И снова видела огненная искорка страшный бой Мастера клинков с его учеником... и обагряла парные клинки красная кровь... и рыл одинокий раненый дракон могилу тому, кого он воспитал и выучил... и сжималась от горя рядом с ним принцесса — потому что плакал непобедимый боец Четери, и слезы его были горше полыни.
Ушли после памятного боя остатки двух армий из Песков. Принесли раненому королю тяжелые вести, и сто раз проклял он в гневе Лаураса, забыв о том, что за него сложил он голову и уберег его от позорной капитуляции и полного разгрома, а то и потери страны, решив итог войны честным поединком. Не стал он думать и о том, что сам виноват в проигранной войне.
Но слово было дано, слово было подтверждено Отцом-огнем — и едва оправившийся от ран Седрик послал в страну драконов послов. С письмом, в котором просил мира и предлагал подписать договор.
Так выламывало, так корчило его от поражения, что начались у него приступы эпилепсии и бешенства, и в один из них избил он свою супругу, тишайшую Ольгу, что закрыла собой вызвавшего чем-то неудовольствие старшего сына — и сын старший первый раз пошел на родителя, отбил-таки мать у озверевшего отца. Даром, что еще и двадцати не было -первый раз схватился с ним, пока лекари да маги королеву врачевали — и в ужасе бежали придворные из дворца, от трескающихся от жара камней, потому что боялись, что два Рудлога разворотят его бурей и огнем и себя там похоронят, и других.
Чудом не убил Седрик сына — услышал он плач младшего, Ярина, которого нянька пыталась вынести из покоев королевы. Услышал, осознал, что делает, увидел окровавленного старшего сына, стеной вставшего против отца, рявкнул, вцепился себе в волосы, зубами в кожу, руку до крови прокусил, бешенство останавливая.
На коленях потом вымаливал он у жены прощение. И гордость не позволяла ему, а только есть что-то превыше гордости — ужас его пробирал от содеянного, когда смотрел он на изуродованное лицо скромной и верной супруги, что столько лет его нрав выносила, слова поперек не сказала, и любила его, и ласкала робко, насколько он позволял, и четырех мальчишек ему родила. Вон, старший, названный в честь бывшего друга Норином, какой вымахал — хорошо отцу намял бока, сильно в нем пламя красного. Оставлял Седрик его в Рудлоге хранить границы от других соседей, пока отец на войне — и не посрамил его первенец. Заматерел, вырос.
— Спасибо, что остановил, — сказал он сыну потом. Повинился, хоть и стоило это ему это немалых сил.
Жена слабенькая стала после побоев, ходила, сгорбившись, хромая, вздрагивала от его появления — и грызла его изнутри горькая вина, и корил он себя, и последними словами ругал, и задаривал ее подарками — а она глаз не поднимала, только кивала: "Да, муж мой, да, господин мой".
Не выдержал он однажды, сорвал со стены плеть, нож острый, упал перед ней на колени:
— Избей меня, убей, Олюшка, не могу я так больше, чудовище я, что поднял руку не на врага на поле брани, а на тебя, на женщину, на супругу свою верную. Не делала ты мне зла, а только отплатил я тебе яростью своей.
А королева первый раз на него взгляд подняла и сказала тихо:
— Да что же я, зверь, чтобы бить и убивать?
И зарыдал король от слов этих, зарычал, как волк, согнулся, ноги ее обнял. А только робко коснулась его волос женская рука и тут же отдернута была испугано.
Золотое сердце было у королевы Ольги. Говорили потом, святостью своей она половину грехов мужа отмолила да потомков отбелила. С этой поры Седрик-Иоанн с супругой разговаривал только тихо, почти шепотом, и называл ее не иначе как "сердечко мое". А если вдруг затмевала его сознание ярость — достаточно было появиться хромающей королеве, чтобы успокаивался он, приходил в себя. Воцарилась во дворце красных тишина. А вне его готовились две страны к примирению. Решено было, что подпишут договор мирный все аристократические рода со стороны Рудлога и все драконы со стороны Песков — чтобы не было кровной мести, чтобы никогда больше между двумя стенами не было страшных битв.
