Зверь лютый Книга 11. Фанфики

А вот работать уродцем на показ... Ну и плевать — мне не стыдно. За эти деньги на стол и четырёх лебедей поставим.

Честно говоря, как-то раньше никогда средневековых банкетов не организовывал. Как-то даже растерялся.

Нет, понятно, что украшать помещение бумажными цветами и плакатами типа: "Привет участникам автопробега по бездорожью и разгильдяйству" — не нужно. Картин на стены — тоже. А оружия памятного — у нас тут нет. Может, драпировки какие? — Нельзя. Пожаробезопасность. Там факела гореть будут. Зажигаемые пьяными слугами.

Я не понял — переспросил. Объяснили придурку двадцатьпервовековому. Банкеты, и в Древности, и в Средневековье, идут с утра. Отсутствие или дороговизна источников искусственного освещения требует проведения мероприятия при освещении естественном. Все древнегреческие и древнеримские вакханалии и оргии происходили при солнечном свете.

На "Святой Руси" — аналогично. Но есть детали: сбор проводится около полудня. Как колокола прозвонили, так и начали. К закату приличная часть гостей разъезжается. А "неприличная" продолжает квасить и орать песни. Под светом факелов, воткнутых в держатели на стенах. Прислуга к этому времени уже пьяная. Поэтому под каждый факел ставят ведро воды.

Вы думаете: главная проблема — как гостей рассадить? — Фигня! Главное — куда коней поставить. И чем занять прислугу гостей, чтобы с безделья не напились. Потому что трезвый возчик пьяненького боярина до дому довезёт, а наоборот — нет.

И так — на каждом шагу. Плюс оттенки "вежества" в данный конкретный момент времени-места-социума.

Коням гостевым овса давать? — Да. Вволю. Иначе — скупердяи живут. Некоторые умники по гостям для того и ездят, чтобы коней накормить. Хорошо, здесь шестериков нет, максимум — тройки. Стол скоблить или скатертью накрыть? — Скоблить и накрыть. Без скатерти — бедные или жадные, скатерть на грязной столешнице — ленивые да нерадивые.

Всё — бегом, всё — быстрее. Людей — нет, те же скатерти вытащили, а они... год не стираны. Нашли прачек в городе. Но — плати. Гляжу: Яков к Николаю заходит:

— На.

Подаёт браслет серебряный.

— О! А откуда? В какую цену писать?

— Снят с битого мадьяра под Теребовлей. Цену... сам придумаешь.

Я, после покупки Терентия, когда Ивашка перстенёк снял, велел Николаю записывать: сколько мои люди в мои дела своего личного имущества вложили. Так что, у нас уже складчина получается.

Очередная инновация: по здешним обычаям для боярина — позор. Но я же демократ! И мотивация у людей усиливается.

"Ничто так не спаивает коллектив, как совместный труд на мою пользу". Или — вложение капиталов.

Акиму-то хочется... покрасоваться. Уесть всех. Но... "по одёжке протягивай ножки". Даже если одёжка — боярская. Слава богу, у меня старшие опытные товарищи есть — урезонивают "новооглашённого столбового". Постепенно планируемое литроприятие сползает на нормальную пьянку: чтоб было выпивки вдоволь, чуток закуски, в начале чтоб побренчали... а дальше нам бы поговорить по душам.

И вот, пришло то, чего на фондовых и валютных биржах не бывает: "чёрное воскресенье". Вполне по Шаову:

"Как мне не выпить! Бегаю, как маятник,

В глазах горят бенгальские огни.

Ну, выходные, сами понимаете -

У мужиков критические дни".

Начал народ собираться. Прислуга наша вся в дорогих одеждах ненадёванных — из сундуков, что осталось, повытаскивали. Аким мытый, благостный, с цепью серебряной, в шапке бобровой. Дорогущая, зараза! На крыльце стоит, гостей встречает, поклоны принимает да возвращает.

А я по службам надворным — мелким бесом: ой, этого нет, ой, не сварилось — не сготовилось, ой, того-сего-третьего не хватает... Да и пофиг — выше головы не прыгнешь, всего надобного не переделаешь.

