Чернозём

Завидев меня, дамочки, подобрав недопитые бутылки, зашипели, как потревоженные змейки, и поползи в свой тёплый притон. Я знал, что его завсегдатаи в пьяном угаре уже обещали расправиться со мной. Сырок проводил уличных дам взглядом.

— Ты чего это тут делаешь? — недоверчиво спросил я.

Он беззаботно ответил:

— Да вот, решил прийти посмотреть, как ты живёшь. А дома у тебя никого и нет.

— А откуда ты...

— У Натана спросил. Ему по должности надо всех знать. Он приглашает всех нас на демонстрацию.

Меня больше озадачило то, куда могла деться Алёна. Подумалось, что её могли вызвать на допрос из-за нападения возле магазина. А может она просто нашла кого поинтересней?

— Прогуляемся? — предлагает пасечник, — побеседуем?

— Ту сатьян, — говорю я покорно.

Мы идём по окраине города. Он распустил ремень и зловонное брюхо, больше не спёртое кожаной лентой, расплескалось в бесконечных рядах бараков со сплюснутыми носами. Зато они утопали в летней зелени. К ночи она побита морозом, остывает до тёмно-зелёного, почти чёрного цвета, отчего засовываешь руки в карманы и выше поднимаешь воротник. Сырок так вообще закутался в шерстяной свитер, который ему наверняка связала какая-нибудь безответно влюблённая девушка.

— А у тебя есть дама? — неожиданно спрашивает Сырок, — ну... бабец, тётка? Чикса? Или бикса? Такая, на двух ногах...

— Не-а, — зачем-то вру я, будто от этого он начнёт меня больше уважать, — нет у меня девушки.

— Отлично! — хмыкает его борода, — то, что надо! Нужно быть безбрачником. Жениться сейчас последнее дело. Благодать-то давно на небо забрали. Слыхал?

Это он говорит больше с собой, чем для меня. Я его не интересую, хотя в ходе прогулки наши руки один раз неловко коснулись друг друга. Я испытал некоторую неловкость и спросил:

— Знаешь, а мне вот стало ясно кто ты. Долго не мог сообразить. Хотел всё тебя понять. Ты ведь такой необычный, загадочный. Наверное, поэтому всё время рядом с тобой хочется находиться. Так вот, я понял. Ты не народник, не нацист, не либерал. Ты... евразиец.

Сырок смотрит на меня светлыми глазами:

— Ну ты с козырей зашёл!

— Что ты на это скажешь?

— Глупости несусветные.

— Почему?

Он вздыхает:

— Сам великий бородач, имени которого нельзя называть, однажды был в Сербии, где вместе с журналистами встретил отряд народного ополчения. Он ехал к Богом забытой горе, которая не имела никакой стратегической ценности, но уже была занята боснийцами и хорватами. И философ спросил у сербов, зачем же вы едете на ту гору, если она не представляет никакой практической выгоды. И сербы ответили, что эта гора не хочет в Хорватию. Эта гора хочет в Сербию, сказали ополченцы, поэтому они сейчас поедут к её подножию и все там умрут. Да, это бессмысленно. Да, бесполезно. Но они не могут поступить иначе, потому что их зовёт собственная земля.

Больше всего в этой захватывающей истории, я хочу быть на борту бронетранспортёров, зачем-то везущих отважных людей погибать за родные скалы.

— Так вот, — продолжает рассказчик, — философу нужно было попросить разрешения умереть вместе с сербами за ту безымянную высоту. Это было бы круто. Тогда бы я, возможно, был евразийцем, а бородатый философ русским аятоллой Хомейни. Но Дугин обычный болтун, человек без длинной воли, если по его любимому Гумилёву. И Белый дом профессор не защищал, решив отсидеться в квартире, ну нет... никакой, — Сырок снова замялся, как будто запутался в словах, — не евразиец, давай дальше отгадывай!

— Не буду дальше пытаться.

— Как хочешь! Хозяин барин. Поговорка такая. Ту сатьян?

Когда вышедший месяц окатил серебром тёмную аллею, мы с Сырком стали похожи на людей лунного света. Было странно идти куда-то ночью вот так, без цели, тем более идти не с девушкой, а мужчиной. На мгновение я с отвращением вспомнил дневные колядования, с помощью которых я как будто хотел вернуться в молодость. Создать те самые "новые смыслы", про которые когда-то говорил Сырок. Такие глупые и нелепые. Такие отвратительные.

