Чернозём

— Да понял я, понял, чего завелась? — утомлённый, как вечернее солнце, я прощаюсь с друзьями, — Бывайте, шторм чистой ненависти сегодня обойдётся без меня.

На выходе из заведения меня догнал Смирнов. Он вечно поступал как-то вдруг, почему-то и отчего-то, поэтому я быстро отключил свой логос, чтобы быть на его волне. Какое-то время мы идём молча. Смирнов, как это и положено племени Смирновых, внезапно спрашивает:

— А ты, браток, чего хочешь?

— Не знаю, чего хочу.

— Тогда зачем ты обижаешь тех, кто понял, что хочет от жизни? Ну и что... Что!? Ч-то, — парень повторил связку с разной, присущей только Смирнову, интонацией, — в этом плохого? Нравится кому-то петь о своей божественной миссии, так пусть поют. А я послушаю. Мне нравится слушать. Понимаешь, нравится?

В городе очень холодно, и мостовая дрожит под ногами. Широкое горло свитера не даёт заиндеветь коротенькой бородке. Я её начал отращивать на днях. Так, просто сам захотел, вот и начал. Она пока ещё маленькая, но колется. Словно у меня из подбородка пробились паучьи лапки. Смирнов, как цапля, вышагивает вокруг и ждёт ответа. Внутренности морозит от лаконичного мрамора дворцов, но особенно от той мерзкой чёрной башни, которая, кажется, пожирает лучи солнца, спешащие к земле.

Смирнов всё не унимается:

— Ну как же, ты столько умных книжек прочитал, но тебе это даже во вред пошло. Не можешь теперь сказать, чего хочешь.

— А ты что, не читал что ли?

— Но я ведь простой читатель и слушатель, а по тебе сразу видно, что ты писатель!

— Скажешь тоже! — копирую я Смирнова, но всё-таки горжусь собой, — знаешь, хотя я вот вспомнил, чего хочу. Это я вычитал, — и спутник непроизвольно улыбается, — да хватит ржать!

— Всё-всё, браток, всё, слушаю!

— Так вот, как-то раз в студёный восемнадцатый год в Петрограде возвращались домой Блок и Иванов-Разумник. Поэта-то ты знаешь, а Иванов-Разумник это тот самый идеолог скифства о котором я говорил. А вьюга на Невском стояла страшная, да к тому же двери домов заколочены, фонари не светят, окна ресторанов разбиты и в них ветер гудит. Блок кое-как продирается через слой снега и мусора, улицы ведь никто не убирает, а потом вдруг останавливается, внимательно смотрит на разбитые дома и ...

Смирнов тоже остановился:

— Ну... ну?

Я заканчиваю:

— И говорит: "А всё-таки здорово, что не играет сейчас здесь какой-нибудь румынский оркестр".

— И-и?

— Что и? Всё.

— Ты, браток, получается, хочешь, чтобы румынский оркестр в России никогда не играл?

— Да нет, как же ты не понимаешь, — я начинаю злиться, — оркестр — это просто метафора, которая означает всю низость ушедшей системы... а я не хочу, чтобы сейчас в России играл блатной шансон. Чтобы изменилось всё, понимаешь — всё!

Надо сказать, что улица, по которой мы шли, очень напоминала Невский проспект восемнадцатого года за исключением того, что сейчас стояло лето. Впрочем, холод был собачий, и Смирнов подышал на ладони, прежде чем ответить:

— На вашу "смерть буржуям" мы ответим "бей жидов"!

Я засмеялся над его простодушием, и детина обиделся, шмыгнул слегка простуженным носом, засунул большие негнущиеся руки в карманы старых джинсов и заговорил:

— Ты думаешь, что я глупый правый, который всю жизнь говноедов, как ты говоришь, гасить будет? Нет, господин, нет! Я ведь, как и ты, Савинкова читал, Володю Набокова! Лучше тебя, браток, знаю, что мигранты это не выход, а приятный бонус. Система главный враг, так-то. Но систему ломают изнутри, а все действия по демонтажу снаружи — это для себя, для души. Ты понимаешь, браток?

