Слово "хитрость" здесь часто используется с эпитетом — "диавольская". Устойчивый идеологический оборот.
Виноват: фразеологический.
Вдруг обнаружилось, что они меня не понимают. Не на бытовом, обиходном, легко объяснимом и маловариантном уровне типа:
— А чегой-то он правой рукой в левой ноздре ковыряет?
— Дык... левая-то занятая. Он же дрючок в ей держит.
А на, скажем так, концептуальном, уровне. Когда они не могут ни понять причин моих решений, ни вероятных последствий. Возможных для каждого из них. Причём — неожиданных, даже — непредставимых. А рассказ Потани о предполагаемом излечении руки, чего никто из них не может не то чтобы предположить, а даже вообразить без чертовщины и колдовства... И писать левой рукой — чего и вовсе быть-то не может. Всему ж миру ж известно! От лукавого это, от князя тьмы.
Ещё слышал, как Ноготок рассказывал о предложенной мною казни методом вытаскивания кишок. И тут же, как наглядная иллюстрация моих "не общих умений", ползает по двору Кудряшок с рассечёнными, по оригинальному господскому рецепту, ступнями...
Страшноватенький мальчик Ваня. И — непонятный.
Люди всегда боятся боли и смерти. И символов, об этом напоминающих. Кнут палача, вид ползущей змеи. В России, например, фуражка исправника. Но больше всего люди боятся непонятного. Поскольку генетический опыт подсказывает: от непонятного будут происходить и боль, и смерть.
Вот они и стараются держаться от меня, от непонятного — подальше.
"Бережёного — бог бережёт" — наша, исконно-посконная.
Как-то не думал я, нервно хихикая на Черниговских болотах на тему "русского поцелуя", вот о таких следствиях.
Мне-то представлялось торжество научно-технического на основе очевидных потребностей участников взаимно-приятного процесса. Паровой котёл, водопровод, укрепление института семьи, здоровая психика детей... А получается такой... ужас... с омерзением и чертовщиной.
Так ты же этого хотел! Для тебя же "страх запредельный" — основной элемент и собственного выживания, и управления коллективом.
"В условиях средневекового общества превалирующей формой эксплуатации трудящихся являлось внеэкономическое принуждение".
Сколько раз в разных учебниках попадались похожие фразы. Так вот как выглядит "внеэкономическое принуждение"! Как Хотеновское блевание под кустом. Как яростная рубка Чимахаем деревьев. Деревьев, потому что поднять топор на меня он просто боится. Как затравленный взгляд Хохряковича, который замотан донельзя. Потому что по холодку они косят, в жару стогуют, а по ночам у него — Домна. И он боится присесть, потому что заснёт. Так и стоит, как конь в стойле, опёршись то на косу, то на вилы.
И чего делать? — Радоваться. Потому что альтернативой "управления страхом души" является "управление страхом тела". Когда кусочки живого мяса с тёплой кровью разлетаются по всему двору из-под кнута Ноготка. После чего страх — есть, а кузнеца — уже нет.
* * *
Человек, требующий от окружающих напряжения сил для достижения непонятных целей, всегда вызывает резко негативные эмоции. Но человек, ещё и разрушающий при этом табу, обычаи, правила... Ненависть, негодование, возмущение, отвращение, презрение, страх...
Странно, что попаданцы об этом не пишут. Их действия, прогресс вообще, не возможен без разрушения значительной части запретов. И, неизбежно — моря всенародной ненависти на их головы. Даже "Янки" видит зависть Мерлина или неприязнь церковников, но почти не говорит об отвращении простого человека к попаданцу.
* * *
Ну и фиг с ними. С предками. С туземцами. Обидно, конечно. Но я-то кручусь и подпрыгиваю здесь не по их желанию: "ах, как всё для нас всех станет хорошо", а по моему собственному: "так жить нельзя. И мы так жить не будем".
Я не зря загонял "в мыло" моих людей — мы успели. Когда слишком рано и как-то нехорошо стало темнеть, когда огромная черно-фиолетовая туча, прошиваемая ещё неслышимыми, но уже видимыми разрядами молний, начала быстро накатывать с северо-запада, мы были уже готовы. Ну, почти.
