Чернозём

А журналисты всё снимают, лепечут что-то на своём языке. Языки у них розовые, очищенные от налёта, так и просятся на вертел. О чём это я? Когда я успел стать таким циником?

Их миллионы, тьмы и тьмы, и тьмы...

Пронесенная сквозь рамки отвёртка говорит мне, что жить в этом мире больше нельзя. Он мне абсолютно чужд. Здесь не осталось человеческого, здесь не эмоции или кровь, а жёлтое мурло смайла. Мне противны слишком здоровые люди. Мне противна всё их чёртово существование. Каждая их буква, каждый сантиметр их кожи вызывает во мне кислый рвотный позыв.

Это не жизнь. Это суффикс.

Это не революция. Это салочки.

Это не политические убеждения. Это ветрянка.

— Эй, ты чего? — неожиданно подошедший Сырок хлопает по плечу, — почему не в колонне с говноедами? О пафосном думаешь? Брось! Ты ж такой же, как они! Фекалист какой-нить! Огось, а бородёнка-то у тебя всё ещё реденькая, — заметил он и закончил на камаринский распев, — неширокая, недлинная!

Я улыбаюсь. Его борода тоже шевелится в улыбке. На мгновение кажется, что мы понимаем друг друга. Нам ведь нет никакого дела до озабоченных революцией девочек, до радикалов-ножевиков, до больных сталинизмом старцев, до разгневанных горожан, клерков, музыкантов, поэтов, писателей.

Нам нет до вас никакого дела, слышите, вы, бляди из твиттера?

Хочу высказать эти мысли Сырку, но он совершенно искренне говорит:

— Как же тут хорошо!

* * *

Мы свернулись в клубном углу. Пахнет гарью, и если бы не Сырок, который присоединился к нам, угол явно бы остался тупым. Парень одет с претензией на лондонского денди. Подкованные левшой ботинки, выцветшие джинсы, клетчатая рубашка лесоруба, пережатая подтяжками. На голове у Сырка красовалась серая шерстяная шапочка, как у матросов в порту.

Наверное, поэтому я смотрел на него с изрядным скептицизмом:

— Человеку ведь надо иногда отдыхать, — оправдывается товарищ, — потрахать шлюх, попить пивка, возлечь на кожаном диване и как следует почесать яйца. Только какой же он после этого человек, ведь так?

Сырок невозмутимо достаёт трубку и раскуривает её. Он снова похож на морского волка, спустившегося с корабля, чтобы набить желудок ромом и требухой. Кажется, вот-вот по его предплечьям побежит татуировка из наг, танцующих зелёный танец. Но моих старых знакомых поражает не это. Курево — вот что хуже предательства.

— Держи, новенькие, — передаёт мне пакет Йена, — только-только из издательства.

Йена снабжает товаром мою мобильную библиотеку. Небольшую прибыль всегда делим пополам, но сегодня всех угощаем мы со Смирновым, и я сразу протягиваю субкультурщику несколько голубых купюр.

— А чего так много? — удивляется он.

— Дают — бери, бьют — беги, — философски замечает Сырок, — хотя за такие книжки действительно многовато.

Йене не по себе от человека, который так сильно от него отличается. Вид Сырка воскрешает в Йене генетическую память межреволюционного периода, когда такие вот парубки совершали дерзкие эксы и расстреливали из револьверов городовых. На помощь Йене приходит красавица Родионова:

— А ты сам-то читал эти книги?

— Допустим.

— Похоже, что ты читал лишь чей-то бложик.

Смирнов в шутку царапнул пальцами воздух, изображая дерущихся котов. Сырок флегматично заметил:

— Да читал я и Генона, и Джентиле, Гобино, Чемберлена, Крика... Прочёл и просто принял к сведению. У тебя не укладывается в голове, как же можно было так поступить!? А вот представь себе, можно. Всё это не более чем занимательная потеха! А ей, как известно, уделён всего лишь час. Поговорка такая.

Родионова раздражённо говорит:

— Оно по тебе и видно, что ты ничего не понял из прочитанного.

— Думаешь, нет на мне сожжённых ларьков, драк футбольных?