Напряжение как-то сразу спало, и я понял, что обижаться на таких людей как Смирнов нет смысла. Возможно это последние святые, которые ещё остались на Руси. Они бродят по нашей многострадальной земле и своим простодушием, граничащим с откровением, поддерживают жизнь в русском народе.

— Со мной выяснили, а ты-то чего ждёшь?

Смирнов ответил абсолютно серьёзно:

— Ищу такую, как Хасис.

При упоминании этого светлого образа вокруг даже ненадолго потеплело, и блаженный огонь разлился по телу. Здорово, когда на свете есть люди настолько сильные, что к ним не испытываешь даже малейшей зависти или злобы.

— Ну да, с ней не страшно.

Смирнов замахал руками:

— Нет, нет! Нет. С ней тоже страшно, но боишься уже не за себя.

— Пожалуй...

— А ещё, — Смирнов теперь явно кажется единственно-положительным персонажем, — чтобы у тебя была такая как Хасис, надо самому быть кем-то вроде Тихонова.

Он как всегда прав, и я вынужден перед ним извиниться:

— Прощу прощения, что-то на меня накатило сегодня.

— Тебе-то можно! Ты-то умный шибко, про Иванова-Разумника двигаешь, про скифство, про румынский оркестр...

Я застыл, как выкопанный. Смирнов мигом завертелся юлой, и я увидел в его руке дешёвую китайскую выкидуху. Подумалось, что Родионова ни за что не сфотографировалась бы с таким ножичком.

— Браток, случилось чего-то? Ты скажи, я их сразу!

Я и вправду хотел было сказать, что всё, что я сегодня говорил, было не моими мыслями, а неумелым пересказом Сырка. Это был упрощённый, лишённый деталей, обглоданный от ресентимента, но, тем не менее, пересказ чужих мыслей. Краска залила щёки, словно молодые карланы приняли их за стену для граффити. Захотелось выдумать что-то своё, пусть просто, как говорит Смирнов, и глупое, но личное, выстраданное внутри. И заглянув туда, куда романисты обычно помещают душу, я обнаружил отнюдь не пустое место, нет. К своему огромному стыду я ощутил себя палимпсестом, папирусом, который тщательно зачищают перед тем, как написать на нём что-то новое. Сколько раз добела скоблили меня? Сколько раз в жизни я менялся, но не из-за внутреннего переживания, а из-за чужого влияния? Стыдно ли меняться? Глупец я или мертвец? Кто ответит мне на этот вопрос? Сырок? Так вместо него засунул руки в карманы долговязый Смирнов:

— Браток? Ты такой бледный, как будто отжимался двадцать раз...

От холода я тоже спрятал руки в карманы. Задубевшие пальцы нащупали забытый магнитный ключ, и поток собственных, никем не подсказанных мыслей, затопил голову. От радости я тут же сказал Смирнову:

— Есть два дела: на одном котировочки заработаешь, а на другом головой рискуешь. Куда сам пойдёшь, а куда товарища пригласишь?

* * *

Когда в твоей руке литой чугунный кастет, весь мир кажется большой стеклянной витриной. За ней королевство кривых зеркал, где отражаются уроды с кукольными личиками. Они слишком сыты и этого уже достаточно для приговора. Для них купить куртку за двести двадцать тысяч также легко, как для меня завязать шнурки на потёртых берцах. Но между вафельными лицами богачей и нами — чёрные кишки проходного двора, где лишь ветер читает газеты.

Тем не менее, между нами бездна.

А на Смирнове, не смотря на то, что солнце умерло ещё вчера, большие солнцезащитные очки. Он словно отлит из итальянских годов свинца и хочется спросить знаком ли он с Марио Тутти? Но Смирнов прячет лицо под козырьком кепки, и его травмат за поясом не очень настроен на разговор.

Я крепче сжимаю кастет. О, его сладостная тяжесть, от которой в кровь проникает чугун, так приятно бегущий по зелёным венам и выбивающий из глаз кричащие искорки. От этого чувства рассасывается морозная тьма. Она пьянит, как женщина, которую ты вот-вот будешь любить. А карман оттопыривает тот самый мешок, отобранный у наркоманов.