Последний, третий, охлупень ставили уже под порывами ветра.
Хорошо.
Дышать можно.
В глазах светлеет.
Не белое липкое колышущееся марево, накачанное солнечным светом до боли в глазах, но, всё равно, мутное, туманное. Дальние ёлки вдруг перестали быть просто тёмно-зелёным фоном с неясными разводами. Видны чётко. Кажется, приглядись и каждую хвоинку увидишь.
Не успеваю. Накатывает, накрывает, "кроет мглою".
Хочется выпрямиться. Распрямиться, расправиться, растопыриться. Принять всем телом. Стать больше поверхностью.
Свежо, ветер ударами толкает в лицо, в грудь. Воздух после парилки последних дней — как вода колодезная в жару. Пьёшь и не напиться, ещё хочется.
"Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний...".
Я не буревестник, мне реять некогда. Но восторг, предвкушение чего-то... праздничного — как у той птички.
А гроза идёт, приближается. Вдали — медленно, ближе — всё быстрее.
Подгребает под себя нижние слои, подворачивает, сминает их. И переваливается верхом через низ. Как танковая гусеница.
Непрерывно, неостановимо. Накатывает. От края до края.
Огромная, километров в 18 высотой, стена валится на тебя. Вся тёмная, почти чёрная. А по самому верху — белое. И там — солнце сияет. Блеск — аж глаза режет, когда смотришь. Странный, какой-то неземной, отсвет. На людях, на вещах. Будто и всё обычное, а оттенок другой.
"Горний свет". Отсветы царства небесного.
Потом легли первые капли. Раз, два, и... ударило. Сразу. И ветром, и дождём. Как стена. Как обвал стены тебе на голову.
Сдёрнул бандану, скинул рубаху. Чуть замер, чуть, пару вдохов, постоял, в себя приходя — и уже весь мокрый. Везде. И в сапогах уже хлюпает.
Народ со двора сразу разбежался, а я стою, руки раскинул, лицо к небу поднял, рот раскрыл.
Пью влагу небесную.
Хорошо.
Вода.
Чистая, неземная.
Ветер толкается. Струи секут.
Разве это сеча? Сеча — это когда мечами или топорами. Или — кнутом. С отлетающими во все стороны кусками мяса...
То — беда, несчастье. А это — радость, праздник, веселье. Для души, для дыхания, для тела.
Вот чего мне так не хватает в "Святой Руси" — только сейчас понял. Дождик. Не в смысле природного явления, а в смысле явления обихода. У всех в ванной есть. Хочешь — сильнее, хочешь — слабее, теплее-прохладнее... А у меня тут только вот так, только — от ГБ.
Соскучился. Соскучился по падающей на голову воде. По ощущению секущих, толкающих, барабанящих струй на коже. Мелочь, наверное, но вот... Зато единственным водопроводным краном у меня работает сам ГБ. Он мне и напор, и температуру обеспечивает. Душ шарко райского происхождения. Струя от самого Создателя.
* * *
Как отличить в Израиле свежего иммигранта от укоренившегося? По дождю.
"Парикмахерская, идёт дождь. Входит, отряхиваясь от воды, молодая дама и начинает ругать погоду.
— Этот противный дождь! Я вся промокла, причёска испортилась, туфли придётся выкинуть...
Следом врывается маленький мальчик, её сын, и радостно кричит:
— Гешем! Мабуль! (Дождь! Ливень!)"
Мальчик уже местный — радуется дождю. А дама... с асфальта. На асфальте лужи — неприятность.
Нам здесь, на "Святой Руси", как и в "Святой Земле" — дождь в радость: и просто дышать легче, и пшеница в колос пойдёт.
Хорошо.
* * *
Глава 109
Я оглянулся. В проёмах поварни и обоих наших сараев стояли мои люди и мрачно смотрели на меня.
