После этого начались плохие дни. Тушка Терция быстро кончилась. Оставалось глодать сухие кости. Мучила жажда. Септимий пил собственную мочу, но после третьего раза его вырвало. Начались галлюцинации. Являлся призрачный Терций, крутил бёдрами, поднимал хвостик и звал с собой — туда, идеже несть ни печали, ни воздыхания. Эти бессмысленные слова, непонятно зачем прописанные в его голове безмозглой калушей, звучали всё громче, громче. Он кричал, чтобы их не слышать. Потом и кричать не стало сил.
Когда Люпо Ваффанкуло пришёл, наконец, проведать своих питомцев, Септимий на его зов не отозвался. Но гориллы спустились в яму по верёвочной лестнице и вытащили его. Козлёнка привели в чувство, помыли, накормили и дали выспаться. Жить понравилось снова.
Через неделю синьор взял его к себе в постель и остался доволен. Козлёнку было больно: у Люпо был большой жёсткий хер, а не маленький и нежный, как у братика. К тому же волк был груб. Однако Септимий уже имел опыт, так что всё обошлось небольшим кровотечением.
Козёл вспомнил глаза Терция, а потом — вкус этих глаз. Тогда он высосал их с жадностью, сырыми: организм отчаянно нуждался в соли. Но сейчас от этого невинного, в общем-то, воспоминания Попандопулоса чуть не стошнило.
— Братушка... кровинушка... прости... — застонал Септимий, чувствуя, что недостоин жить и дышать, и что ему необходимо прекратить и то и другое немедленно. Встать, признать поражение, отдать все деньги и вещи соседу по столику, а потом скорее бежать вешаться. Бежать и вешаться вот прямо сейчас, пока ясный взор невинноубиенного братца-калушонка ещё не померк в бездне памяти.
И вдруг его перемкнуло наоборот. Воспоминание никуда не делось, нет — но внезапно окрасилось в совсем другие цвета. Козёл ощутил внезапный прилив гордости: да, он сумел выжить в непростой, неоднозначной ситуации, и теперь ну просто обязан победить. Иначе гибель его молочных братиков и любимого Терция оказалась бы напрасной. Он просто не мог их так глупо, так смешно их подвести, оскорбить их память.
Козёл решительно протянул руку к карте — и тут, наконец, заметил, что весь зал залит багровым светом.
— Извините, — сказал крупье, — игра окончена.
Попандопулос поднял глаза, и увидел, что его визави лежит на стуле, свесив щупла. Обе ротощели отвисли, в неподвижных глазах застыло неимоверное усилие. На полу валялся подкладкой наружу синий берет, как символ сокрушённой гордыни.
— Ментальное перенапряжение, — профессионально отметил крупье. — Он полностью выложился. Скорее всего, кровоизлияние в мозг. Согласно установленному порядку, — сообщил он козлу, — смерть игрока во время игры означает его проигрыш. Поскольку вы играли вдвоём, то выигрыш ваш. Но смерть необходимо засвидетельствовать. Сейчас я позову врача и представителя муниципальных властей. Пожалуйста, ни в коем случае не трогайте печать! — он показал на забранный тканью столик и величественно удалился.
Не теряя времени, козёл встал и, обойдя столик, подобрался к трупу со спины, как бы для того, чтобы заглянуть в его карты — а тем временем просунул ловкую руку сначала в левую протожабру, а потом и в правую.
В левой звякнула связка ключей. Её козёл на всякий случай оставил на месте. В правой был бумажник, который Септимий счёл законной добычей и экспроприировал. Если кто и заметил его манёвры, то сделал вид.
Под конец он всё-таки посмотрел в карты покойника. У того был исключительно сильный набор. Вероятность его испортить у козла была минимальной. Если бы покаянец играл честно, то имел бы все шансы на выигрыш.
Формальности заняли неожиданно много времени. Муниципальные упыри копались, проверяли какие-то документы. Далее выяснилось, что на покойнике висит не только неоплаченный штраф, но и просроченный потребкредит Райффайзенбанка. Это обстоятельство вызвало новый взрыв усердия у должностных лиц. При этом законный выигрыш Попандопулоса так и оставался опечатанным, пока он снова не пошёл к администраторше и не нажаловался. Та, памятуя о своём не вполне корректном злоперденье, приняла его любезно, в ситуацию вникла и решила вопрос с властями довольно быстро.
