| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Закончив разговор, папа появился в дверях моей комнаты. Заходить он не стал, а, скрестив руки на груди, прислонился к дверному косяку. Его подбородок дрожал... Полчаса назад, когда мама объясняла что-то диспетчеру "Скорой", он спросил у меня, что случилось. Я так и не смогла озвучить ответ на заданный вопрос, выдавив только: "Я... меня..." — и разрыдавшись. Тем не менее, синяки на шее и бедре, а также то, как я отпрянула от него, когда он попытался погладить меня по голове, оказались красноречивее любых слов.
Он тогда резко развернулся на пятках и вышел из комнаты — позвать ко мне маму — но я успела заметить, как заиграли желваки у него на щеках и побелели костяшки пальцев, сжатых кулаки.
Родители, казалось, постарели на несколько лет. А я сгорала от стыда — за то, что это со мной случилось... за то, что я позволила этому произойти... за то, что мои родители теперь страдают и выглядят морально раздавленными... За то, что моей маме пришлось спрашивать у своей единственной дочери, кто это с ней сделал... За то, что всё так обернулось.
За то, что одно ничего — казалось бы — не значащее решение может послужить началом цепи событий, которые в итоге разобьют жизни стольких людей.
Я беззвучно плакала, находясь в каком-то неестественном оцепенении — всё происходящее воспринималось с опозданием — и только когда мама встала с моей постели, я заметила, что в дверях рядом с папой стоит женщина в спецодежде.
Дождались, наконец-то.
Мне вкололи обезболивающее и успокоительное. Когда мы с мамой сели в карету "Скорой помощи", фельдшер сказала, что нас повезут не в районную больницу — огромный медицинский комплекс, помимо всего прочего включающий в себя и областную "неотложку" — а куда-то в центр города. На вопрос мамы, с чем это связано, женщина устало объяснила, что в районной сейчас не до нас: чуть больше часа назад произошло крупное дорожно-транспортное происшествие, и всех пострадавших доставили туда.
Моё сердце сжалось. Что-то мелькнуло в памяти, но тут же ускользнуло. А может, мне просто показалось. В любом случае, голова отказывалась работать и казалась набитой ватой. А сама я будто плыла в подрагивающем тумане... Наверное, успокоительное так подействовало.
Остаток пути прошёл в гнетущей тишине. По приезде в больницу нас попытались направить на освидетельствование, но папа, успевший уже лично встретиться со своим дядей и перезвонить нам, настоял, что необходима экспертиза — и её соответствующим образом оформленные результаты. Спор со старшим по приёмному покою закончился тем, что мама передала ему мобильный, после чего меня повели всё-таки на экспертизу.
Экспертом оказалась пожилая женщина, очень приятная в обхождении. Она успокаивала меня, проводя внешний осмотр. Потом, пригласив на гинекологическое кресло, предупредила, что будет немного неприятно, и попросила потерпеть.
У меня дрожали коленки, но голову уже немного отпустило. Происходящее воспринималось несколько отстранёно — оно и к лучшему. Я равнодушно наблюдала, как эксперт берёт что-то из лотка и наклоняется ко мне... а потом просто закрыла глаза. К счастью, эта пытка длилась недолго.
Как только я оделась, эксперт отдала мазки лаборанту и сказала, что теперь нужно будет подождать пару часов. И ещё сказала, что мне несказанно повезло — насколько это слово вообще применимо к жертве сексуального насилия — ни крупных ссадин, ни внутренних разрывов, ни обширных кровоизлияний. Отделалась, что называется, малой кровью...
Пока мы сидели в коридоре, дожидаясь результатов, снова позвонил папа — сообщить, что нужно будет ещё написать заявление в районном отделении милиции. Через три часа, с заключением эксперта на руках, мы с мамой уже сидели там, в кабинете дежурного — круглолицего узкоглазого сопляка, типичного местного представителя и, как мы потом узнали, редкостной мрази. Но обо всём по порядку.
