Чернозём

Он почти смеётся:

— Значит, ты достал их каким-то русским способом! Каким — неважно, главное, что достал. Ха-ха, славно! Думаю, ты человек серьёзный и с тобой можно иметь дело.

Я смешался. Разве мы не имели серьёзное дело на пасеке? Разве не делом мы накормили сома Тимофея? Или мне это привиделось? В самом деле, что за чушь — порубить на куски человека и скормить его гигантской рыбине. Где это видано? Какие могут быть доказательства?

— Кстати, тут заметил у тебя в прихожей кое-какой мешок. В следующий раз захватишь с собой, дружочек?

Хочется переспорить, но чай уже стоял на столике, и Сырок, отложив трубку, фыркая и хлюпая, шумно тянул в себя кипяток. Почему он сновал не пил чай? Ту сатьян? Или нет? Я попробовал тёмно-красный напиток. На вкус он был писательским, горьким, и я брезгливо спросил:

— И где ты такой нашла?

— А что не так? Настояла на вербовых почках, — Алёна тонкими пальчиками касается его курительной принадлежности, — слушай, а зачем тебе трубка? Ты не ведешь здоровый образ жизни?

— А разве так плохо выгляжу?

— Совсем нет...

— То-то же! Как лев без гривы — львица, так мужчина без бороды — девица. Поговорка такая.

Алёна отпивает чай из фарфоровой чашки:

— Но ты посмотри кругом, мир же полон мертвецами. Одномерное царство. Одноразовые люди. Полусчастье. Полужизнь. И ты... такой интересный, но тратишь себя на какое-то курево.

Подобная критика запоздала лет на двадцать. Самое место ей было в салонах левых европейских интеллектуалов. Я ехидно жду, что Сырок метко осадит девушку, но сердцеед лишь выпустил ванильный клуб дыма и галантно произнёс:

— Полностью с Вами согласен.

Это "Вы", да ещё и с большой буквы, становится последней каплей. Ещё чуть-чуть и я зарежу гостя тем самым ножиком, который когда-то подарил Алёне.

— Да, ты права, — рассуждает Сырок, — счастье всегда очень близко от человека. Помню, французские студенты ещё кричали: "Под булыжниками — пляж!". А что будет, если разобрать мостовую у нас? Под булыжниками окажется не пляж, а скелеты, ржавчина, рвы расстрельные, кандальные тракты и куча говна в сторонке.

Я понимаю, что он цитирует леваков, и бурчу:

— Чтобы каждому досталось поровну травы — вот идеал социализма.

Сырок тихо, мирно отвечает:

— Ты так говоришь, как будто хочешь этим здесь кого-нибудь задеть, — впрочем, он уже собирается в путь-дорогу и бегло отшучивается, — спасибо за угощение, но... — пора-пора, а то только на метро и успею добраться до нужных краёв.

Он безбожно врёт, так как живёт далеко за городом и явно собрался в другое место.

— Как? — удивляется Алёна, — а для кого я варила свой фирменный борщ?

— Видимо для него, — и Сырок безразлично кивает на меня.

Я вышел проводить, взяв с собой кастет, чтобы было чем отмахаться от наркоманов. Но мы прощались в одиночестве перед той самой грязевой лужей. Ночь пропотела, вылизала холодным языком все окна, и Сырок, поднимая воротник, чётко сказал:

— Нет, ничего такого не было. Просто мило разговаривали.

— Что? — потерянно говорю я.

Он не удостаивает меня комментарием, а только вздыхает:

— А ты, — он пристально смотрит на меня, — если хочешь... то знаешь место, где мы можем встретиться. И ещё кое-что. Конечно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, как говорит твой друг Смирнов, но кажется, что тебе нужно держаться подальше от этой женщины. Она твоя хозяйка. Колдунья. Ради неё ты готов на всё, а ради революции, — он неожиданно смеётся, — нет. Всегда удивляло, почему ради обычной женщины мужик готов перестрелять всех на свете, а ради тонкой, в распоротой белой сорочке бабы-революции, он и пальцем не пошевелит.