Что внушает оптимизм — "бражки креплёной" у нас вволюшку.

Как гласит русская народная мудрость: "сколько гостя не корми — он всё равно напьётся".

От позора нас спасло опальное положение Акима. Из двух сотен приглашённых гостей явилась треть. И ещё треть прислала всяких "младших помощников третьего дворника" — поблагодарить за приглашение и отдариться по мелочи.

Только колокола отзвонили — гость валом пошёл. Встречаем, рассаживаем, о здоровье, о погоде... подарки принимаем, отдариваемся... Ну, это не моё. Не хочу светиться, неуютно мне недоросля-ублюдка изображать. Я больше по коням, да по возчикам, да по прислуге... Такие смешливые служаночки попались...

Не дали ближе с девчушками познакомиться — зовут за стол.

— А вот сынок мой Ванечка. Хоть и в грехе прижит, а мне старому на радость. Прошу любить и жаловать. А теперя, гости дорогие, поднимем чаши наши, да и выпьем за здравие светлого князя, милостивица и благочестника, нам всем правителя и земель устроителя, за Романа свет Ростиславовича!

Тост должен быть коротким. Как говорил классик: "лучше пять часов на морозе ожидать поезд, чем пять минут ждать выпивки". Хоть и лето, и до железных дорог семь веков, но народ классику уже понимает.

И понеслось.

За папу его, Великого Князя Киевского. За семейство светлого князя. За семейство князя Великого. За "Святую Русь". Отдельно — по землям. Но не по всем. За церковь святую православную. Отдельно — за епископа. За славный город Смоленск и его население. За процветание, благорастворение и "мир во всём мире".

К этому времени подарки всякие подсылы уже отдали. Большинство уже и свалило. Отвалили и люди степенные или себя за таковых почитающие.

Аким надирается нешуточно. Дело-то обидное: с княжеского подворья из первой двадцатки только Гаврила-Будда. Да и то — не по приказу, а по старой дружбе. Из городских — старший казначей с женой. Опять же: не по чину, а по жене — Аннушке подруга давняя. Из епископских — игумен Свято-Георгиевского монастыря. И монастырь из небогатых, и повод родственный — нашему Никодимке дядя.

Ой, не любят нас здесь! Ой, не ценят! Не уважают — не величают. Ну, так вам хуже будет, люди русские вятшие! Что я маргинал и сволочь — я про себя и так знаю. Мне, попаданцу, другим не быть и обижаться не с чего. Мне-то от вас чести не надобно, а вот Акимом брезговать да помыкать...

Да, мужик попал в "ураган по имени Ванька". Но вы ж от него косоротитесь не с моих дел, а с его собственных. С княжеского неласкового к нему отношения.

Не люблю шавок, что с чужого голоса подгавкивают. Как сладко да весело стаей — одного травить, стадом — одного топтать, я уже говорил. Только Акима не отдам. А когда у меня ещё и нервы сдают... Шаов правильно поёт:

"Мы не шведы, не голландцы, и невроз у нас иной,

Мы народ пассионарный, в смысле — очень уж дурной.

То княжну швырнём с досады в набежавшую волну,

То пожар Москвы устроим, то гражданскую войну".

Не будите "Зверя Лютого" на свои головы!

Дело к вечеру, скоморохи отскоморошничали, гусляры отгуслярили. "Лебёдушку порушили", скатерти перетряхнули. Народу уже половина. В большинстве своём — соратники Акима из не сильно удачливых. Кому на княжеское неудовольствие плевать, а вот со старым другом-товарищем выпить да поболтать — важнее.

Тут прибегает бывшая кривая служанка Аннушкина, мы её поварихой поставили. "Бывшая" — в смысле: "служанка", а не в смысле: "кривая".

Валится мне в ноги и орёт как по покойнику:

— Рыба погорела! А-а-а! Карасики! В уголья запеклися! У-у-у! Третья перемена! Дымом ушла! Казни-убивай меня смертию злой-невиданной!

И что? Из казнённой дуры — рыба жаренная на столы повалится?