Началась наша с ним беседа с того, что он, ехидно ухмыляясь, выпустил несколько клубов дыма прямо мне в лицо. Прошедшая, было, головная боль вернулась с новой силой. Мама вежливо попросила его потушить сигарету, на что он ответил, что волен делать в своём кабинете всё, что ему вздумается, а наше дело — радоваться, что нас соблаговолили выслушать в выходной день, да ещё и вечером.
Милое начало милой беседы. Дальше было ещё интереснее. Узнав, что мы хотим подать заявление по поводу изнасилования, он пришёл в дикий восторг и начал от всей души глумиться надо мной, рассказывая, что все жертвы насилия, с которыми ему доводилось общаться, неделями лежали в больницах, а не прибегали в тот же день подавать заявление. А ещё он попутно поинтересовался, не получилось ли так, что я "дала своему дружку, а потом испугалась папы с мамой и придумала душещипательную историю"...
А когда у него перед носом помахали заключением эксперта, он заявил, что не видит состава преступления. Дескать, "не покалечил, и даже в тебя не кончил — точно, дружок постарался". После всех его издевательств я не выдержала и разрыдалась, а мама, побледнев, стала снова звонить папе.
И на этот раз опять пришлось привлекать влиятельного родственника. После его звонка нас пригласили в другой кабинет, где, извинившись за поведение коллеги, наконец-то приняли заявление, и, после ряда уточняющих вопросов, отпустили домой.
Ехать пришлось снова на такси — я ощущала такую слабость, что без поддержки не могла и двух шагов ступить.
Оказавшись дома, я попыталась смыть с себя всю грязь — по большей мере воображаемую. Драила себя мочалкой до красноты, до боли, но, естественно, стереть память это не помогло. В конце концов, усталость взяла верх... да и голова болела безбожно, поэтому мама, видя моё состояние и душевные терзания, отправила меня спать. Выпив ещё одну таблетку "Анальгина", я свернулась клубочком под одеялом и провалилась в беспамятство.
В ту ночь мне впервые приснился сон. Из тех кошмаров, что мучают меня и теперь. Как и все они, он начался с чего-то безобидного, а потом была концовка, которая с тех пор повторяется в каждом из этих ужасных снов. Мне снится, что меня насилуют. Но не так, как это было на самом деле. Меня бьют, режут, жгут, ломают кости, дробят суставы... каждая следующая пытка привносит новый оттенок в бесконечность боли. А проснуться удаётся лишь тогда, когда в агонии растворяется каждая частичка моего существа. Это сводит с ума. Хотя сейчас уже стало значительно легче. А тогда, в первый раз... не знаю, как мне удалось справиться с этим.
* * *
Леся держит меня за руку, успокаивая. Я рассказываю ей ещё много чего — про то, как всё лето пролежала "овощем" дома, как маме пришлось бросить работу, чтобы быть рядом со мной. Как меня иногда парализует необъяснимый ужас, и про то, как теряю сознание на улице... Как оборвала все связи со своими друзьями и знакомыми, и уехала, так и не поговорив с Вадимом. Ни с кем не поговорив. Даже по телефону...
Про то, как я теперь боюсь закрытых помещений... и открытых пространств... Что панически боюсь оставаться одна... И про то, что после всего произошедшего считаю себя увечной... и что ещё месяц назад не знала, для чего жить. А ещё про то, что того, кто это со мной сделал, так и не нашли...
О чём я умолчала, так это о том, что мне теперь иногда мерещится его присутствие... и о том, что я не испытываю к нему ненависти, несмотря на всё, что мне довелось пережить — воспоминания о нём не вызывают у меня никаких чувств, кроме страха. Страха повторения. Мне кажется, что любой мужчина может поступить со мной так же, а я снова не смогу защитить себя. Это заставляет меня бояться их. Всех.
Когда я заканчиваю говорить, мы с Лесей ещё какое-то время храним молчание. После таких откровений — как с моей стороны, так и с её — нам обеим есть о чём задуматься. Да, и приготовление вкусной пищи — тот процесс, который требует к себе пристального внимания и полной отдачи, а потому совершенно не сочетается с серьёзными разговорами. А на светскую болтовню как-то нет настроения. Пока.
