На слово "подружка" Молли отреагировала так, будто ей под хвост сыпанули перца. Она заураганила по отелю, пытаясь добыть хоть какие-нибудь сведения о местной клубной жизни. На удачу, молодая дежурная по этажу оказалась меломанкой. От неё Драпеза узнала, что в этом стиле играет группа "Солютре", на вокале у них некая Львика, с потрясающим совершенно голосом, которая не выступала с весны, а теперь они устраивают концерт в очень известном клубе "Люцерна", но запись за месяц, так что безмазово. Драпеза только фыркнула — и следующие два часа металась по городу как наскипидаренная, поднимая старые связи. В конце концов ей помогла давнишняя подруга, жившая, как оказалось, с замдиректоршей "Люцы". Она отправила своей любушке бэтмена, тот вернулся с приглашением и извинениями — вся вип-зона была полностью выкуплена. Молли было плевать. Она хотела видеть Гермиону и ничто не могло её остановить.
Молодухи-чувствашки меж тем застряли меж дверями и загородили проход. Остальным приходилось протискиваться между наглыми твёрдыми задницами.
Драпеза разъярилась. Тварюшек следовало поставить на место. И сейчас же.
Она подобралась поближе. Стали слышны отдельные фразы: "эта жёлтая сука мне не давала спать", "её пися пахла ладаном", "я выпросила у неё подкову" и прочее дешёвое уебабство.
Молли оскалилась и попёрла на лиловую, нарочно пихая в бок. Та в ответ прижала Драпезу крупом.
Драпеза повернулась, посмотрела нахалке в глаза. Лиловуха задрала верхнюю губу и взгляд не отвела. В девке было где-то сто восемьдесят граций, и она чувствовала себя королевой мира. Однако в Молли было двести семьдесят, и она была очень зла.
Драпеза зацепила взглядом наглые лупала и включила теплоту. Королева мира почуяла неладное, прижала уши и попыталась отвернуться. Да поздновато спохватилась — разорвать зрительный контакт она уже не могла: не хватало опыта.
— Что же ты дочка наделала меня старую обидела... — завела Молли майсу. — Ты меня обидела старенькую, ты меня дочка обидела, ты свою мамочку обидела, ты саму Дочку-Матерь обидела, душу убила, в душе закопала, ты себя убила, себя убила, сама себя убила...
— Отстаньте от неё! — залупнулась было кисло-жёлтая и попыталась лягнуть Молли — но в тесноте попала по путовому суставу чёрной красотке с позолоченным хвостом. Та быстро повернула шею, увидела обидчицу и взглядом сообщила — "я тебя, скобейда, запомнила".
— Тебе теперь жить не надо, совсем не надо, тебе надобно помереть-помереть, скорей-скорей, тебе теперь жить нельзя-нельзя, ты уже неживая, неживая, мёртвая внутри уже вся, ты жить не можешь не можешь виноватая себе виноватая умерла умерла... — накатывала и накатывала Драпеза, шепча лиловухе прямо в ухо и наслаждаясь тем, как у той расширяются зрачки.
Естественно, сломать девку по-настоящему Молли не могла, да и не хотела. Но рассчитывала, что у наглючки сегодня выдастся очень невесёлый вечерок.
— Эй, подвиньтесь, — раздался высокий, резкий голос, — вы проход закрываете... Гвин! Ты?!
Драпеза отцепилась от някнутой девки — та сразу поникла — и подняла голову. Перед ней маячила незнакомая малиновая балаклава.
— Я Пеппа! — улыбнулась поняша приглашающе. — Папиллома! Не узнала, что-ли?
— О Дочка-Матерь! Пржевальская? И ты в Пуси-Рауте? — Молли действительно обрадовалась.
— Уже полгода... Давай к нам, у нас резерв.
Молли вошла, осторожно принюхиваясь. Зал был большим, полутёмным. И не росным ладаном в нём пахло, о нет. Пахло потом, пивом, бенедиктином, парфюмами разных пород, свежей крапивой и общим ожиданием расколбаса и оттопыра.
Слева находился маленький бар, осаждаемый желающими хлебнуть, пока не началось. Бармен-матрыхай, няшимый со всех сторон, прыгал, пытаясь угодить всем сразу. Маленькие сновали по стойке, поя поней и убирая опорожнённые корытца и полоскательницы.