И хоть тих стал Седрик среди родных, злость его от поражения не уменьшилась. Уверен он был, что ему, не знавшему проигрышей, выиграть войну только Рубин в драконьих руках помешал. И предложил ему тогда Фридхельм Черный, высохший, потемневший— только глаза одни остались ядовитые, зеленые, — хитрость последнюю.
"Испытаем последний раз драконов. Кину я на них проклятье смертельное, если дашь мне силой своей подпитаться, кровью твоей поделишься. Тут-то и откроется, что Рубин у них — а свидетелями станут все аристократы и послы иноземные. От нас-то они отбились, а если всем миром на них насядут? Не выдюжат".
Мучился Седрик, просил у отца своего совета, спускался в зал, где лежал первопредок их, Иоанн, да только молчал огненный бог, как не слышал его.
И вот настали дни подписания мирного договора. Прибыл красный двор в долину в Милокардерах, на нейтральную территорию, разбили лагерь, стали ждать драконов. Вскоре побелело небо от крыльев, раздался шум великий и трубный рев — то враги их летели, старые и малые, мужчины и женщины. Кто сам лететь не мог, того на спинах несли.
Так был важен для драконьего народа этот день, так была тяжела для них война, что никто не хотел пропустить полную капитуляцию Рудлога, по которой Милокардеры переходили им в вечное пользование. А заклятый враг, встав перед лицом Терии Вайлертина, должен был произнести слова о том, что признает свое поражение и клянется больше меч в сторону Песков не поднимать.
— Летят, — прошелестел Черный король. — Твари самодовольные, красуются.
Как белые листья в прекрасном танце опускались на другой конец долины драконы. И чудилось Седрику в их реве оскорбление, а в медлительности их — насмешка. И шепот в его голове твердил: "Не мир они прилетели заключать, а опозорить тебя, силу свою показать еще раз, и Рубин у них, и победа, неужто спустишь?"
И нарушил красный король важнейшую заповедь из кодекса воинов, данного отцом его, Огнем Изначальным: соблюдать законы войны, и победу и проигрыш принимать по чести. Положил руку на плечо Фридхельму и сказал сквозь зубы:
— Моя сила — твоя.
Оскалился Черный, выставил вперед руки, застонал, всасывая в чудовищную воронку хаоса мощь огненную — и сорвалось с его пальцев смертельное проклятье. Мигом почернело небо в долине, и люди, соратники, стоявшие перед ними, падали замертво, обугливаясь, как головешки, и полетела огромная сеть в приземляющихся врагов.
И вдруг выкинуло искорку в те сферы, куда человеку путь заказан — узрела она богов, всю суть их стихийную, и внимание их, к долине прикованное. Узнала и что ушли Красный и Синяя в человеческие тела, ибо последней каплей, опрокинувшей чашу весов, было их участие в поединке Четери и Марка Лаураса — а Белый уж давно доживал жизнь слепым калекой, родившимся без рук и без ног, но почитаемого как святой в далеких Эмиратах, и вот-вот должен был вернуться в небесные чертоги.
Увидела она, как распростерся Желтый, удерживая Туру в равновесии, а Зеленый, не успевая, взрастил вокруг драконов камень, чтобы уберечь их от проклятия, что убило бы их наверняка — и тут же сам ушел в десятки перерождений, ибо грубо вмешался в жизнь человеческую. Остался на Туре один Желтый, приняв на себя всю ее тяжесть.
А два короля с изумлением смотрели, как на месте, где кружили драконы, появляется высокая гора, и сеть проклятия стекает по ее склонам, истаивая и развеиваясь.
Закашлялся Фридхельм Черный, начал харкать кровью, согнулся — и повалился замертво. Надорвался.
А над долиной воцарилась тишина.
И в тишине этой начал трезветь Седрик. Посмотрел на руки свои, на гору, сжал кулаки, и снова себе в предплечье зубами вцепился, до крови прокусил. Заревел от стыда, от осознания, что поступил он подло, что всю жизнь его и потомков его будут называть Рудлоги Подлые, Рудлоги Бесчестные. Шел он к горе, тяжело переставляя ноги — и разбегались от него люди — и не было рядом верного Марка, чтобы скрутить короля, не дать навредить ни себе, ни другим.