Выговорившись, я чувствую колоссальное облегчение. Настроение резко улучшается — как, оказывается, мало для этого было нужно... Хотя, думаю, тут дело в удачной совокупности многих факторов... Впрочем, неважно. Подумаю об этом позже... может быть.
Улыбаюсь — жизнь всё-таки налаживается. А прошлое... Пусть остаётся в прошлом, там ему самое место. Хватит хандрить, впереди ещё столько всего интересного! Удивительно, но сейчас я на самом деле — а не только на словах — чувствую себя способной закрыть эту дверь и двигаться дальше...
Пока подруга занимается салатами, я беру говяжью вырезку, промываю её под струёй прохладной воды и начинаю нарезать поперёк волокон. Вообще, у однообразной работы есть одно неоспоримое преимущество — пока руки при деле, голова совершенно свободна...
Краем глаза наблюдая за Лесей, замечаю, как она слегка закусывает губу, а на её щеках намечаются ямочки — будто проблеск сдерживаемой улыбки. Очевидно, ей очень хочется меня порасспрашивать — но врождённое чувство такта оказывается сильнее.
С минуту понаблюдав за её внутренней борьбой, не выдерживаю и широко улыбаюсь — сама ведь тоже любопытная, дальше некуда. Все мы, женщины, такие. Ничего не попишешь.
— Лесь, выкладывай уже, не томи. Я же вижу, ты места себе не находишь. Так приплясывать с ножом в руках — грубейшее нарушение правил техники безопасности по работе с колюще-режущими предметами, — хихикаю я.
— Ммм, я смотрю, кому-то здорово полегчало. На самом деле, не хочу пока задавать никаких вопросов — ты сейчас такая довольная, вдруг, спрошу что-нибудь не то, и ты опять скиснешь...
— Не-дож-дёшь-ся! — практически по слогам произношу я. — С сегодняшнего дня я начинаю новую жизнь. Ты, надеюсь, поддержишь меня в этом начинании? — Я снова не могу сдержать улыбки. Давно уже не чувствовала себя так легко. Ощущение эйфории окрыляет — хочется кричать об этом всему миру, танцевать и сворачивать горы. Причём, всё это одновременно.
— Куда ж я от тебя денусь-то? — Леся широко улыбнулась мне в ответ. Какая же она красивая, когда улыбается. Нет, не так. Красивая она всегда. А когда улыбается — просто ослепительная. Ровные белые зубки, ямочки на щеках... лицо, словно озарённое внутренним светом. Не зря же говорят — хочешь узнать, каков человек, прислушайся к ощущениям, которые вызывает у тебя его улыбка.
Я продолжаю любоваться подругой. Глупышка, она говорила мне, что стесняется своих шрамов. Но они же совсем незаметны! Тот, который на лбу, у самой кромки волос, она прячет под густой чёлкой. На мой взгляд — совершенно напрасно, ведь чтобы его разглядеть, нужно знать о его наличии и очень долго присматриваться.
Как я теперь понимаю, ещё одно напоминание о той аварии — сетка тонких шрамов, покрывающих её руки. Но и эти дефекты кожи настолько бледные, что едва различимы. А на фоне общего впечатления от изящных запястий и длинных пальцев они и вовсе теряются. Кто вообще обращает внимание на такие мелочи?
Леся высокая — метр семьдесят три — всего на пару сантиметров ниже меня, и стройная, если не сказать — хрупкая. Но не худая — всё при ней. У неё прямые иссиня-черные волосы, блестящие и спадающие чуть ниже лопаток. Глаза — карие, почти чёрные. Очень тёмные брови и ресницы. Чуть смугловатая кожа и яркие губы. Неужели она не замечает взглядов, которыми провожают её встречные парни?
— О чём задумалась с таким мечтательным видом? — всё ещё улыбаясь, спрашивает она.
