Зверь лютый Книга 11. Фанфики

Иоанн Златоуст:

"Вид гробницы святого, проникая в душу, и поражает ее, и возбуждает, и приводит в такое состояние, как будто сам лежащий во гробе молится вместе, стоит пред нами, и мы видим его, и таким образом человек, испытывающий это, исполняется великой ревности и сходит отсюда, сделавшись иным человеком".

Вот чего мне не надо — "сам лежащий во гробе... стоит пред нами". Покойников подымать... такое к ним неуважение — мне не свойственно. Особенно, в варианте "Каменный гость".

Поставили пюпитр-аналой, Псалтырь на него грохнули.

Ну, Ванюша, запевай.

А называется это Неусыпаемая псалтирь. Потому как читают непрерывно. Вот я ночь отмолочу, потом попик придёт. А начнём мы... с простенького начнём, с канона об усопшем:

"Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас. Аминь.

Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный, помилуй нас. (Трижды)

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради.

Господи, помилуй. (Трижды)

Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

Господи, помилуй (12 раз)"...

* * *

Чем-то напоминает протоколы заседаний римского Сената времён поздней империи:

"Император Валентин... ("Слава императору" покричали 12 раз)... победил армян ("Слава императору" — 18 раз) и вскоре прибудет в Вечный город ("Слава императору" — 23 раза, всеобщее вставание — 4 раза, рукоплескание — 6 раз)".

Хомосапиенсы любят долбиться. Не в том смысле, как вы подумали. Хотя... тоже про любовь.

"Тема сегодняшней лекции: любовь. О любви мужчины и женщины вы и так всё знаете. О любви мужчины к мужчине говорить запретили. Поэтому поговорим о любви народа к партии".

На моей памяти только Владимир Семёнович мог сказать в зал:

— Не надо аплодисментов. Чем больше вы хлопаете, тем меньше я успею спеть.

И зал замолк.

Такой уровень народной любви недоступен ни президентам, ни генсекам, ни императорам. Ни самому ГБ.

* * *

"Небеснаго круга Верхотворче, Господи...

Господи, помилуй (40 раз)".

А господь-то у нас того... — с одного раза не понимает. Вот и долбишь. Как долбодятел. Виноват: как служитель культа.

Попик, услыхав знакомые напевы, отвалил — ему сегодня работы выше крыши: над ключницей и бабулькой молебны петь. Бабулька-то того, преставилась. Сердечко у неё... Местный плотник уже домовины строит.

Хорошо, когда есть готовые наработки: отвечаешь не задумываясь. "Два гроба всегда иметь про запас" — правило моё народу уже возвестили.

"Верховая дворня" кучкуется — соображают, как бы место ключницы поделить. Хорошую я им приманку подкинул: они же уверены, что мы банкет для Акима отгуляем и свалим. Они останутся, и будут жить-поживать, как и раньше.

Не, ребятки, тут пришла "индейская изба" в моём лице: что моё — то моё. Я уже решил эту усадьбу себе забрать, у меня на неё уже планы планируются.

Что забрать — решил. Теперь бы понять — как...

Аннушка — существо настолько наивное, что моих хитроумных построений просто не поймёт. Напущу на неё страхов — она испугается. И побежит к ближникам. Пойдёт звон да трёп. Ей-то потом будет плохо. Но она этого не в состоянии сразу предвидеть. А потом — будет уже поздно. Нет ничего, о чём бы она не разболтала.

Может, жениться на ней? Ради приданного...

Ага, рекламная акция "два в одном" — женишься на усадьбе и невесту в придачу бесплатно.

Скоро набегут родственники с клириками, начнут вставлять... Именно, что "палки в колёса". Дальше будет конфликт с участием светских и церковных властей. Конкретно: князь Ромочка Благочестник и епископ Мануил Кастрат. При таких судьях — я проигрываю. Таков реал "Святой Руси".