Мои пляски под дождём, с распахнутым к небу ртом... Кажется, я что-то кричал. От радости. А для них гром и молнии — гнев божий. Надлежит молиться, крестное знамение творить непрерывно. Иные со страху от гнева всевышнего в укромное место лезут, скорчатся там, тряпками какими с головой накроются и просят милости, просят не убить их громом за грехи.
А я, мать вашу! — знаю! Я — знаю! Что гром — акустическая волна, возникающая при резком расширении нагретого воздуха. И ею не убивают! Что молния — электрический разряд, который бьёт не в грешника, а в высокий предмет или в водоём. И вообще: главный разряд идёт не сверху, а снизу. На этом принципе громоотводы и работают. Не небесная молния убивает, а земной ответ ей. И меткость этого "божьего гнева", как у пьяного дембиля в тире ЦПКиО — 10%.
Я знаю, как меняется распределение зарядов на нижней поверхности облака и индуцированного им — на противолежащей ей поверхности земли. Знаю, как в несколько итераций формируется канал ионизированного воздуха. По которому пройдёт разряд.
Будто из тучи высовывается ножка купальщицы. И пробует воду. Такая стройная, тоненькая, очень светлая, белая аж до синевы, ножка. Несколько раз. Всё глубже пробуя эту "воду в воздухе". Высунулась и отдёрнулась. Может, и повизгивает от холода. Где-то там, наверху. И, наконец, ей навстречу, от земли, вылетает встречный канал ионизации. Наглая рука, которая осмеливается схватить эту ножку. Дёрнуть на себя, удержать. И вот стоит эта ножка... Длинная, белая, высокая... А самое интересное там осталось, в облаках. Как в пышном, но коротком платье. Не видно, но интригующе. И тут собственно разряд.
Лезть к девушке под платье и не ожидать схлопотать? А уж в акустике... Только причём здесь гнев господень?
Я эту картинку перед глазами вижу, а они про волю божью... Ладно. Но лезть в воду от грозы, чтобы получить эти десятки киловольт — я не буду. Или, наоборот, как древние монголы после нескольких таких эпизодов, вообще прекратить купаться...
Да, я вырос под громоотводами. Да, наши хрущобы... они конечно..., но грозовая защита там была. Куда лучше, чем в американских или европейских "благополучных районах", застроенных прелестными частными домиками. В которых вышибает всю электронику в каждую сильную грозу. А для меня молния — не опасность. Острое ощущение, но не страх. Где-то рядом должен быть громоотвод, в него и вдарит — это вбито советским детством.
А для них, для туземцев, это атмосферное явление — явленный промысел божий. Воля, план, замысел... Карательный. Всемогущего, всевышнего... И если сильно просить, умолять, то бог свой план изменит. И их, грешников, не убьёт. Просить, молиться, поклоны бить, свечки ставить, в колокола звонить, на коленях ползать.... А не плясать от радости, распевая песни и выкрикивая уж не помню какие, но явно не покаянные, слова небу в лицо.
Им это... страшно.
Бесовщина. В моём лице. А они и так уже испуганные.
Как бы совсем не перепугать.
Дождь пошёл — огрехи вылезли. Где шиндель неправильно уложили, фронтоны не зашили. Дверей нет, в проёмы водяную пыль ветром несёт. Кое-что стали сразу доделывать. Тут Хотен со своими с луга прибежал. Мокрые, холодные. Но последний стог завершили — сено мокнуть на лугу не оставили. Молодцы! Бегом в поварню переодеваться. И — по кружечке.
Унялся ветер, дождь поутих, крупные капли барабанят по крыше. Как-то рекламируемая звукоизоляция шинделя несколько... преувеличена. Под такой звук хорошо спится. "Песня падающей воды". На смену фиолетовому мраку грозового фронта пришёл серый сумрак обложного дождя.
Пока чего-то доделывали, пока перетаскивали барахло на сухое, стемнело уже по настоящему. Коней завели, обтёрли насухо. По новому, уже в полутьме накрытых сараев, прикинули раскладку. Кому где ложиться.
— Ваня... Ой. Господине. Ты, это... когда... ну... молнии-то вокруг... ты это с самим богом разговаривал? Да? А чего криком? Говорят же: господь и тихую молитву слышит.