Где-то я это уже слышал. Разговор приобрёл пикантность, и мне неприятно, что Сырок выболтал так много людям, которых он впервые видит. Йена, привыкший, что обычно внимают его подвигам, ответил:

— Ты не прав, внутри движа формируется круг людей, которые готовы пойти на что-то большее.

— Да, пожалуй, — подбадривает его Сырок, — так бывает.

— Они находят в тусовке единомышленников, сплачиваются, а потом выходят на новый уровень.

— Похоже ты прав, — задумчиво тянет курильщик, — так ведь и ИРА поступала, и Хезболла, вербуя из тусовщиков радикальные кадры...

— Вот, — закрепляет успех оживившийся Йена, — поэтому такие заведения, как этот клуб, нужны. Опять же, деньги на спортивные залы, на оружие, на помощь сидящим соратникам.

— Точно, — вспоминаю я, — держи деньги.

Разинские деньги жгут карман, и хочется скинуть с плеч добытый зипун. Неудобно быть богатым. Сразу ощущаешь лживость, чувствуешь, что русский человек подспудно скрывает свой достаток. Стыдится его. Я передаю Родионовой почти всю выручку с нашего со Смирновым предприятия. Получается немного эффектно, наиграно, но дама с благодарностью принимает средства, которые направит нуждающимся в тюрьмах. Все ненадолго умиляются. Все, кроме Сырка, который откладывает в сторону трубку и наносит завершающий удар:

— Это всё очень славно, ребята, но почему из вашего списка мы имеем лишь тех, кто канителит на зону? Почему, раз есть эти турниры, магазины и прочий бизнес, то нет того, ради чего оно всё и устраивалось — борьбы с тем, что вы называете Системой?

Смирнов церемонно кашляет. Он подарил Родионовой дорогой набор метательных ножей, и она сегодня сидит к нему на пару сантиметров ближе. Парень смотрит на Сырка с неприязнью:

— Браток, разве это плохо помогать узникам?

— Узник совести — это Анатолий Москвин, который делал из трупов маленьких девочек куклы, пел им песни и показывал мультики. Прекрасный учёный, знаток множества языков, некрополист, интеллектуал. А если твои друзья даже не смогли прирезать узбека и не попасться, то зачем им вообще помогать?

В нашем движении нет мысли кощунственней, чем эта. Она не нравится и мне. Странно, здесь, в окружении своих старых знакомых, я как будто вернулся на оставленные позиции и с каждой секундой проникался к Сырку плохо скрываемым раздражением.

— Нет, нет, — Смирнов не вставляет "браток", а значит он сильно разозлился, — тут ты очень как не прав. Разные бывают ситуации, понимаешь?

Сырок машет рукой. Он с явным огорчением обшаривает зал, где не находит ничего интересного.

— Серьёзное дело — это кого-нибудь замочить, — и Йена якобы безразлично добавляет, — наверное, вы-то знаете, я сам человек мирный.

Так всегда говорят те, кто хочет зародить в собеседниках совсем обратное представление, но Сырок мастерски разбивает все психологические построения парня:

— В свете последних событий в правом движении слово "замочить" приобрело совсем иное значение.

Хохочут все, и даже Родионова допускает к розовым губам меловую улыбку. Сырок иногда бросает на неё взгляды, но когда та полезла в сеть, чтобы показать фотографии, где она обнимает "Вепря", парень потерял к ней всякий интерес. Рассматривая фотографии с оружием, Йена сказал:

— Говорят, теперь можно дома пистолет на 3D-принтере напечатать. Всего одна металлическая деталь нужна — гвоздик для бойка. Купил себе станок, и ты оружейник.

Сырок чуть не лопается от хохота. Все смотрят с удивлением, и он, утирая слёзы, говорит:

— Ну ты с козырей зашёл! Проще съездить на Кавказ, даже в какой-нибудь Пятигорск и там за две тысячи долларов купить себе целый арсенал. Но правым молодцам и девицам типа вас этого не нужно, ведь так?

— Ничего не проще...

— Хочешь я тебе хоть завтра ТТ притараню?