— Скажи, ты настолько нас всех презираешь?

И я почему-то уверен, что Сырок поймёт мои мысли. Но он не понимает:

— А почему нужно любить эту банду говноедов? Плевать на них! Пусть дальше учат на распев бредни Авдеева. Традиционалисты? Что это вообще? В споре между Эволой и современностью вверх взяла советская бомба, переломившая последнему кшатрию хребет. Знаешь, как смешно выглядит вся эта никчёмная нынешняя молодёжь, подписанная на цитатники традиционалистов?

— Но надо же кого-то любить, верить в кого-то.

— Не, ты не понял, дружочек. Это всё ведь отличные, замечательные люди. Просто те, кто по ним угарает — тупые козлы. Да и вообще, чего ты привязался со своими вопросами. Своей головы что ли нет? Кого верить... кого любить. Бе-бе-бе. Полное говно! Давай лучше о пирожках, о котах на печках, огурцах солёных, коржиках, а все эти революционеры пусть идут куда подальше! В каталажку! В яму с карачуном!

— И всё-таки, — не унимаюсь я, — кого надо котировать? Нельзя в современном мире без поплавка, без маяка — утонешь или налетишь на скалы. Как бороться с системой?

Культурист пожимает плечами, как будто ответ очевиден:

— Чего ты заладил, а? Вообще выкинь из головы всю эту Систему. Надоели! Легко говорить про то, система — это главный враг. Легко выбрать себе в противники если не Бога, то титана, а вот поди поборись с тем, кого реально можешь победить! С самим собой, например, или хотя бы с полковником МВД. В сражении с Системой и граффити на стене — это бой. Но от сражения с собой так легко не отделаешься.

— Когда-то говорил прямо противоположное.

— Конечно, не идиот же, чтобы всегда говорить одно и тоже! А что до героев... Нормальным людям — нормальные герои, а сумасшедшим — чёрное солнце, Гардарика, Мигель Серрано, Савитри Дэви, вот это вот всё. Европа съедает, а нам высирает. Как же достали эти огрызки. Фу! Какая же это мерзость — считать себя европейцем лишь от того, что целуешь чужую ботфорту. Вот, помню, у Розанова есть замечательная фраза. Мол, западник лучше всех издаст "Войну и мир", но никогда не сможет написать ничего подобного.

— Что мне до этой чуши? — я и сам не заметил, как мне легко далось освобождение от неё, — ты лучше не про отрицательное, а положительное скажи. Кто наши герои-то? Каляев, Белый, Спиридонова? Бальмонт и Разумник? Савинков и Коршунов?

— Да! — он зажмурился, как кот, — кого хотим... те наши! Всё, что интересное — наше! Звёзды? Тоже можно в карман. Как космисты! Хотя на самом деле можно кого угодно любить и читать. Чем плох, например, монархист Жозеф де Местр или наш героический Туркул? Ничем же! Можно одновременно любить и народников, и белогвардейцев. Главное — не обмазываться. А вот сумасшедшие левые, сумасшедшие правые, они все обмазываются! И ладно бы они что-то из себя представляли: левые сражались с государством, а правые его охраняли. Но ведь все одинаково жрут говно! Только кто-то на анархосквоте, а кто-то из банки с протеинами. Ту сатьян? Почти не осталось ныне интересных людей. Ты даже посмотри на то, как они одеваются. Какие-то парки, кроссовки, модные кофточки. Дерьмо! Почему не быть имперскими франтами? Или где шарм недоноска Радека? Такой маленький стручок, а ходил под ручку с самой красавицей Ларисой Рейснер! Это та, что окрутила Гумилёва и....

Сырок всегда рассуждал как-то без злобы и намёка на спор. Он мог и ругаться, брюзжать, а потом вдруг сразу переменить свою точку зрения. Ему действительно было глубоко наплевать на господ реконструкторов. Зачем он вообще всё это говорил? Неужто ради меня?

— Ясно, спасибо за разъяснения.