А как у нас с виртуалом? Хома Брут, например, ничего из своего виртуала не рассказывал. А ведь было что:

"Она была страшна. Она ударила зубами в зубы и открыла мертвые глаза свои. Но, не видя ничего, с бешенством — что выразило ее задрожавшее лицо — обратилась в другую сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому. Наконец, остановилась, погрозив пальцем, и легла в свой гроб.

...гроб вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух... грянулся на средине церкви и остался неподвижным. Труп опять поднялся из него, синий, позеленевший...".

Я ещё размышлял над вредом пьянства применительно к Хоме Бруту, когда до ушей моих донёсся скрип. Кто-то, явно стараясь не шуметь, ходил наверху, в часовенке. На короткое время шаги стихли. Потом чуть слышно заскрипело дерево лестницы, ведущей в подземелье...

Факеншит, однако...

Нехорошо мне как-то...

Тревожно чего-то...

Сквозняк, вдруг взявшийся откуда-то, прошёлся по язычкам пламени на свечах. Две, стоявшие на земле у углов саркофага, мигнули, потрепетали и выровнялись. Две других, прилепленные у аналоя, погасли и зачадили, выпуская тонкие струйки тёмного дыма. В усыпальнице резко потемнело.

Скрип наверху прекратился, стало тихо. Абсолютно тихо.

"А вдоль дороги — мёртвые с косами стоят... И — тишина".

Во блин! Хорошо, что я атеист. А то точно бы испугался. Сильно. А так... — не сильно.

Как там Васька Буслаев говаривал:

"А не верю я ни в сон, ни чох, ни в вороньий грай.

А я верую в свой червлёный вяз".

Дур-рак! Ни ножиков в безрукавке, ни гвоздодёра в торбочке... Даже дрючок свой оставил! Чего-нибудь такого... потяжелее в руки...

Я лихорадочно пошарил вокруг — ничего такого... убойного. Бли-ин! Подхватил Псалтырь, шагнул в сгустившуюся темноту подземелья к стенке у входа. Пытаясь одновременно поднять воротник своей однорядки, натянуть поглубже на голову тёмную шапку, вжаться в стенку склепа и поднять повыше эту здоровенную книгу.

Выражение: "прочесть от доски до доски" применительно к здешней литературе не является иносказательным. Доски — обложка... Между ними — толстые листы пергамента... А главное: медный оклад. Украшения, окантовочка...

Святая книга. И — тяжёлая.

Нечто козлиное, с острым горбом, судя по тени, отбрасываемой на стену в полутьме, едва рассеиваемой двумя оставшимися свечами, задерживающее дыхание и от этого периодически громко всхрапывающее, всунулось в дверь на уровне пояса. Подёргалось из стороны в сторону, явно что-то вынюхивая. И, как-то удовлетворённо хрюкнув, не увидев меня возле аналоя, начало продвигаться внутрь, одновременно перетекая через порог и становясь всё выше.

Тут я не выдержал. И поступил по совету покойного коллеги Брута:

"— Что ж, — сказал он, — чего тут бояться? Человек прийти сюда не может, а от мертвецов и выходцев из того света есть у меня молитвы такие, что как прочитаю, то они меня и пальцем не тронут".

Молитв у меня... целая книга. В моём исполнении можно и не читать: поднятый на вытянутые руки Псалтырь со всех сил опустился на это... козлобородое.

Бздынь случился знатный. Но — не убойный. Всё-таки отработанного навыка бить человека молитвой по голове у меня нет.

Вот марксистско-ленинской философией — всегда пожалуйста: мы на ящике токайского так натренировались пробки из бутылок учебником выбивать — никаких проблем. А Псалтырью или, там, Евангелием... Надо учиться.

Ещё один навык, отсутствующий у типового попаданца — местной литературой не владеем. В смысле ударно-забивательном.