— О том, что ты красивая, — выдаю, не успев задуматься. — А ещё — что по тебе столько народу сохнет, а ты никого в упор не замечаешь... никаких, даже самых целомудренных, отношений не заводишь. Не то, что наши общие знакомые. Извини, конечно, за бестактность, но я не понимаю, почему.
Сама не знаю, почему я завела разговор в эту степь. Интересно, это побочный эффект от глинтвейна, или я просто дала себе волю и расслабилась по полной программе?
Леся, тем не менее, и бровью не ведёт. И даже не перестаёт улыбаться.
— Ты про обустройство личной жизни? Да как-то пока не хочется. Смотрю я на наших одноклассников и диву даюсь. Ссорятся, мирятся, сходятся, расходятся... и всё ради чего? Чтобы быть не хуже других? Чтобы ничем от них не отличаться? Ну, для тебя же не секрет, что половина наших девочек — уже не девочки. И из них только одна-две сделали этот шаг если не осознанно, то с уверенностью, что по большой любви. И что все они от этого получили? Осознание собственной исключительности? — Леся кривится. — Вон, Ирка на днях жаловалась: "трахаешься, трахаешься" — говорит — "и гадаешь, будет ли у этих отношений хоть какое-то будущее, или используют тебя как шкуру и передадут в следующие руки..." И это в свои неполные шестнадцать. Попробовала она одному отказать, еле ноги от него унесла: как это так — другу дала, а ему — нет? Ирка, конечно, та ещё штучка, и её пример — слишком утрированный, но всё же. Понимаешь, мне кажется, что, заводя с кем-либо отношения — пусть даже поначалу чисто платонические — надо мысленно ответить себе на вопрос, готова ли ты с этим человеком завести общих детей. Если ответ отрицательный — то нечего и время тратить. Вот такая я идеалистка, ты уж извини. Особенно, насмотревшись на свою двоюродную сестричку.
— Лучше быть одной, чем с кем попало, — усмехаюсь я. — Уважаю. Радикальные жизненные принципы — гораздо лучше, чем их полное отсутствие. Ну, у меня тоже свои тараканы в голове. Не думаю, что когда-нибудь решусь снова с кем-то сблизиться... Так а что там с сестричкой? — я мастерски меняю темы разговора, разве нет?
— Есть у меня сестричка. Ей сейчас восемнадцать. И сыну четыре месяца. Залетела, когда ей семнадцать было. От большой-пребольшой любви. Поженили их быстро, живут теперь все вместе у её родителей. В общем, ничего особенного. Всё как у всех. Кстати, можно задать тебе очень личный вопрос?.. Ну, ты не обязана отвечать...
— Задавай, почему бы и нет. После того, что я тебе уже рассказала — слишком личных вопросов быть не может.
Говоря так, я не кривила душой. Почему-то мне кажется, что будет правильно, если у нас не останется секретов друг от друга.
— Ааа, ладно. Ну... А, эээ... какие-нибудь последствия были после того... случая с тобой?
— М. Ничего не скажешь, интересный вопрос. Честно говоря, я просто упустила из виду этот момент, когда рассказывала. Нет, к счастью, не было. По крайней мере, физических. Мне, и правда, очень повезло. Смешно это слышать, да? Он меня ничем не заразил и... этой, ну, ты поняла... спермы, короче... так вот, её во мне не обнаружили. Нашли чуть-чуть чужой флоры, ну, без всякой заразы, просто... вот. А самой хорошей новостью было то, что, со слов эксперта, даже слегка потрёпанная девственность осталась при мне — всего-то пара надрывов и синячков. Короче, бережный мне насильник попался, всё не как у людей. Или просто некрофилия его не возбуждает — думаю, я мало чем, кроме температуры тела, от трупа отличалась. Или испугался... я же сознание потеряла. — Такой тирады я сама от себя не ожидала. И, что самое удивительное, произнесла её без внутреннего содрогания. Точно, градус сделал своё дело. Ну и ну...
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