Он делает шаг вперёд и властно берёт меня за руку:

— Земная женщина не может любить искренне. Она любит тебя за что-то. За деньги, за пушистые ресницы, за то, что ты прекрасный любовник. За то, что ты просто есть. За воспоминания. Но революция... она тебя никогда не полюбит. Любить её можешь только ты, и от того — она на вечность твоя. Делай с ней, что хочешь — рви одежду, коли штыком, царапай её грудь. Люби! И она, не задумываясь, принесёт тебя в жертву. Бросит своего верного любовника в топку паровоза. Поставит с завязанными глазами к стенке. И, как будто не было тебя, как будто никогда не приходил на эту землю. Чистые, не запятнанные чувствами отношения. Здесь всё честно. Никто никого не обманывает. Всё как у богомолов. Ты — умираешь, но революция теперь брюхата, она обязательно разродится, и ваши дети покроют весь мир. А если нет... если тебя недостаточно, она раздвинет ноги перед другим счастливцем. Это ли не прекрасно? Может ли тебе дать что-то подобное хоть какая-нибудь живая женщина? Это и есть подлинная любовь, мой друг.

Вверху что-то кончилось, и по небу растёкся молочный шоколад. Сырок отпустил мою руку:

— Вот поэтому ничего и не было с твоей девушкой. Она просто не может сравниться с моей любовницей. К слову, пока ты чинил машину, мы заключили с ней тоже самое пари, что и с твоими друзьями.

— Кто первый сдохнет, тот навсегда и во всём прав?

— Да! Пойду в путь-дорожку! Ухожу уже, слышишь!? Ухожу! А россказни про революцию забудь! Ничего не будет! Это всё ложь, иллюзия. Кажимость, дунья! Полный бред для лошков! Пусть они лучше измудохаются за клавиатурами! Улетят в небо на собственных газах! Всё уже давно кончено и решено за нас!

Сегодня ночью у него будет страстный секс с самой прекрасной женщиной на свете. Возможно, сегодня она прикончит его, о чём я прочитаю в сводках утренних новостей, а может он успеет оставить её потной и тяжело дышащей, а сам, ещё живой, скроется во тьме.

Лестница ведёт обратно в подвал, и, чтобы не думать о словах Сырка, я как можно беспечнее говорю Алёне:

— Вот я друга и проводил, чем займёмся теперь?

Она печально качает головой:

— Он тебе не друг. Разве ты этого не заметил?

— Что?

— Что-что... не друг он тебе.

— А кто, — вяло шучу я, — гнида черножопая?

Алёна немножко презрительно смотрит на меня. Личико — милая овальная шкатулка, где блестят малахитовые глазки. Волосы, как будто огонь расплавил красные серёжки. Она красива. Обидно слышать от красивого человека упрёки — всегда телесную неполноценность чувствуешь. Чтобы охладить эмоции, я сжимаю в кармане прохладный кастет.

— Он всех презирает. Гордец, каких поискать. Он презирает и тебя, и меня. Ведь мы не похожи на него, не горим этой одержимостью. Пока тебя не было, он со мной пари заключил. Про смерть. Это было так глупо, что я согласилась. Очень плохой человек.

Облизываю пальцами кастет:

— Почему?

Её волосы похожи на алые прожилки в мраморе:

— Потому что он никого не любит, отчего ни в ком не видит человека. Особенно в тебе. Ты для него такой покорный пони, на котором можно поездить. Он холодный. Не человек, а магнит. Наверняка ведь ты делал только то, что хотелось ему? Держи вот деньги, что ты мне принёс. Не нужны они мне. Это ведь он толкнул тебя их достать? Сам бы ты не смог этого сделать.

Вместо крови по венам бежит жгучая крапива. Обида поднимается к горлу, двигает моими членами, и я медленно подхожу к девушке.

— Ты в этом так уверена, милая?

— Да.

— Так вот, дорогая, — я сглатываю ненависть, — те деньги я достал, хлопнув одного мажора, который шёл в магазин, где ты работаешь. Выбил ему все зубы вот этой штукой и забрал деньги.