Несколько недель бился Красный у горы — жег ее пламенем, бил молниями, льдом сковывал — но что человек против миллионов тон камня? Приказал он собрать магов, но и те ничего не смогли сделать.
Вернулся он во дворец поседевшим, глаза от сыновей прячущим. Отдал сыну корону и державу, взял нож и направил его в сердце — да только с криком кинулась на него жена, выбила оружие, запричитала, обхватила дурную гордую голову мужа, заплакала — не оставляй меня, не надо, молю, за тобой пойду, так и знай!
И остался Седрик для нее жить. Живым себя истязать. Явился к нему через десяток лет Красный воин. Наказал его страшно — три дня и три ночи не выходил король из подземного святилища, а когда вышел, глаза его белыми от мук стали.
— Нет тебе прощения, — проревел первопредок на прощание, когда снял его со стены, измученного, измочаленного. — Дал я тебе пойти в эту войну, чтобы Белому и Синей, против меня пошедшим, отомстить. Имеет война всегда две стороны, победу и поражение, и тяжело поражение, но и его нужно принимать честно. Опозорил ты меня. Но пережил наказание с достоинством — проси, чего хочешь, сын.
— Ничего не хочу, — просипел король, — только разрушь гору, выпусти драконов.
— Да разве я б разговаривал с тобой, если бы это можно было! — зарычал Красный, и снова наотмашь сына ударил, что упал тот, кровью заливаясь. — Если я эту гору разрушу, в воздаяние придется мне за каждую спасенную душу жизнь на Туре проживать — а там их не много не мало, несколько тысяч! Я тебя на десять лет без присмотра оставил, ты вот что натворил, а как мне на тысячу поколений уйти? Опозорил меня, род свой опозорил! Послушал наветы черной твари, слаб оказался мой сын, что позволил в мозг свой потомку Черного влезть! Хорошо хоть брат земной не дал убить их на месте, дал нам всем надежду! Хоть не люблю я белых и синих, а только без них на Туре совсем жизни не будет.
— Скажи тогда, что делать, — упрямо попросил Седрик.
— Ничего не делать, — сказал странным голосом бог, и глаза его огненные словно смотрели сквозь время, а в словах его слышалось ... смирение? — Вижу я сейчас, что уже пошло воздаяние. Падет гора через много лет, а за деяние твое по проклятию драконьему будет род твой платить, пока не расплатится. Слушай же меня — и мне за тебя отвечать придется. Придется мне, Красному, просить своих братьев и сестру об услуге, не бывало такого, да видимо, всему время приходит. Прикажут они — уберут люди все упоминания о войне, уберут записи, чтобы не было нам позора до конца веков, скроется память об этом через несколько поколений. Но нам за это платить, мне за это братьям моим и сестре обещания давать. Эх, сын, сын...
Замолк вдруг огненный бог, на искорку, все эти три дня в усыпальнице парящую и тысячу раз умиравшую от жестокости предка своего, прародителя, вдруг посмотрел прямо, руку протянул. Погладил пальцем — словно сил придал — и шепнул ласково:
— Лети. И сделай правильный выбор.
Успела увидеть она, как предок ее, Седрик, записи свои о войне из сундука достает. Что-то сжигает, что-то оставляет. Тяжела его дума — имеет ли он право от потомков скрыть свои поступки, скрыть, за что на них проклятие наложено?
Последний раз ослушался он своего бога. Сложил записи тонкой стопкой и сунул их в тайник в доске своей шахматной, любимой. Хоть сто лет бейся, а не поймешь, что там скрыто. И велел он везде оставить шахматные знаки, чтобы догадались потомки — шахматы в Рудлог из Песков пришли, шахматы с ним, Седриком, связаны, авось не глупее его будут будущие поколения, догадаются. И оставил он памятник на площади перед дворцом, ему, Змееборцу, поставленный слишком ретивыми подданными — как напоминание себе и еще один знак потомкам.