Оставалось полчаса до полуночи, когда Попандопулос с набитыми доверху подсумками стоял у стойки и размышлял, стоит ли ему здесь задерживаться далее. Достойной "хакамады" у него не было, но теперь он мог её приобрести за деньги или выменять в любом магазине артефактов. С другой стороны, повысившаяся чувствительность к ментальному подавлению как бы намекала, что пора и честь знать: его пребывание в Бибердорфе затянулось. Удача могла вот-вот кончиться. Он прямо-таки чувствовал, как последние её крупицы просыпаются сквозь ороговевшие пальцы.
Он уже поставил ногу на первую ступеньку лестницы, ведущей вниз, когда его окликнули.
Навстречу козлу поднимался давешний спиногрыз. Ротожопь его румянилась от возбуждения.
— Как удачно мы встретились, герр Попо! Будем играть? Вы обещали, — напомнил он, увидев выражение лица Попандопулоса.
Козёл мрачно кивнул и развернулся, мысленно давая зарок не увлекаться, беречь нервы и играть исключительно по маленькой.
Глава 44, которая как бы намекает нам, что не всякая успешная презентация радует заказчика
15 дня 11 месяца Тарзана 889 года Тарзана / 15 ноября 312 года о.Х. Позднее утро.
Страна Дураков, домен шерстяных, крепость Болат-Юрт.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
Нэ жалэй. Нэ зави. Нэ плач.
"Народный пасловиц и пагаворка. Кныга маладова байца". — Гиен-Аул, "Нахнахиздат", 566 год Тарзана.
Небо над холмами было такого цвета, будто в облака вылили бочку лимонного сока. Такой же была и стена старинного дома — старинная, кирпичная, почти вся затянутая цветущим плющом. Над прохладным зевом арки свисали цветы тревожно-алые. Чуть правее виднелась узенькая, заросшая мелкой зеленью тропинка, сразу за ней — обрыв и внизу долина.
Сухо дрожал воздух, пахнущий солнцем и кирпичной пылью. Со старой сливы свешивалось покосившееся птиячье гнездо.
Запряжённый четвернёй дилижанс замедлил ход, притормозил, встал. Возница — грустный и плешивый гозман — сощурился, прикидывая, пройдёт ли упряжка в узкий проход.
— Не пропрёмся, — с сожалением сказал гнедой першерон, заглядывая в арку.
— Не ссы, дёрнем и пропрёмся, — не согласился чёрный и презрительно испустил ветры. Гозман поморщился, но хвататься за кнут не стал. Ему нужно было проехать.
— Давайте помалу, — распорядился он, усаживаясь поудобнее.
Забренчала упряжь, заскрипели оси. Кони, напрягаясь, двигали дилижанс мелкими рывками, готовые в любой момент сдать назад.
В крышу дилижанса кто-то постучал изнутри. Гозман всполошился: велев коням стоять, он бросился открывать дверь.
На свет выбралось существо в бесформенном чёрном балахоне, с глубоким капюшоном на голове. Капюшон шевелился, как от ветра, но ветра не было. В тёмной дыре капюшона невозоможно было ничего разглядеть. Да и заглядывать туда почему-то не хотелось.
Существо покрутило головой, задержалось на гозмане, потом уставилось на лошадей. Гозман тут же кинулся на своё место и там застыл ледяным болванчиком. Лошади прижались друг к другу боками и пошли шагом, поднимая ноги абсолютно синхронно, как на параде. Дилижанс со скрипом втянулся в проход, чудом не зацепившись за древнюю кладку.
Остановился дилижанс уже на другой стороне, где всё было по-другому. Вместо буйного разнотравья вдоль дороги тянулся газончик из неправдоподобно зелёной травы, ровненько подстриженной муравьями-листорезами. По краям стояли строем, молодцевато вытянувшись, молодые яблоньки с белёными стволами. Воздух тоже был другой — какой-то оцепеневший, что-ли.