Новоявленный "Вий" взвыл, будто он, вправду, как писал Гоголь: "у малороссиян начальник гномов", и его послали искать сланцевый газ в Донбассе. Упав на четвереньки, он кинулся вперёд, вопя и вереща. И, очень закономерно и вполне не метафизически, наступил на лежавшую на земле "дону Анну".

Она проснулась и тоже заорала.

Впрочем, в последовательности её действий я не уверен.

Вопящий и возящийся в темноте перед саркофагом комок тел и конечностей на мгновение распался, что-то серое неестественно быстро метнулось ко мне на уровне колен.

Люблю, знаете ли, бадминтон. Так это снизу ракеткой... бздынь. Подача прошла. Тень оказалась вполне материальной, судя по звуку столкновения с Псалтырём. От удара она, подобно волану, изменила траекторию движения и полетела, точнее — очень быстренько побежала, к каменному ящику саркофага.

Давненько я не брал в руки ракеток... Через сетку не перебросил — раздался характерный звук столкновения лба и камня. Который перешёл в скрежет сдвигаемой каменной плиты.

Неудивительно: я уже рассказывал про закон сохранения импульса. Масса у этого "волана" — существенная. А по скорости полёта такой спортивный снаряд ненамного отстаёт от хоккейной шайбы.

От произошедшей возни обе остававшиеся гореть свечки погасли.

Темно. Темно, как у негра в... в подземелье.

Какой-то шорох, скрип... Скрип-скрип... И грохот падающих, сталкивающихся, рушащихся камней! И совершенно дикий, истошный женский визг. Внезапно оборванный на полуноте спустя некоторое время уже после окончания каменного грохота.

Звенящая тишина в... в негритянской темноте.

Да, факеншит уелбантуренный, понимаю Хому.

Так это передо мной ещё никакая нечисть не "ударила зубами в зубы"! И гроб левитацией не занимался. Крепкий мужик был — поседел только со второго раза. Мне это вообще не грозит: лысый я.

"Не знаю, как ты вляпался в это дерьмо, но если дальше ты пойдёшь...". Спасибо Беллману — напомнил: надо ж выбираться!

В подземелье ещё что-то негромко шуршало и сыпалось. Пахло гарью от погасших свечей и цементом. Свечи — понятно. Но цемент? Хотя, может, просто известняк? И — ни звука, ни вздоха. Они все умерли?

Я опустился на четвереньки и отправился на поиски.

Очень не хотелось оставлять Псалтырь. Такая могучая штука оказалась. Без неё — как голый. Пришлось положить. И от этой святой книги, влево, по кругу, держась за стенку рукой...

Под руку попалась какая-то ткань. Это у нас что? — Покрывало, подстилка, часть одежды, драпировка...? Под тканью обнаружилось нечто живое.

Длинное.

О! Голое! Гладкое... Нога?

Может, Вий?

Не, если Гоголь не врёт, то:

"Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки".

Землю какую-то, точнее: каменную крошку — чувствую. Цвет... всё чёрное. А вот "жилистые"... не наблюдается.

Гендерную характеристику Вия Гоголь определяет через грамматические формы русского языка:

"Подымите мне веки: не вижу! — сказал подземным голосом Вий".

Раз "сказал" — должен быть мужик. Проверяем. "Всё выше и выше...". Да что ж я так трясусь-то?! Или, правда, ожидаю встретить этого... "героя народного предания"?

Ухватить "главного шахтёра малороссиян" за яйца...? — Это будет... забавно.

Уф! Аж вспотел. Не Вий. Поскольку — баба.

Я всегда радовался, обнаружив обнажённую женщину. Даже под одеждой. Но в этот раз особенно приятно: начальник малороссийских гномов мне тут... не очень.

Берём "бритву Оккама" и отмахиваемся. Во все стороны от всякой нечисти.

Хотя какая-то сюда же всунулась! Я же кого-то Псалтырью бил! Что-то ж ведь гремело и падало. Что-то отреагировало на мои мускульные усилия.