— Пошли, пошли, нам всё принесут, — отвлекла её Пеппа.
Драпеза перевела взгляд на вип-зону. Там всё было примерно так, как Молли и предполагала.
Центральный подиум оккупировала пресловутая Псюша Сучак со своими шалавистыми подружками. Те пересмеивались и покусывали друг друга за попки. Псюша, устроившаяся на красной подстилке с вензелями, курила кальян, звучно присёрбывала из корытца какое-то пойло и вообще непринуждённичала напоказ.
Молли Драпеза посмотрела на Псюшу почти с презрением. Сама не образец добродетели, она держала Сучак за шмару. Правда, Псюша была умной и хитрой шмарой, а главное — более успешной, чем сама Молли. Поэтому к презрению примешивались изрядная толика ненависти. Поскольку же эти два чувства относятся друг к другу как щёлочь и кислота, то где-то в горле образовывалась соль, весьма горькая. Драпеза скривилась.
На полуподиуме слева от Псюши устроилась Сара Барабу. Полуседая, тучная, похожая на корову, она упорно таскалась на молодёжные вечеринки. Перед ней стояло корытце, — скорее всего, с водой, подумала Молли, — куда служка-скунс как раз добавлял какие-то капельки. Здоровье у старой кобылы было уже не то, что прежде. Все это видели, все это знали. Но Сару любили как живую легенду: когда-то она была совершенно безбашенной тусовщицей. Портрет её — с разноцветной гривой и жёлтыми лакированными копытами — украшал холл первого этажа "Люци".
Рядом лежали — чтобы не сказать валялись — две молодые кобылки. Было видно, что они хороших кровей, из хороших семей, пока ещё стройненькие, неразъевшиеся — но бока уже предательски лоснились. Одна — золотистая черногривка — игриво раскинулась, демонстрируя всем интересующимся идеальное вымя с чуть заострёнными сосками.
Драпеза похотливо облизнулась. Вымя было её фетишем, и никакая ревность не могла тут ничего изменить. Ей мучительно захотелось вкусить этих сосочков. Прихватить у основания, потянуть на себя, помучить и отпустить, облизать, согреть дыханием и тут же сдавить зубами до крови... ооох.
"Жизнь надо прожить так, чтобы всем было мучительно больно", — подумалось ей почему-то. Мысль показалась ей несправедливой. Драпеза считала себя ласковой и нежной, а вымя — это вымя, это отдельно. У всех свои маленькие слабости, у неё — вот такая. И что? Та же Гермиона, например, во время любви слегка попукивает. И, кажется, сама не замечает. Надо бы ей всё-таки сказать... Сердце болезненно сжалось. Где всё-таки Гермиона? И главное — с кем?
— Чего задумалась? Давай к нам, — позвала Папиллома.
Драпеза с трудом оторвалась от созерцания прелестей незнакомки и сделала пару шагов. Какая-то коза приблудная пихнула её в подреберье, но сразу же извинилась.
Пеппа устроилась на хорошем месте, в правом углу. Там был загончик, где лежала Пржевальская и какая-то незнакомая пони, блондинка в голубой балаклаве. Лежать рядом с ней почему-то не хотелось. Молли подбилась под бочок Пржевальской и расслабилась.
На сцене суетилась приглашённая на разогрев пинк-панкушка Нюка — молодая кобылка в огромных фиолетовых очках, с гривой, раскрашенной в радугу. Увы, корни волос предательски бурели, выдавая пошленькую натуральную масть. Она наигрывала на ксилофоне и контркультурненько блажила.
— Ах вы козее племя!
Чтоб вам — сучее вымя!
Но придет моё время,
Прогремит моё имя!
— кидала она в зал, предусмотрительно устремив взгляд в потолок, чтобы никто из высокопородных гостий не принял ничего этого всерьёз, на свой счёт, и уж тем более — себе в ущерб.
— Прозвенит моё стремя
И спадёт моё бремя,
Я зажгу своё пламя,
Подыму своё знамя,
Оросит моё темя
Светозарное семя...