Гозман очухался и продрал глаза. Неприятного существа не было: видимо, оно ушло к себе в дилижанс. Кони стояли слегка обалдевшие, так что понадобился кнут и доброе слово, чтобы они пришли в себя и задвигали копытами. Дилижанс снова пополз по дороге, издали напоминая маленького чёрного жука.
Нахнах, дежуривший на башне южной стены Болат-Юрта, оторвался от окуляра подзорной трубы и сказал напарнику:
— Ани на нашэй старанэ, да. Далажы Тарзану, щто ани будут чэрэз десят мынут.
Второй обезьян сказал "ы-ы", поправил чуни и запрыгал вниз по железной лестнице, ведущей на Двор.
Железный Двор был, как тому и следовало, обит железом. Оно было везде — даже плац выложили чугунными плитами. Повёрнутая во Двор стена казармы была заложена проклёпанными броневыми листами. Пятиметровые стены были украшены пиками. На каждую была насажена чья-нибудь голова — подсохшая на ярком солнышке, но вполне натуральная, с запашком. Старики говорили, что труп врага всегда хорошо пахнет. В таких вопросах Тарзан со стариками не спорил. Даже на традиционные праздники он приходил, извалявшись в падали, как подобает охотнику-нахнаху. Не все консерваторы были от этого в восторге, но приходилось терпеть: молодой вождь их переигрывал и на этом поле.
Поутру на Дворе было тихо. Четверо солдат чинно оправлялись, сидя рядком на брёвнышке над выгребной ямой. В углу, под сенью стен, старшина дисциплинировал новичков, заставляя их отжиматься с грузом на плечах. В роли груза выступал он сам, а в качестве стимула использовал короткую плётку. Новички дышали шумно и нервно, но голоса не подавали.
На плацу служители-верблюды убирали мясо, оставшееся от вчерашней маналулы. Некоторые куски ещё шевелились, точнее — пошевеливались. Маналула была дежурной, без особых жестокостей. От такой обычно дохли относительно быстро, где-то под утро. Некоторые счастливцы даже не успевали застать рассвет. По обычаю, с первыми лучами солнца маналула возобновлялась. Вот и сейчас унылый сторож возился с распятым меж двух столбов телом неизвестного правонарушителя, обкалывая его из большого шприца какой-то жидкостью. Тело слабо подёргивалось, не издавая лишнего шума: видимо, голосовые связки злодея пришли в негодность ещё вчера.
Тарзан наблюдал за этой сценой, стоя на возвышении посреди плаца, в чунях и боевых рейтузах, с пикой в руке. Ему было холодно и скучно. Однако древний обычай не допускал исключений: вождь должен просыпаться первым и вставать на стражу, чтобы выводок видел его бдящим, а не спящим. Бороться с обычаями Тарзан считал контрпродуктивным. К тому же утренняя стража позволяла продумать и распланировать дневные дела.
Но сегодняшние цели были ясны, а задачи — определены. Так что в голову беспрепятственно лезла чепуха из зоны психологического комфорта: мягкая перина, кофе в постель, тело юного джейрана, недавно подаренного поняшами. Джейран был мягкий, послушный, а главное — очень походил на девочку. Если честно, Тарзан предпочитал противоположный пол своему. Но подобное пристрастие было совершенно несовместимо с образом сурового вождя, у которого единственная утеха — твёрдая, как доска, задница боевого товарища. От таких радостей вождь отмотался, распространив слух о том, что предпочитает существ помоложе: среди стариков это считалось более-менее приемлемым чудачеством. Но, конечно, ни о каких самках не могло быть и речи. По крайней мере, пока.
От этих мыслей его отвлёк нахнах, почтительно склонившийся у возвышения и ожидающий, когда же вождь обратит на него внимание. Тарзан выждал ещё секунд десять, потом стукнул копьём и распорядился:
— Гавары быстра.
— Салям, Тарзан. Аны едут, Тарзан... эта... балшой ящык на калёсах, да, — выдавил из себя оробевший солдат.
Тарзан дважды стукнул копьём. Подскочили верблюды.
— Ящык на калёсах называть дилижанс, — последнее слово Тарзан произнёс правильно, без коверканья. — Ты нэ знаешь этот слово. Чэго ты ищё нэ знаэшь?
— Н-нэ з-з-наю, — солдат испугался.