Не знаю, зачем он мне, но я чувствую, что и он пригодится.

В дьявольском свете электричества шумит глотка ада — это открылись, пожрав очередного грешника, ворота. Чувствую, что оттуда веет душком стяжательства. Сладкий привкус неизвестности отгоняет холод. Если бы это не выглядело подозрительным, я бы с удовольствием надел тёплый ватник, чтобы окончательно срастись с ролью лесного шиши. Тогда мы бы стояли здесь со Смирновым, как странный союз представителей двух разных, но похожих народов — русского разбойника и итальянского мафиози.

Фантазии рассеиваются, и я замечаю его. Загорелый гадёныш оставил машину глубоко во дворе, там, где кованые ворота сжали свой сфинктер. Вижу, как он улыбается в пустоту казённой американской улыбочкой. Ещё не знает, что рядом затаились два лихих человека. Мажор идёт, чтобы оставить в элитном бутике пару чьих-то жизней. По крайней мере, он хочет спустить на одежду столько денег, сколько многие мечтают потратить на операцию для ребёнка. Нас не устраивает такая несправедливость, поэтому мы ждём, когда ею можно будет наполнить карманы.

В нужный момент мы выскакиваем из ниоткуда. Я из грозных северных лесов, а Смирнов с сицилийского побережья. Сердце почти лопается, и из него вырастают розы. Мажор непонимающе смотрит на Смирнова, который устал быть нормальным и шикает:

— Бу!

Вместе с ударом обрушивается спокойствие. В руке горячая боль, но челюсть негодяя выворачивает, словно кто-то неведомый хочет забрать её в анатомический музей. Человек бьётся головой о стену и мешком навоза сползает вниз. Учёные говорят, что слабовыраженный челюстной аппарат способствовал эволюции человека. Что же, выбив ему зубы, как шаром кегли, я далеко продвинул негодяя в иерархии видов!

— Цок-цок-цок!

Будто ударил по игральному автомату и сорвал звонко пролившийся куш.

— Бульк-млямк!

Да, очень странные, редко встречаемые звуки. Впрочем, когда бьёшь кого-нибудь по голове, то слышишь их чаще.

Сумка почти плывёт по воздуху в подставленный мешок. Её бывший хозяин пытается прилепить податливую пластилиновую челюсть обратно. Белые кашемировые гетры стали красными, и я уверен, что холуй стиля молится лишь о том, чтобы этот цвет стал модным в следующем сезоне. По правде сказать, теперь его разодранный рот, выдувающий милые розовые пузыри, смотрится намного приятней. В нём появилось что-то от человека. Мне даже стыдно. Видимо, это осознает и сама жертва, и молча кладёт в мешок ещё и свой телефон. Я чувствую, что серая мешковина обладает особой магией. Какие-то русские чудеса. А пока мажор созерцает то, как в искусственном озере из ладоней, плавают кусочки криво сколотого рафинада — его собственные зубы.

Арка снова лишь бетонный склеп, где сидит представитель золотой молодёжи, которого в жизни, наверняка, даже ни разу не били. Смирнов, чтобы приободрить ограбленного мажора, говорит:

— Ну, ты зла не держи-то, браток. Лишь потеряв всё, мы обретаем свободу.

* * *

Она давно освободилась от захватчиков.

Но враг посильнее вражеских мечей пришёл на Землю. Он опутал её силками и сжал в стоглавых объятиях. Крепостное право нарастало и опухало, как вонючий гнойник. Люди под его судебным гнётом превращались в бесправных рабов — красные буквы, которым так удивлялась Земля, оказались намного сильнее вольного ветерка и плёса воды. Новые законы душили народ, заставляя его оставаться на месте, пребывать по перенаселённым посадам и деревням, тогда как кругом было полно свободной земли ещё только ждущей внимательного хозяина.