— Тульский... пистолет что ли?

— Нет, блин, пряник!

Непонятно — серьёзно ли он это говорит? Сырок в насмешку настойчиво запыхал трубочкой. По тому, как он вырядился и как себя ведёт ясно, что он презирает нас. Может он пришел, чтобы поглазеть на то, с кем я общаюсь? Он же любит над всеми посмеяться. А пока на сцене начинают настраиваться музыканты, и в микрофон несётся ранний, ещё не отлаженный хрип:

— Это не музыка — это тоже борьба.

Наша компания сразу оживает.

— Да, сегодня будет отличный RAC-концерт! Вы... — Смирнов умеет быть презрительным, — слушаете RAC, господин в подтяжках?

Курильщик досасывает трубку, дым из которой привлекает к нам внимания людей, повёрнутых на собственном здоровье. Почему нас до сих пор не выгнали? Рассеяно рассмеявшись, Сырок произносит:

— Какой RAC!? Буду это слушать, когда рак на горе свистнет! Знаешь такую поговорку? Зато обожаю ленивого композитора Лядова или марш аргентинских Монтонерос. Ещё вот Авраамов написал замечательную симфонию гудков, где пели пушки, пароходы и "победившая стальная конница". Гениальный Свиридов, бросивший время вперёд. Знаешь такого большевичка, а? Танец рыцарей Прокофьева... вот что должен понимать русский человек! А ты хочешь, чтобы я слушал про побивание ниггеров? Если поют такие песни, то значит ниггер уже сидит внутри, и его оттуда метлой не выгонишь. Полная деградация, разложение. Ещё Эвола говорил, что весь ваш рок — это упадок. Ту сатьян?

Смирнов передразнивает:

— Понимаешь, есть такая поговорка. Ну, знаешь вот — в чужой монастырь со своим уставом не ходят? Кто ты такой, чтобы здесь кого-то учить?

Подключается и Родионова, а вместе с ним и Йена, который приращивает к своей кличке букву "Г" и бросается на остатки того, что осталось от Сырка. Тот покорно сносит полуоскорбления и насмешки, а когда все закончили, он сказал просто и ясно:

— Давайте заключим пари чести. Кто первый сдохнет — тот и окажется во всём и навсегда прав. Причём никаких уточнений. Ну, кроме, понятно, всяких самоубийств и нелепых случайностей — эта хуйня засчитываться не будет. Согласны?

Троица слегка оторопела, но, чтобы не показывать растерянности, согласилась. Лишь Родионова не кивнула, так как её восточная религия была выше подобных мелочей. Когда на пронизывающем ветру, что пытался вдеть меня в игольное ушко, я спросил Сырка, почему он был так откровенен с незнакомыми людьми, тот ответил:

— Очень уж понравились твои дружочки. Хотел с ними познакомиться, как следует расспросить их. А они как-то накинулись все сразу, как начали грызть-пытать...

Я примиряюще пожал плечами:

— Ну, а что ты хочешь?

Сырок улыбнулся в бороду:

— Хочу, чтобы не разочаровала следующая встреча.

* * *

Она дышала с трудом.

То было и не мудрёно — на груди сидела ватага непонятно откуда взявшихся людей. Сначала их было немножко, всего с щепоточку. Как будто кто-то взял и посолил. Так мало, что неприятных людей можно было рассыпать по сторонам света и больше не беспокоиться. Но рядом с человеком в чёрной сутане сначала появился бакенбардный генерал, а затем свиты, кареты, дворцы. А ещё сынки, дочки, отпрыски и любовницы, быстро поделившие всю Землю, когда-то единую и общую, на самочинные владения.

Было холодно и пришла совиная ночь. Под её царским покровом скипетр и держава твердили, что на землю пришло вечное умиротворение. Она знала, что это было вечное томление. Порядок, где хлыст повелевал сохой, грозился продержаться до самого Страшного Суда. На полевых дорогах улеглась пыль — больше не скрипела крепостная телега, увозя на Дон беглого крестьянина. Меньше звенело непокорных стихов — куда больше оказалось вымаранных строк. И летом было жарко, так, что люди падали в тень, и зимой было холодно, так, что народ жался к печкам. О будущих веках шумела вьюга, о столетней жаре пел июль.