Я поднёс к её лицу оружие, от которого приятно пахло тёплой силой. Сейчас, сейчас она вскрикнет, удивится, начнёт расспрашивать, а потом всплеснёт руками, ведь у них в магазине до сих пор только и говорят о том дерзком нападении. А потом до неё дойдёт, что она спит с человеком, столь дерзко нарушившим закон, и заманчивая, пьянящая аура преступления расползётся по телу, делая её сопричастной моей выходке, и ей немедленно захочется любить меня. Но... её смеющиеся плечики выдают лишь одно словцо:

— Понятно.

— Чего понятно?

— То, что ты хлопнул того мажора.

— Не веришь?

— В том-то и дело, что верю.

Чужое спокойствие выводит меня из себя. Я замахиваюсь на неё кастетом. Она холодна, но я вижу, как змейка на её запястье в страхе бежит по предплечью. Фикус в углу зажмурил крупные листья.

— Думаешь, я не смогу ударить тебя так же, как его? Хочешь, проверим?

Вижу её алмазные зубки, которые вот-вот будут сколоты, и зелёные самоцветы под графитовыми ресницами блестят так ярко, что обязательно разобьются на мириад осколков. Алёна пропитана любящей нежностью, как мать к сыну, и её терпкие слова вовсе не хотят меня обидеть:

— И ещё, что я тебе хотела сказать. Он намного сильнее тебя. Если бы твой друг замахнулся, то только для того, чтобы нанести удар.

Хочется возразить, что я необычный, что он меня похвалил, обнял даже под луной, но приходит осознание, что я похож на дрессированную собачку и вот-вот загавкаю. Человек, во власти которого я оказался, действительно намного сильнее меня.

Я опускаю руку и нежно-нежно глажу любимую по голове.

Озеро выглядело мутным и паршивым. Я смывал прилипшую грязь, и вместе с ней в затхлых водах исчезало накопившееся напряжение. Я давно заприметил это озерцо, спрятавшееся меж трёх холмов.

Это даже не озеро, а платоновский котлован. Когда я нырнул, чтобы измерить глубину, на барабанных перепонках давление сыграло соло. Открыв под водой глаза, я увидел, что там внизу, как и на дне моей души, клубилась чёрная, наглая муть.

Холмы поросли берёзами. Под их корнем можно заснуть, накрывшись мшистым одеялом. Заснуть, разумеется, навсегда — не разбивая сон на абзацы, без кошмаров и приведений. И тогда сквозь рёбра прорастут глупые ромашки. В склонённой набок голове поселятся милые анютины глазки, а по опустевшим венам побежит бледный вьюнок. По провалившемуся позвоночнику гордо промарширует отряд муравьёв, чтобы укрепить человеческими хрящами свой курган. Когда замёрзнешь, земля заботливо наденет на задубевшее тело кофту из бурьяна. Деревья тряхнут гривой и поделятся с могилкой золотыми венками. На них вскоре выпадет безымянный плакальщик-снег. В нём будет теплее, чем в соболиных мехах. И весной, когда оттаешь, то воскреснешь не сгустком вонючей плоти, а загремишь по оврагам холодными ручьями, чтобы, чуть погодя, возродиться в ягодах, грибах и листиках жимолости. Ведь накормить собой ёжика — это самое большее, о чём может мечтать человек.

Жарко светила луна. Я взобрался на холм и сел на сизую травку. В такую ночь где-то рядом обязательно цветёт папоротник, который укажет путь к запрятанному кладу. Рядом как-раз недавно резали дёрн, и под ним вспучилась какая-то спрятанная тайна. Что там? Скифский курган? Схрон лесных братьев? Может клад киевской эпохи? Как пятно вылезла в голове услышанная от Сырка строчка:

— Он понял тогда, что его путь — черный путь земли, призванной восстать на "светлый огонь неба".

Подумалось, что никто не знает, где я нахожусь. Ни Сырок, ни Алёна, ни одна живая душа. Я был нигде, потерянный для жизни, наедине сам с собой. Мохнатые звёзды купались в фиолетовой проруби космоса Хрустально сверкала далёкая Вега, а Сириус напоминал холодный нос Большего Пса. И под их голубой шёпот меня медленно охватывало столь редкое человеческое удовольствие не думать о себе.