Мы остановились у плешивого обрыва, где ветер копался в куче мусора. Гигантский Бегемот светился в темноте красными, жёлтыми, малиновыми огнями. Город курил трубки теплоэлектростанций, и они чадили, как дьявольские домны. Почему они работают летом, подумалось мне, но я тут же ощутил холод, занозой впившийся в поджелудочную. Лишь от Сырка исходило мощное дикарское тепло, и я сам не заметил, как встал к нему чуть ближе. Я вперил взор в горизонт, которому город сломал позвоночник. На его реснице можно было разглядеть взбухшую чёрную башню, будто ракету, вот-вот стартующую в космос. Всё мерцало, зажигалось и тухло, испаряло пот, зловоние и страх, который поднимался в небо, завёрнутое в туалетную бумагу, и превращался в тяжёлые навозные тучи.

— И всё-таки фиалка победит машину, — нервным шепотком сообщает Сырок, — ....но глядя на этот ужас, снова вспоминается Розанов: "Боже: вся земля— великая могила".

Перед взором предстал постоянно распадающийся поток жизни. Если выдержать самый гадкий момент, самое подлое мгновение, поборов искушение назидательно его записать, можно с ужасом увидеть, как современность, почти разложившаяся на плесень, вдруг начинает заново высекать себя из гнили. Это процесс бесконечный, загнутый в восьмёрку, как итальянская макаронина — нет ему конца, нет начала. Он вечен и тем отвратителен. Мне стало ясно, что конца света, конечно же, не будет — мы перманентно существуем в нём, как жили в нём наши предки и будут жить наши дети.

— А может это мы, русские, победим машину?

— Отчего такие надежды? — он явно скептичен, — народ-богоносец теперь стал народом-рогоносцем. Вместо мыслей об обустройстве Вселенной, насущные думы о том, как победить хачей.

— Не знаю, просто... как-то не по душе нам всё это. Не хотим так жить. Архаичны мы, древним временам принадлежим.

Ему явно по душе эта мысль и философ пускается в рассуждения:

— А ты молодец, смекаешь! И бородку начал отращивать, чтобы мне понравиться. Хвалю, молодец. Действительно, основной русский фольклорный материал был собран лишь в середине девятнадцатого века. Надо же — скоро уже первая мировая, а у нас сохранилась куча древнейших практик и ритуалов. О чём это говорит? Да о том, что мы гораздо архаичнее остальных европейских народов. Например, мы очень любим блины. Но что такое блин? Да это же самое простое, самое архаичное мучное изделие. Ещё древние собиратели мололи дикое зерно, смешивали его с водой и выливали на горячие камни. Не зря в наше время во всем мире блины прочно и надежно ассоциируются именно с русскими.

— И у нас зафиксированы лишь земляные, хтонические культы. Блинами на Масленицу угощали покойников. Нет никаких доподлинных упоминаний солярных, солнечных ритуалов...

— Это ты верно заметил! Но, опять же, не то, чтобы хтоническое... Вот в европейской традиции есть Тифон, голем. Создание земли! Страшный, разрушительный персонаж. Можно ли что-то подобное представить у нас? Вряд ли! У нас земля защитница, которая порождает Микулу Селяниновича. Ну, разве у нас земля — это что-то чуждое человеку, злобное, опасное, хтоническое? Нет, для русских земля — это праздник, туда и лечь незазорно. Ту сатьян?

Я могу лишь согласиться:

— Ну ты с козырей зашёл!

И тут Сырок делает то, чего я точно не ожидал. Он протягивает ко мне свою толстую медвежью лапищу и приобнимает меня за плечи. Как друга, который только что спас товарища из беды. Как будто мы вот-вот вылезем из окопа и побежим в самоубийственную штыковую атаку... даже пальцы, похожие на оторванные клавиши пианино, по-доброму впиваются в плечо. Нет, он не шутит! Он правда обнимает меня, чуть ли не впервые сочтя за равного! От резкой фамильярности становится неприятно, как будто мы не равнозначные существа, а это он, титан и небожитель, вдруг снизошёл до простого смертного. Поэтому я резко говорю:

— Никогда больше так не делай.

Он послушно убирает руку:

— Хорошо, не буду.