Но на окраине Земли всё активней копошились народы научившиеся заряжать ружья не с дула, но с казны. У чужих берегов моря вздымали пароходы с курчавой белой бородой, и первые железные кони несли ошалевших людей в одежде, вышедшей из-под фабричной иглы.

А здесь был сон. Вечный, нескончаемый сон. Некуда торопиться, незачем оглядываться. Из всех движений нужно только перевернуться на бок, натянуть на себя побольше суши, слушать шум океана, и спать, спать... Земля медленно забывалась, ведь заботу о насущном, хлебе и духе, переняли на себя люди. Такие гордые, самоуверенные люди... Пригодились и генералы, и священники, и даже крепостному мужику нашлось место — пусть не в тёплой избе, но зато за плугом.

Во сне Земля видела неспокойные тревожные сны. В грёзах к спящей кормилице подходили люди, задумавшие её разбудить.

* * *

Сырок сидел на диване и задорно попыхивал трубочкой. Его борода жила самостоятельной жизнью и почти щекотала Алёне лицо. На тоненьких коленках я заметил клетчатую, почти шотландскую юбочку. Я обожал запускать под неё свои руки, и зло подумал — не прибавилось ли у нас с Сырком общих для разговора тем?

— О, пришёл, гулёна, — юбочку, как потревоженную голубку, тут же хочется поймать, — а мы тут о тебе говорили.

— И что наговорили? — спрашиваю я глухо.

— То, что ты очень интересный тип, — выпуская клуб дыма, говорит Сырок, — с тобой можно пуститься в дальнее плавание.

Он действительно похож на матроса. На мужественном подбородке — тёмно-русая борода, как пушистое дерево, выросшее на крутом обрыве. И глаза синие-синие, не голубые, не серые, но, или светлые, или тёмные, как будто вырванные у неба, как будто украденные у Марианской впадины. Это всё очень странно. Вдобавок от запаха табака меня мутит, словно я зелёный юнга.

— Ой, какой ты бледный! — почти вскрикивает Алёна.

— Всё по Юнгу, — многозначительно добавляет Сырок.

И мне кажется, что они читают мои мысли.

— А ещё твоя дама показывала свою новую картину!

Он как бумеранг бросил мне плотный лист картона, где вместо травы на гуашевой грязи лежала распятая ладонь. Сквозь неё к свету прорастала тоненькая ромашка. Рисунок обольщал простотой, и цветок тянулся ко мне, словно хотел нанизать на стебель. Смутно вспоминаю, что раньше картина выглядела иначе. Поразительно, как мастерски Алёна смогла изменить тот безобидный пейзаж с лугом и лесом.

— Милочка, — Сырок безупречно улыбается, — будь добра, поставь нам чайник.

Если бы я обратился к Алёне "милочка", то был бы бит поварёшкой, но она расцвела, как несорванный цветок, и упорхнула на кухню, лишь вспыхнули медные волосы. У меня не остаётся времени на предисловия, поэтому зло рычу:

— Ты с ней трахался?

Сырок, наслаждаясь, втягивает дым, пахнущий взятым на абордаж кораблём и молчит, разглядывая широколистное растение в кадке. Я тоже тупо смотрю на гигантской фикус. Фикус как фикус. Растёт себе, ни на кого не смотрит. Уже не помню, что только что спросил у гостя. Может, поздоровался? Я вообще его о чём-либо спрашивал? Чуть погодя Сырок говорит:

— Алёна рассказала, что вот эти деньги, которые ты недавно давал своему другу, платил за всех нас, ты недавно принёс домой. Что-то около полсотни. Ты где-то работаешь?

— Нет.

Это он должен был ответить на мой вопрос: "нет", а не я на его.

— Ага, — синие глаза повеселели, — значит, ты эти деньги не заработал. Никто бы ведь не купил книжек на такую сумму? Действительно, люди ведь не идиоты. Итак, второй вариант — тебе их дали родители или они достались по наследству?

— Не-а.