— Стремя ей за это не дадут точно, — прокомментировала Молли.
— Пожалуй, — сказала незнакомая поняша таким тоном, будто Стременем жаловала она лично.
Из толпы послышался свист и топот копыт. Похоже, публика была того же мнения.
— Какая пошлятина, — вздохнула Папиллома. — Кстати, Молли, ты новый мой роман читала? Живенько ведь, правда?
Драпеза отвела глаза и сделала вид, что необычайно увлечена вялыми шевеленьями в зале.
Папиллома Пржевальская, моллина подруга юности, в последние годы стала знаменитой писательницей. Впрочем, сама Пеппа предпочитала неброское "популярная авторка", а недоброжелатели — "известная графоманка". Доля правды в этом была. Пеппины романчики были известны как эталон дурновкусия. Зато читали их не только в Эквестрии, но и по всей Стране Дураков и даже в Директории. Посвящены они были бесконечным похождениям некоей Жюстины Сэлфи-Сью, сиротки-нимфетки с ангельской внешностью. В раннем детстве её выкрали мутанты и держали где-то в Зоне, творя с ней всякие непотребства. С той поры она подросла и от мучителей бежала — но домой никак не могла вернуться: безжалостная Папиллома протащила свою героиню по всем известным доменам и нескольким выдуманным. И везде её подвергали насилию, физическому и моральному. Обычно Жюстине удавалось-таки разжалобить или заняшить мучителей, но в последний момент её снова похищали — ну или случалось что-нибудь ещё. Благо, Сэлфи-Сью в романах не старела, не росла, и, главное, не теряла ни совершенной красоты, ни беспредельной наивности. При этом Пржевальская отличалась невероятной продуктивностью: романчики буквально сыпались из неё. Относительно недавно вышла сорок девятая книжку про Жюстину. На сей раз злые хемули продали бедняжку в Московию для утех полярных медведей. Книжечка была похабной даже по меркам Папилломы. Молли читала и перечитывала её со стыдом и отвращением, в особенности пятнадцатую главу. Но, конечно, признаваться в том, что она суёт нос в такую бяку, Драпеза не собиралась. И уж тем более — самой Пеппе.
— А как тебе та сцена с медведем, который любил молочко с кровью? — щебетала литераторша. — Помнишь, в пятнадцатой главе? Я, когда писала, как раз о тебе вспоминала...
Молли стало жарко под шкурой. Она отвернулась и снова вперилась в пространство. И увидела в зале Гермиону.
Фру-Фру была одна. Совсем одна. Это Драпеза поняла сразу же, с первого взгляда. А по тому, как она крутила головой и тянула шею, было ясно: она пришла сюда затем, чтобы кого-то найти. И эта кто-то была, увы-увы, вовсе даже не Молли Драпеза.
Сначала Молли Гвин показалось, что она приняла удар достойно. Отвернувшись, она с переспросила у Папилломы, о чём будет следующая книжка. Та с некоторым удивлением напомнила подруге, что как раз об этом она говорила последние пару минут. Молли извинилась, сослалась на шум и рассеянность, и демонстративно повернула ухо к Пржевальской.
— Пятидесятый роман — юбилейный, я хочу удивить читателей, — возбуждённо рассказывала Пеппа, слегка подхрипывая и глотая слюну. — Представь, Жюстина всё-таки возвращается в Эквестрию! Добирается до Понивилля! И уже здесь, в Понивилле, её похищают...
Гермиона последний раз обвела взглядом зал, повернулась и нырнула в толпу, направляясь к бару.
В этот самый момент Молли, наконец, прочувствовала — всем телом, всем сердцем, всем сознанием — что Гермиона её бросила. Даже не бросила, это всё-таки какое-то решение, какое-то действие, какое-то переживание. Просто забыла. Если вообще когда-нибудь помнила.
О да, о да, Гермиона никогда не любила Молли Гвин! Не было того вечера в Красном Зале, не было той ночи в её доме, не было этих сладких криков наутро, не было совместных выпасов, ночёвок в сене... Ничего не было. Во всяком случае, для Фру-Фру. Была тётя Молли, мамина подруга, с которой однажды случилось что-то вроде небольшого романчика. Так, без особых отношений. Это как донашивать за мамой попонку, которая маме разонравилась...