— Можеть бить, — прищурился Тарзан, — ты нэ знаешь, щто такое харам и щто такое халяль?
Верблюды придвинулись к нахнаху ближе. Солдат затрепетал.
— Н-н-нэт... то ись да! Я знаю харам и халяль! Харам плохо, тьфу! Халяль харашо, во! — он гордо поднял вверх большой палец, кривой и с обгрызенным когтем.
— Это всё чэво ты знаещь? — поинтересовался Тарзан. — Назави пятдэсят сэмь прызнаков халяля!
Солдат выпучил глаза, честно пытаясь что-нибудь припомнить. Ничего не получалось.
— Панятно. Пазавыте нюфнюфа Джямаля, — распорядился вождь.
Нюфнюфа-законоучителя верблюды доставили через пять минут. Старика голым выволокли из постели, где он, похоже, лежал не один: из седой шерсти в паху предательски свисал мокрый розовый кончик.
— Тарзан, защыты мэня! — возопил Джамаль, брошенный к возвышению. — Мэня агаварылы мунафики! Я нэ дэдал харам! Эта биль нэ мой сын! Эта плэмянник, эбат плэмянника дазволэно...
Тарзан поморщился, потом демонстративно зевнул, показав жёлтые клыки.
— Ты! — показал он на старика. — Мэня нэ ынтэресует, щто ты эбаль. Эбаль ты хот свой жёпа. Меня ынтэерэсует, пачиму мой солдат нэ знают харам и халяль. Вот он, — показал Тарзан на нахнаха, стоящего по стойке смирно и преданно пучащего глаза, — нэ может сказат про халяль.
— Кафир! — завизжал нюфнюф. — Я сам разарву эво на части! — он потряс тощими лапами.
— Он нэ кафир, — нахмурился Тарзан. — Он воен. Он сражалса и палучал раны. Даже сэйчас ему тяжело стаять. — Понятливый солдат тут же скособочился, всем своим показывая, что стоять ему ой как тяжко. — Но он стаит, патаму щто у нэго твёрдый дух, — продолжал Тарзан. — Ты учытэл закон. Ты должэн учыт нахнахов закон. Пачиму ты нэ научил его ничэму? Он тэбэ сделал плохоэ, ыли его атэц слэлал тэбе плахое, щто ты его нэнавидиш?
— Нэт, — признал законоучитель, лихорадочно соображая, к чему дело идёт.
— Может быт, — продолжал доёбываться Тарзан, — ты сам нэ знаещь закон?
— Я знаю закон! — закричал Джамаль, ломая лапы. — Я лучщый учытел закон в этых мэстах!
— Значыт, — заключил вождь, — ты проста нэ хочищь учыт маих воинов правильный закон. Ты мунафик. В падвал его, — кивнул он верблюдам. — Сэгодня вэчэром я услишат в сваи ушы, как этот лицэмэр и прэдател прызнаеца ва всём.
— Гаспадин! Паслюшай! Адно слово! Адно толка слово! — орал нюфнюф, которого верблюды подхватили под микитки и потащили в подвал.
Тарзан мысленно поставил галочку в списке. Как ему неоднократно докладывали, болат-юртовский нюфнюф был популярен среди рядовых нахнахов. Он не заставлял их учить скучные правила, зато вовсю торговал наркотой, в том числе айсом, и держал низкие цены. При этом сам Джямаль айсом не вмазывался, жил аккуратно и ничего не нарушал, если не считать пристрастия к собственным детям — что запрещалось религией, но обществом не осуждалось. Всё это настораживало: может быть, старик лелеял какие-то честолюбивые планы. Убивать законоучителя было бы ошибкой, а вот подорвать репутацию — самое оно. Вечером, решил Тарзан, нужно будет привести его на плац, немножко сделать больно, а потом простить под обещание учить воинов должным образом. Напуганный нюфнюф устроит местным настоящую учёбу, что вызовет недовольство. Касательно же айса вождь очень рассчитывал на сегодняшнюю встречу и её итоги.
— Встрэть дилижанс и атведы дарагих гастей, — бросил он ожидающему нахнаху. — Дай пакушат и патом заведы в башню. И скажы, пусть идёт смэна. Скорэнько.