О! И здесь есть реакция. "Здесь" — в смысле — "там". В смысле: откуда растут эти ноги. "Реакция", в смысле: на мои мускульные усилия. Очень даже не сильные усилия. Одними, знаете ли, пальчиками. Даже, если быть точным, просто одним пальчиком.

" — Хочешь, я научу тебя жизни? По простому, на пальцах? Видишь средний?".

Вот где-то как-то... Потихоньку-полегоньку... Только способствуя и споспешествуя... предлагая и предполагая... поглаживая и завораживая... рекомендуя и ракомдуя...

Нет-нет! Этого не надо! Несвоевременно... пока...

Оп-па! А обморок у предполагаемой "доны Анны" уже закончился.

Дону Жуану было легче — он хоть что-то видел:

"Ее совсем не видно

Под этим вдовьим черным покрывалом,

Чуть узенькую пятку я заметил".

А я только на слух и на ощупь: дыхание изменилось, чуть дёрнулось, сдвинулось тело. Остальное — пресловутое мужское воображение. По русской классике, по Пушкину:

"Довольно с вас. У вас воображенье

В минуту дорисует остальное;

Оно у нас проворней живописца,

Вам все равно, с чего бы ни начать,

С бровей ли, с ног ли".

В полной темноте, у гроба её мужа, среди бесов, чертей и нежити, после столь сильного стресса, столь интимно ласкать женщину...

"С чего бы ни начать".

Гениальное пушкинское описание начала процесса естественно переходит к завершению в виде "Песни о Соколе":

"Летай иль ползай — конец известен:

На землю ляжешь, там трахать будут".

Она уже лежит. На земле. Может и мне пора...? Пока она ещё не пришла в себя полностью — в темноте это происходит медленнее. Такое... пограничное состояние.

Она уже чувствует, но не осознаёт. Чуть откинула в сторону ножку, чуть повернулась. Дыхание становится глубже, ритмичнее. А вот и первый, чуть слышный вздох-стон. Чуть потянулась, изгибаясь...

Но ведь не отталкивает! Не сжимает колени, не кричит. Дышит, постанывает, тело её начинает двигаться. В такт моим движениями, навстречу моему пальцу. Темп нарастает, тон звуков повышается.

Звучит... повторяется... продолжается... тянется...

Да сколько ж оно будет тянуться?! Что-то мне скучно стало. Как-то оно... не переходит в новое качество. Год поста так подействовал? Или обстановка? А может, она и вообще не умеет? Как у неё с мужем-то было — я ж не знаю.

А вот то, что она переходит к осознанию действительности — плохо.

Восприятие, понимание, запоминание... Потом будет болтовня со слугами... Утром она поделится с горничной, в обед об этом будут кричать на торгу... Ночевать я буду у светлого князя в порубе. По статье: "совращение беззащитной вдовицы".

Глава 224

Я осторожно, замедлено вынимаю руку, чуть прижимаю чувствительные места напоследок и... рывком откатываюсь к стенке.

По технологии из "Момента истины" наклоняюсь к земле и издаю стон в сторону. Потом начинаю беспорядочно и невнятно бормотать:

— О Господи! ... Ой моя бедная голова... где я?!... а что случилось?... почему так темно?... Боже! Я ослеп!... Ничего не вижу!... Здесь кто-нибудь есть?... Демоны!... Демоны заворовали!... Кто-нибудь!... Люди добрые!... Отзовитесь!... Анна! Боярыня Анна Дормидонтовна! Ты где? Ты живая?!

Она, невидимая в темноте подземелья, молчит. Довольно долго молчит. Приходит в себя, переживает свои впечатления, успокаивается. Я уже начинаю нервничать, когда слышу её голосок:

— Ах! Боярич Иван! Я — тута. А чего тута было?! А чего свету нету?

Сначала она только изображает волнение. Но неясность ситуации пробивается сквозь её любопытство и смутное ожидание продолжения. В голосе прорезаются тревожные нотки.