Пока Драпеза расковыривала свежую сердечную рану, обстановка в клубе переменилась. Нюша допела последнюю песню — фиговатую, как и все прочие — и ушла. На бис её не приглашали.
Два чернопёрых страуса-эму вынесли из-за кулис барабан на подставке и гроздь блестящих тарелок. Мартышки с лирами — блондинка и брюнетка — заняли свои места по краям сцены. И наконец, появилась вокалистка Львика.
Все как-то разом затихли.
Молли, упивающаяся собственным горем, сначала не поняла, что в этой девице этакого-такого: просто крупная пони светло-золотистой масти. И только когда та властно хлестнула себя хвостом по бёдрам, до Драпезы дошло, что хвост-то у неё не лошадиный, а как у крупного хищника: длинный, гибкий, с пушистой кисточкой на конце.
Львика демонстративно зевнула, показав очень белые клыки, и издала негромкий, но убедительный рык.
— Ребилдинг? — спросила Молли Гвин.
— Да, — подала голос поняша в голубой балаклаве.
— Что, в Директории теперь и с нами работают? — слегка удивилась Драпеза, невольно отвлекаясь от личной драмы.
Незнакомка промолчала.
— Ну хорошо, а зачем? — Молли захотелось прояснить ситуацию.
— Ради голоса, — снизошла до ответа голубая балаклава. — Остальное — так, аксессуары.
Львика рыкнула ещё раз, посильнее. Мартышка сжалась, как от удара, потом протянула длинные руки к лире. В воздухе повисло и затрепетало чистое трезвучие. Вступила вторая лира, появилась пупица с блокфлейтой. Образовалась какая-то смутная, обещающая мелодия.
— Весну! Весну давай! — закричали в зале.
— Мррррмр, — ответила Львика и поклонилась.
Мелодия стала чётче, эму подбросил вверх попку и ударил клювищем в барабан. Заныла блок-флейта — сладко, жалобно, слёзно-напевно.
— Застывает спина после тяжести зимней болезни ... — вступила Львика, наполняя низким контральто всё пространство, прочь гоня все остальные звуки.
— Я кричала, звала... ты пришла... ты пришла... В этой медленной бездне да воскреснет душа... — певица склонила голову и посмотрела в зал.
— Да воскреснет душа... — покорно выдохнули притихшие поняши.
— Рифма так се, — пробормотала Молли, чтобы сбить себе впечатление. Не помогло.
— Прозвенит золотая пчела... а-а-а о-а-ау.. — Львика допелась-таки до точной рифмы и закруглила вокализом.
Папиллома шумно высморкалась. Сколько Молли помнила, у Пеппы от душевного волнения всегда закладывало нос.
— Зацветал виноград, изваянья в аллеях синели... — певица добавила в голос этакого горького мёда. Молли Гвин стало мучительно жалко себя. — Небеса опирались на нежные плечи твои... а-а-а оа-ау...
— Без голоса не выше ста тридцати, — сухо заметила незнакомая пони.
Тут Молли внезапно пробило на очень странное чувство — будто у неё за спиной что-то большое и опасное, вроде слона или носорога, которого почему-то нельзя замечать. Ей стало неуютно. По позвоночнику мурашки пробежали, взлохматив прилизанную шкуру.
Очень кстати появился мартыхай с тремя полоскательницами на подносе. Незнакомка в голубом и Пеппа отказались. Молли, наоборот, сделала знак, чтобы её напоили. Она выдула содержимое, — мятную водку с бенедиктином на апельсиновом соке, — не чувствуя вкуса.
— Ибо ты, невесомо ступая, подымешься ввысь, — голос Львики размахнулся, взлетел. Молли словно увидела Гермиону, уплывающую от неё в дрожащую синеву одиночества, — и наконец-то разрыдалась.
— А-а-а о-а-ау... — растаяло в воздухе. Музыка кончилась. Зал выдохнул.
Львика сделала паузу, давая собравшимся прийти в себя и подобрать нюни. После чего ухмыльнулась во весь рот, сверкнув клыками, и лихо свистнула. Страус задолбил в барабан, флейта засвиристела весело и звонко.