— Нет, с господом побеседовать мне пока ещё время не пришло.
— А с кем?
— Любава, ну ты сама подумай, ну кому там быть?
Пауза непонимания, глубокое размышление с наморщенным от напряжения лобиком. Потом — кулаки ко рту, глаза — по кулаку.
— Ой. Богородица. И платочком своим... Ей махал.
И — бегом через двор. По лужам, под дождём, на поварню, к бабам. И там сразу — шу-шу-шу. И, покрывая быстрый женский шёпот, чей-то мужской голос. Полный радости и облегчения от прояснения ситуации:
— Дык вона чего! А мы-то... А оно-то... Вот бабы-дуры, попридумают глупость всякую...
Собрались, наконец, за общим столом, отметили установку крыш. Бражки у нас ещё есть. У всех налито? — "Ну, чтобы не съезжала".
Уходит напряжение последних дней. Напряжение мышечное, напряжение душевное. По телу — тепло. Покой. На душе — аналогично. Люди выглядят спокойно, доброжелательно, мило.
"Ну, чтобы елось, и пилось, и хотелось, и моглось". Народ оживает, начинает смеяться над разными эпизодами. Раньше по этим мелким событиям зубами скрипели, а теперь — смешно.
"Ну, за удачу. И чтоб нам за неё ничего не было". Нормально, разговорились. Перекрёстные диалоги за столом пошли. Диагональные беседы. Закуска на столе есть, закусывают нормально, есть надежда не попадают. И не подерутся.
Я, чтобы обществу не мешать и не повторять "Чёрного ворона", быстренько убрался на боковую. В вещевой склад. Шумные у меня мужики — даже спят громко. Лучше я как-то отдельно. И заснул. Нормально. Крепко. Но — ненадолго.
После моего ухода торжественный ужин быстро перешёл в народное гулянье. Наконец, Домна всех разогнала. Мужиков — в свой сарай, бабы на поварне собрались лечь.
Увы, алкоголь провоцирует население на приключения, похождения и развлечения. После уборки Домна аккуратненько выставила обеих своих соседок на улицу, а Хохряковича зазвала. Хорошо, что Любаву она уложила, и та уже видела десятый сон. Бабы не стали мыкаться под дождём. Идти ко мне в сарай? "Ванька страшный и ужасный".... Отправились в казарму к мужикам. Обе, естественно, к своим "под бочек".
Не тут-то было. Народ-то ещё не угомонился. Хотен уже по десятому разу расписывал сценку на полянке, которая стоила ему завтрака. Светана начала, было, по прежним своим привычкам, отругиваться да отбрёхиваться. Зря. Открывать рот в присутствии поддатых, вятших и гонористых... Мужчины — как дети. Любознательны. Особенно выпивши и в компании.
— А ну-ка, запали лучину. А ну-ка давай проверим. (Ивашка воспринял идею, спрогрессированную мною ранее — идею следственного эксперимента).
— А кто проверяльщиком будет?
— Тут дело такое... Потаня, ты как?
Потан молча поднялся, развернулся, сел на постели, сдёрнул с себя штаны и скомандовал:
— Ну, жена верная, показывай.
Светана возмутилась, всех присутствующих обругала. Разными нехорошими словами. От которых мужики ещё больше разогрелись. И — залюбопытствовали. Она попыталась воззвать к Чарджи. Который воплей глупых смердячек просто не слышит: до его инальского уха они не долетают. А уж когда она стала руками размахивать...
Ручки — ухватили, на плечики — надавили, под коленки — подтолкнули... "В четыре руки" поставили на колени перед мужем, как, собственно, и должно доброй жене перед венчанным мужем стоять, и, под диктовку Хотена, инициировали процесс. Ножик к глазику никто не приставлял, но, чувствуя на себе две с половиной пары мозолистых мужских рук, включая мужнину шуйцу, и десяток пар таких же глаз, женщина повела себя прилично — не стала применять зубы. Решила потерпеть. Смирилась. И была употреблена.