Дорога до дома была свободной. Антенны приближающегося города напоминали вставшие дыбом волосы. В заре, как соринка, застряла чёрная башня, и горизонт часто-часто моргал алыми веками. Небоскрёб излучал жирную тень, медленно пожиравшую ночь. Совсем скоро город укутает искусственная зеркальная тьма.

Когда я вернулся в родной подвал, в ноздри сразу же ударил запах чего-то мёртвого. Я бросился на кухню, где на включённой плите уже не варился, а жарился борщ. Огромную кастрюлю вырвало на пол. По кафелю поплыли кожура, мозговая пенка и жирные пузырьки. Я вспомнил, что Алёна готовила борщ на суповых косточках. Самой девушки, сколько не кликал её, я так и не нашёл.

* * *

По остывающему шоссе лишь изредка проскакивали фыркающие автомобили. Закат уже доглодал день, и его кости — длинные белые облака, растворялись в подкрадывающейся темноте. Когда вечер смежил веки, то к пивному павильончику на трассе неслышно подъехал фургон. Сырок достал из сумки бледно-серый противогаз, как будто пасечнику предстояло собирать мед на радиоактивном полигоне.

— Дедовская штука. В ней хоть к чёрту в пекло!

Остановившись, мы ждали, когда вымрет дорога. Вскоре тишину нарушал лишь мёртвый свет из зарешеченного оконца магазина. Сырок вышел из машины, прихватив с собой мой волшебный мешок и алюминиевую банку, набитую чем-то плотным.

— Ту сатьян, — пожелал я ему.

Ещё днём я в сонной летней дремоте прогуливался по огороду пасечника. На месте вырытой мною ямы теперь пышно расцвёл кабачок. И тут Сырок неожиданно предложил:

— Хочешь заработать деньги?

— Ну?

Его предложение было таким же непринуждённым, как колечки из трубочки:

— Хочешь обнести ларёк? Есть один на примете. Тот, кто не угнетал таджика и не грабил буржуя, тот не русский.

Я не без интереса выслушал его план:

— Ты с ума сошел? Кто же так делает? Не проще наставить обрез и крикнуть: "Сука, давай деньги!?".

Он тут же согласился:

— Проще. Но это как-то без смекалки. Не по-русски. Да и оружия нема.

— Как нема? А кто мне все уши прожужжал про него? Кто обещал ТТ притаранить, — и я пародирую его низкий голос, — хоть завтра?

— Ну, твой друг всё равно же не согласился.

На крыльце, вымощенном солнцем, сохла газета, которую я увидел ещё в первое своё посещение фазенды. Она была пропитанная специальным раствором. Рядом валялась та самая чёрно-красная, как анархо-социалисты, банка из-под Ягуара. У неё было вырезано днище. Убедившись, что бумага высохла, Сырок свернул её в трубочку и набил газетными потрохами получившийся цилиндр.

— Но у меня есть одно условие, — говорю я, — если я пойду с тобой, то покажешь, что было в тех сумках.

Перед тем, как достать зажигалку, Сырок утвердительно кивнул. Несколько холостых искр не смогли поджечь фиолетовый мир. Наконец, пламя вцепилось в скрученную бумагу, долго её кусало, ломая оранжево-синие зубы, пока не вгрызлось в податливую плоть бывшей многотиражки. Банка засвистела, как соловей, надышавшийся горчичного газа, а из её сопла повалил сначала тонкий, а потом густой дым.

Сырок подбежал к окошку магазина и закинул туда самодельную дымовую шашку. После чего, надев противогаз и развернув мешок, он бросился ко входу в павильон. Когда оттуда раздались истошные крики, и запертая дверь выпустила наружу кашляющего и трущего глаза продавца, бортник нырнул в помещение.

Через минуту он появился с потяжелевшим мешком. Пока продавец плакал от дыма и истошно вопил, Сырок подбежал к машине, запрыгнул в неё и мы рванули с места. От бортника неприятно пахло злым, едким дымом. Он запустил руку в мешок, который казался бездонным, и я услышал сытый звон выдранной с мясом кассы.

— Какой чудный у тебя мешок, дружочек, — довольно сказал Сырок, — и где ты такую волшебную штуку откопал?