— Не ной, приберись там. На стол давай холодных закусок. Да чего приличного из недоеденного. Ивашко, выкатывай на столы нашу бражку. А я пока сам народ веселить начну.

Сначала было довольно много местного хмельного. Мы его на столы и поставили. А часть — развели спиртом. Креплёная бражка, креплёное пиво... "Малёк запущен". Теперь пришло его время. Выставляем.

Заскочил в зал, командую переменами блюд.

Тут казначей городской влез. Мужик уже хорошо в годах. Толстый, вредный, злой. Вот жена у него... молодая. И сама — очень даже... Жаль, за столом с мужиками не засиделась, ушла к Аннушке в покои поболтать. Они давние подруги, чуть ли не с девических времён, разом замуж выходили.

Аннушка тоже только показалась да ушла — болит у неё всё. Как они будут болтать, если у неё "жёлудь" под языком? Епитимью я не отменял: пусть лучше слушает.

Женщин за столами и сначала очень мало было, а теперь и вовсе не осталось.

Народная мудрость: "Дам не надо — жанры и напитки смешивать нельзя" — ещё не сформулирована, но уже общеупотребима.

У Акима жены нет, поэтому и гости жён не берут. А молодёжь берут вообще только на семейные праздники.

Кстати, в Европе — аналогично. Совратить незамужнюю девицу практически невозможно — её нигде не показывают. Банкет, на котором познакомились Ромео и Джульетта — семейный праздник, на котором из-за посторонней, случайно попавшей молодёжи, хозяева не начали поднимать скандал исключительно по политическим мотивам. Ромео был, по сути, участником глупой детской провокации.

Глава 228

Подняли за смоленское боярство. Чтобы лучше боярилось. Тут казначей и вздумал юмор проявлять:

— Вот, Аким, ты боярство получил. Радость для тебя. Все друзья-знакомцы твои — подарки тебе подарили. Ну, какие ни есть, а всё ж честь. А чем тебя сынок-то твой лысый порадовал? Чем своего батюшку-боярина почествовал?

Чем-чем... "Я подарил ему себя"... Кабы не я — не бывать Акиму боярином. Но хвастать этим... не поймут-с, Азия-с. Виноват: Русь-с.

А Акима зацепило. Нет, он всё понимает, но... обидно ему. Вот же ж — по глупой злобе сказано. А осадочек у деда останется. Ох, не хотел я "на себя одеяло тянуть", но надо выворачиваться.

— Ай верно говоришь, гость дорогой, казначей яхонтовый! Чтоб от сыночка любящего да батюшке доброму, да к шапке, самим князем даденной, да не было бы ни прибавочки, ни довесочка? А и худой бы я был Акиму сын, кабы заботой об том не обзаботился, не придумал бы — чем порадовать. Не перебить мне подарков людей княжеских, не перещеголять мне дары людей вятших. Да и охота мне подарить Акиму свет Янычу то, чего у него отродясь не было. То, чего и в нынешних подарках-то не сыщется. Уж простят меня гости дорогие — чего и им-то самим никогда не даривали.

Народ удивлённо зашумел. А я ломлю себе далее:

— Или ныне не веселие, иль не празднество? Где ещё и место песни играть? Так вот тебе, Аким Яныч, от меня песня. Про твою долю, про жизнь твою. Слушай.

Шум, разговоры в зале затихли. Я по старой, ещё из первой жизни, привычки, упёр левую руку в бедро, опустил взгляд в стол, сосредоточился...

"Как на чёрный ерик, на высокий берег,

Выгнали кипчАки сорок тысяч лошадей.

И покрылся берег, и покрылся берег

Сотнями порубаных, пострелянных людей.

А стрела первАя, а стрела первАя,

А стрела первАя дура ранила коня.

А стрела вторая, а стрела вторая,

А стрела вторая прямо в сердце у меня.

А в деревне жёнка выйдет за другого,

За мово товарища, забудет про меня.

Жалко только волю во широком поле,

Жалко мать-старушку да буланого коня.

Кудри мои русые, очи мои ясные,

Травами, бурьяном, да полынью порастут.