Все это промелькнуло за мгновение — и оказалась Ангелина в горе. И там, отупевшая от шока и горя, прожила с драконами их заключение и смерти. Слышала она плач детей и металась, пытаясь спасти их — немая, бессильная. И проклятия на свой род и род Черного слышала, страшные, через века способные дотянуться. Чувствовала волны силы, приходящие к драконам, когда умирал кто-то из Владык, целовала крылья застывшего Нории, видела Чета, глядящего безумными глазами сквозь камень, ощущала тишину и тонкие песни богини-воды, умолявшей детей своих дотерпеть, дождаться спасения.
Много она видела. Слишком много. Вряд ли это мог вынести кто-то другой. Только Ангелина Рудлог.
И понеслись вспышками смерти ее предков, подтверждая догадки о проклятии. Рудлоги спивались, сходили с ума, погибали в результате несчастных случаев и в битвах, сгорали от своего огня, пытаясь потушить его алкоголем, охотой, войнами, любовниками — и чем дальше, тем меньше они жили. Пролетела перед глазами смерть деда Константина, опять пришлось пережить гибель матери — и Ани, вымотанную, выпитую увиденным до дна, снова выбросили в родовой зал, прямо в туманную реку времени.
Принцесса выпала спиной вниз из зеркала и затихла, сглатывая и пытаясь перевернуться. Раскинутые руки не слушались — и ее очень медленно несло к краю спирального зала, туда, где извергалась в черное ничто дымчатая река.
Туман поднялся вокруг Ангелины стеной, повторяя очертания ее фигуры — и над ней появилось золотистое лицо ее близнеца из колодца.
— Ты спросила, было ли на вашей семье проклятие, — прошелестел голос. Он был одновременно бесплотным и трубным, как рев, вибрирующим на низких нотах и пробирающим все тело. — Ты получила ответ.
— Я также спросила, как мне его снять, — прошептала Ани. Губы не хотели двигаться, и звуки, которые она издавала, больше были похожи на хрип.
— На этот вопрос нет ответа, — равнодушно произнес золотистый двойник и спустился еще ниже — жутковатые и пустые глаза оказались прямо перед ее глазами, завораживая и пугая, мерзлые губы касались губ принцессы — как будто холодным электричеством пробивало.
Ани скрипнула зубами и оскалилась от злости. Сжала кулаки и с усилием подтянула их к себе, пытаясь схватить существо-из-Колодца. Но пальцы смыкались на пустоте.
— Есть. Скажи мне, как. Я согласилась заплатить. За три вопроса!
— Нет ответа, — как заведенный, повторил двойник. — Нет проклятия. За вас уже заплатили.
— Кто? — прохрипела старшая Рудлог. — Как?
Существо вдруг отпрянуло — и она смогла сесть. Краем глаза увидела, как быстро-быстро истаивает черная паутина на зеркалах ее рода, как очищаются стены из солнечной лозы. А лицо двойника переплавлялось. Длинные волосы, широкие скулы, орлиный нос, чуть насмешливые губы, и глаза — спокойные, мудрые. Нории поднялся во весь рост, повернулся — скользнул ключ по широкой спине — и сказал невидимому собеседнику:
— Пришло время. Нет возможности больше ждать.
Она распахнула глаза — и задохнулась, потому что зал сжался в точку — и снова выкинуло ее огненной искрой во дворце Истаила, в покои Нории.
— Моих сил не хватает больше. Ты и сам чувствуешь, — говорил Нории, стоя у окна. Он был страшно исхудавший, и только глаза горели багряным огнем. Рядом с ним расположился мрачный Чет, с глухим стуком раз за разом вгоняющий в резной подоконник острый нож. — Почти две недели сокращается зеленая полоса. Город почти остался без воды, животные умирают, скоро придет черед и людей. Песчаники обезумели. Сколько моего народа умрет, прежде чем дойдет до наполняющегося Белого моря? Что-то надломилось в мире, Четерии. Будто пробоина образовалась в первых числах января. Жизнь уходит как в бездонную дыру, и я на пределе. Да и ты тоже, я же вижу. Я либо исполню свое предназначение, либо истеку до капли и умру бесполезной смертью.