Ночь налилась в полную силу и разорвала дряблую небесную плоть. Звёзды засверкали колко и бело, как сколотая эмаль. Город, неспособный тягаться с твердью, завыл клаксонами и сиренами. Здания встали на уши, будто объелись виагры. Бетон справлял какой-то праздник — хмельной и сытный, после которого поутру лениво перекатывается по полу бутылка водки. В темень взвились пышные салюты, разукрасившие её похабными цветами.

В садовых отсветах чёрная башня смотрелась ещё более зло.

* * *

Они везде.

Рукава клетчатых рубашек закатаны по локоть, отчего фотографы напоминают немецких солдат. Цифровые приблуды моргают фасеточными глазами, кричат, как кукушонок, выпавший из гнезда, и, кажется, будто все они сбежали из сумасшедшего дома. Если вдруг начнётся столкновение с полицией, некому будет драться — все будут снимать происходящее и выкладывать в Сеть.

Впереди с белым венчиком на сердце идёт Сырок.

За ним катится лево-правая масса. Ощущения революции, как выстрела Авроры — просто не было. Зато был человек, который на той неделе читал в клубе лекцию об японских анархистах 20-х. Неплохие, судя по всему, были ребята, да только что с того? На правом фланге шёл тот, кто знал про Конкутелли. Бородатый мальчик с итальянскими глазами даже хотел издать итальянского революционера на русском, но вот зачем? Для чего? Я не знаю. Дебор и Маригелла хороши только в подлиннике.

Это знает Сырок. Поэтому он с открытым лицом идёт впереди. Он — единица. Почти все, кто идут за ним — нули. Но я не могу понять, почему в итоге не получается миллион.

В центре колонны идёт Натан.

Измождённый, он хрипло кричит в микрофон, и колонна подхватывает его севший, как в тюрьму, голос. Он всё-таки сколотил радикальную оппозицию в цельный гроб. Теперь они ничто все вместе, а не по отдельности. Так и двигалась колонна — впереди голодный молодой волчок, покусанный и безродный, а в центре, там, где собрались самые сильные самцы и самые красивые суки, мудро ступал матёрый волк со странной кличкой Натан. Из белого, как его волосы, мегафона, поднимается пар.

В колонне маршируют Йена, Родионова, Смирнов — все закрывают лица. Думают, что за ними кто-то смотрит. Да? Кто? Покажите мне их, я подойду пожать руку. И даже Шмайссер, как будто в него вставили обойму пирожков, ведёт за собой королевскую свиту. Они на ходу стряпают прямую трансляцию в интернете. Её тоже, наверное, кто-нибудь смотрит.

Сбоку, за оцеплением из карликов и дебилов, размашисто шагали опера и офицерики. Они одеты в штатское, в руках встречается казённая видеокамера. Они с достоинством интеллектуальной гориллы несут свою мужиковатость. Опера щерят мощные белые резцы, словно готовы укусить меня за яйца. Офицеры от полиции неряшливы, растрёпаны. Лица в бесконечных попойках поплыли куда-то вбок и вниз, будто к подбородкам прицеплены свинцовые грузила. Под носом намазано жёлто-серым пушком, и псы, периодически показывая серые зубы, мокрыми сгустками сплёвывают на асфальт полицейскую лимфу. Лишь опера крались розовые и весёлые, как лежащее на прилавке мясо. Для них любой бунт в радость. Ждут, когда кто-нибудь выстрелит в небо, чтобы им на погоны свалилась пара новых звёздочек.

Я выхожу из колонны, оказываюсь рядом с журналистами и смотрю, как одержимое шествие уходит вдаль по оцепленному проспекту.

Вокруг малиновые девочки ведут репортаж, который тут же транслируется в скайп-конференцию. У них на рубашечках красные гвоздички или чёрные венки. На первые я смотрю с жалостью, а на оливу с сожалением. Мальчики с гладкими бородками впутывают митинг в социальные сети. Я вижу, как они ставят хэштег #freerevolution. Милый, милый дурачок, как только случится настоящая революция, первым делом я позову Сырка и мы съедим тебя. Обглодаем до косточек твой телефон. Выпотрошим твою кэжуальную сумку. Вот тогда-то будет хорошо, тогда-то в новостях появятся настоящие заголовки.