Земля нашла выход в постоянном переделе. Совместное использование её плодов предполагало и союз всех трудолюбцев наподобие семьи. Только так на крохотных участках она могла прокормить растущую армию земледельцев. Для поддержания общины Земля подсказала ритуал — постоянный передел наделов для их уравнивания. И по весне, когда белила снегов слезали с чёрных полей, по ним шли с межой угрюмые бородатые люди. Они ссорились из-за каждого лишнего аршина, и дело часто доходило до кровопролития или голода.

Люди бежали прочь, пытаясь спастись от закрепощения. Ушкуйники ходили в смелые грабительские походы, и русские скоро стали приращивать Сибирь. Крестьяне скрывались от хозяев, а когда закон убил и Юрьев День, то хлеборобы потянулись на юг. Там шумел вольный Дом, и вскоре казачьи струги, наполненные вчерашними землепашцами, плавали жечь мусульманские берега. Гонимые старообрядцы забирались в самые глухие уголки тайги, где Земля недоверчиво мылась в холодных горных реках. Теперь, выглядывая из вечной мерзлоты, увидела она и тундру с совсем уж дикими, непонятными ей народами. Видела она и пустыни, и то, как в речных зарослях крадутся полосатые тигры. А уже позже она несла дозор на крутых Камчатских скалах, которые точил сине-зелёный океан.

А ещё люди с непонятным остервенением стремились завоевать непокорный город, усевшийся на южных проливах. Они убеждали себя, что это даст им торговые прибыли и воинскую славу, но она-то знала, давно выучив сакральную географию, что русских просто магнитом тянуло к центру Земли, к священному граду Константинополю. Подступы к нему давно заросли русскими телами, которые спали и ждали момента, когда смогут сбросить с минаретов блестящие полумесяцы.

Охотники, авантюристы, каторжники, беглецы, калики — это были первопроходцы, шедшие на все стороны света в поисках лучшей доли. Под их поступью рушились ханства, склоняли голову народы и даже непокорный океанский пролив позволил колонизатором окончить свой поход на чужом континенте. Русские рвались за пределы страны, а по ночам, зажигая костры на чужбине, они подолгу смотрели на небо, уверенные, что когда-нибудь заберутся и на него.

* * *

Я возвращался домой под вечер, когда темень уже пьяной синявкой валялась под ногами. Целый день я занимался глупостями. Взяв волшебный мешок, чьи необычные свойства я открыл вместе со Смирновым, я отправился калядовать вместе с Йеной.

Но вместо того, чтобы наполнить мешок подарками от колядующих... ну, ладно — просто дарами, Йена подлетал к пролетарским гопникам или чёрным, метелил их, прыгал на спине и голове, а я даже не успевал прочитать ни одной колядки. Лишь в третий и последний раз мне удалось заболтать с каким-то недоноском, явным наркоманом, который никак не мог сообразить, зачем он должен мне что-то отдавать. И тогда, глядя на то, как мнётся более прямолинейный Йена, в мозгу что-то переклинило и на возражение: "Да этот смарт мне кореша наканителили, я выгоды не вижу вам его отдавать" я с пафосом процитировал Достоевского:

— А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?

После чего мы избили говноеда. Такая уж, видно, выгода у него на роду написана. Не знаю, почему я так поступил. Чутьё подсказывало, что организм сопротивляется вирусу, который я недавно подхватил. Рассказы о скифах, народниках, русском бессознательном входили в диссонанс с белыми шнурками и бомбером.

— Соглашайся же! Чего ты мнёшься, как девочка?

Около дома пульсировало какое-то движение, и я, закинув мешок с добычей в машину, подошёл поближе.

— Пойдём к нам, мальчик. Коньячок, вино, Нинке позвоним... всё будет!

Мальчик оказался бородатым Сырком, который с полуулыбкой отмахивался от расплывшихся, обвалившихся куда-то вниз дамочек.

— Некогда мне девоньки, некогда! Дела зовут.

Они бесцеремонно хватали его за рукав свитера и тянули наверх:

— Не стесняйся, мальчик. Цена вопроса трёха. Что тебе три сотни? А мы тебе удовольствие.