Кости мои белые, сердце мое смелое,

Коршуны да вороны по степи разнесут.

А Рябина знает кого выбирает,

Сотню пополняет да уходит без меня,

Им досталась воля, во широком поле,

Мне ж досталась пыльная, горячая земля

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!

С нашим да с Рябиной не приходится тужить!

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!

С нашим да с Рябиной любо голову сложить!"

Переделал малость: пули на стрелы, атамана на Рябину. Эту песню много раз переделывали в русской истории. Но смысл остаётся. "С нашим — любо голову сложить".

* * *

В исходном варианте описывается бой казаков Платова с ногаями и крымчаками у реки Каралах (по-русски: Великая грязь) в 1774 году. Изначально первая строчка так и звучала:

"На Великой Грязи, там где Чёрный Ерик

Татарва нагнала сорок тысяч лошадей...".

"Товарищ", за которого "жена выйдет" — сам легендарный атаман Платов. Который донских казаков в Париж водил. Граф Российской империи, почётный доктор Оксфордского университета. А ведь чуть не выгнали мужика со службы... "За пристрастие к горчишной водочке".

* * *

Как у меня обычно получается, после второго куплета поднял голову, развернул плечи, оглядел застолье. "Глянул ясным соколом".

Ну что, сотоварищи-собутыльники, или голосов нет, языки проглотили? Мои начали подпевать припев. И Акимовские друзья втянулись. Всё громче, всё слаженней. Всё... душевнее. А души у нас такие... Хрен заткнёшь!

Припев после последнего куплета — уже в сорок глоток да на голоса да с присвистом! Аж до слез. Ох, хорошо!

И сразу ко мне с обидой:

— Неправду поёшь, малец! Ну, что "уходит без меня". Аким никогда своих людей не бросал!

— Спасибо, друже, на добром слове. Только я ж Переяславльский бой помню. Скольких я там оставил...

— Помянем... славных.

Выпили не чокаясь, тут с поварни уже чего-то притащили, ветераны снова вспоминать начали. Яков подошёл, в глаза посмотрел.

— Спасибо. Порадовал.

И ушёл.

Ребята, ну нету у меня из кармана "светлое будущее" вытащить! Или — "светлое прошлое" — вашу молодость. И поднять друзей ваших давних я не могу. Не вернуть время вспять. Только песни поются.

"Чем богаты — тем и рады" — такая вот наша русская народная мудрость.

Эта песня ходит за мной многие годы. Слова в ней временами меняют. Как перешли во Всеволожск до стали меня звать воеводой Всеволжским — стали гридни мои петь "С нашим воеводой не приходится тужить!". А "сорок тысяч лошадей" на речном берегу я только один раз в жизни и видал. В своём Переяславльском бое. Но об том — после.

Народ общается да радуется, а у меня под боком сидит казначей и злобствует. Уже и уходить собирался, так нет — песня его разозлила. Опять я виноват — гостю не угодил.

Дядя хоть и служилый, а не воинский. Как-то он про воинскую славу — как в себя плевок. Будто его кто в трусости винит. От своего странно ущемлённого гонора всякие гадости произносит не подумавши. Напрягает это меня.

И заставляет вспомнить классику.

Я ж ведь предупреждал по-хорошему: я в школе учился, книжек читал. "Фанфик — орудие попандопулы".

Старый гадкий городской казначей, молодая красавица жена. И я без денег. Ничего не напоминает? — Правильно! М.Ю. Лермонтов, "Тамбовская казначейша"!

Уточняем. Визуально:

Он "... был старик угрюмый

С огромной лысой головой".

Подходящего под описание субъекта — наблюдаем. Лермонтов про бороду ничего не писал. Так что, чавкающее у меня над ухом безобразие... не противоречит.

А как у него с женой?

"В Тамбове не запомнят люди

Такой высокой, полной груди:

Бела как сахар, так нежна,

Что жилка каждая видна".

Мда... Как там, в Тамбове, высший свет определял видимость "каждой жилки" в дамских грудях... и цвет... под одеждой...