закричала от жуткой боли, едва не теряя сознание. И снова мучительно, надрывно зарычала Полина — в реве ее прорывался плач, тоненький, жалобный. Игла растворялась в теле, лавой уходя в кровь, и место, куда она вошла, болело, как ожог.
— Еще, еще, — просительно хрипел шаман, метаясь туда-сюда. — Отца бы! Мать бы! Ничего сильнее нет! Отца бы! Мать бы!
