И тут начинается боль в животе. Не острая, тянущая такая. Но выматывает сильно, особенно к концу первого дня. Хочется лежать в позе креветки и тихонько хныкать. Вместо этого я жру панацин хапками и стою за кульманом. Потому что я терпеть ненавижу лежать в позе креветки и тихонько хныкать. У меня нет к этому таланта, понимаете? Не умею я себя жалеть так, чтобы самой нравилось. Не дано. Мне от этого только хуже становится.
Так что я беру себя в зубы и работаю. Два дня. Или три. Потом отпускает, и я снова сама своя, я сжираю охапку сена с клевером и потом иду в бар. И живу полной жизнью. Пока головёнка не начнёт побаливать, и всё по новой.
Да, на этот раз я не сдурела. Почти. За это спасидо Карабасу. Шеф, оказывается, такие вещи понимает и может влиять. Я ему ещё и нахамить толком не успела, а он мне сразу — "так-так, у тебя ПМС, ложись на бочок, будем с желёзками разбираться". Я бы, конечно, не легла ни за что, но он меня не спрашивал — просто отключил ноги. Ну, грюкнулась. А он минут десять во мне копался. В смысле, дистанционно. Лежу и чувствую, как внутри что-то происходит. В конце концов он там что-то нашёл, глаза закрыл и минуты три мне было как-то странно. Потом я встала и пошла. А через пять минут сообразила, что мне не хочется ни на кого бросаться. То есть слегка что-то такое было, но вот именно что слегка. Тут я, конечно, побежала извиняться и спасидо говорить, а он мне прямо в голову — "я понял, не за что, лучше электоратом займись, там арапчата чего-то расклеились". И я пошла и занялась, потому что приказы Карабаса лучше выполнять сразу.
Но сейчас мне по-настоящему хреново. Потому что боль в животе Карабас мне снимать не стал. Говорит, что может пострадать иннервация матки, и тут нужна химия. Врёт, поди. А может, не врёт. Но мне палюбасу не легче: я в дорогу забыла панацин. И тампоны, кстати, тоже. Я городская девочка и привыкла, что это всё продаётся в аптеке на углу. Но сейчас я лежу в каком-то деревенскому хлеву — в хлеву, ёшкин кот! — на соломе. И граций во мне не больше тридцати, а то и меньше. Я валяюсь на боку, тяжело дышу, а добрый дядька Карабас время от времени заходит, меняет мне тряпку и поливает водой из ведёрка. Потому что мне скверно и дефно, а ближайшая аптека — в Директории.
Когда мы туда доберёмся, я уже буду норм. Я буду даже обаятельна. Вот только пустят ли меня туда — это, знаете ли, ещё вопрос. Они там поняш не особо жаждут видеть. Стремаются они нас. В общем-то — понимаю. Сама до сих пор дёргаюсь, когда какая-нибудь старая корова граций на полтораста на меня начинает глядеть. Хотя вообще-то во мне двести двадцать и я сама могу её натянуть. Но всё равно — детская травма, то-сё. Короче, нервирует. Даже когда някают по-доброму и под хвост не лезут. Всё равно — ну не могу. Хотя казалось бы, ну какие дела, всё между своими, сегодня ты меня чуть-чуть накернила, завтра я тебя слегонца. Не могу я так. Вот просто — не могу, и всё тут.
Отсюдова и личная жизнь у меня такая дурацкая. У меня до Гермионы две девочки всего-то и было, кроме случаев по пьяни. Кому скажи — не поверят. Ты чё, скажут, Евушка, да ты же красава, у тебя фигура, на тебя все пырятся. Да знаю я, что фигура. И что пырятся. Ну сложно у меня с нормальным женским сексом, сложно. И психологически, и так. Я от языка не кончаю, извините за подробность. Ну разве что очень сильно нажрусь, и то раз на раз не приходится. Хотя нет, Гермионе же удалось. Один раз, в ту ночь. Чисто на чувствах. Я тогда совсем с копыт летела, потому что с Фру-Фру у меня всё было по-серьёзному. Может, я с ней вообще нормальной стала бы? Но нет же, Верховная влезла, растоптала первоцветы счастья моего.
Хотя — кого я обманываю? Ничего бы у нас с Гермионой не срослось. Разные мы очень. Одно только и было общего — формулы. Это сближало, да. Но у неё мама. А мама у неё — вот именно то самое, от чего я готова бежать хоть к хемулям. Я в ту ночь и расслабиться-то смогла только потому, что точно знала — больше я ни её, ни Мирру не увижу. Иначе хрен бы что вышло. Опять же спасидо Карабасу, который меня взашей вытолкал на эту случку. Понимает он такие вещи, чо.
Кстати. Оказалось, с самцами несложно. Они вроде наших жеребцов, только поумнее и без жлобства этого жеребяческого. Пьеро, правда, странный. Но это у него от наркоты и муза тяпнула. А так-то он культурный, ласковый. Руки у него хорошие. Особенно когда по попе гладит и по ложбинке на спине. Вот если бы он только стихов не читал. Особенно своих. У меня от них пися сохнет. А то бы я его трахнула, наверное. Ну просто самой интересно, как это с хомосапым. Говорят, у них маленькие. Ничего, подожмёмся, это мы умеем. Главное, чтобы не короткий был. Есть у меня там внутри особенное местечко, вот до него доставать нужно обязательно...
Блин-банан, опять засада! Когда месячные, мне в голову регулярно лезет всякая хочка. А как начинаю хотеть — тут-то животик и прихватывает. Спазм. Так что лучше о чём-нибудь другом. Раньше-то я обычно о формулах думала. А сейчас не хочу. Потому что понимаю: всё, чем я тут занималась, в Директории никому не нужно. У них другой уровень. Мы-то в лучшем случае сзади тащимся. Кстати, у Арлекина зад красивый. Подтянутый такой, мускулистый — всё как мы любим. Жаль, что Арле педик. Хотя он интересный. И в самцах разбирается, с ним об этом поговорить можно. У нас с ним, оказывается, даже был общий жеребец. Так что мы с ним хоть и не трахались, но как бы родня по микрофлоре.
Напси — душка и забавный. И оптимист. А казалось бы — слепая собака, калушонок без прав, фактически электорат. Впрочем, нет. Всё-таки особое положение при шефе он себе выгрыз. То есть вылизал. Ну, лижется он классно. Особенно вымя, между сосками. Как-то он очень уж охотно это делает. У этого тихушника что-то на уме. И даже понятно что. Типа услужливый весь такой, а в мыслях уже к моему крупу пристраивается. Хм, интересно, вот чисто теоретически — как бы он до меня дотянулся? А если на спинку лечь? Нет, всё-таки не надо. Карабасу такое точно не понравится.
Вот интересно, он мои мысли слышит? Сейчас, например? Нет, наверное: у него своих дел полно. Да он мной вообще не особо интересуется. Как тогда в первую встречу — вообще не захотел мои мысли читать, еле уломала. Потому что если бы он посмотрел мне внутрь поглубже, то... А что, кстати? Вот что бы он подумал? Что я дура-лошадь? Сама знаю. Выгнал бы? А за что? Я же не давала повода. Я не говорю ничего такого. Не пристаю. Не навязываюсь. Бегаю перед ним на поролоновых копытах и делаю всё, что скажет. Да и подводить Верховную он не стал бы из-за такой мелочбы. В конце концов, это моя проблема. Мало ли чего мне хочется. Это же инстинкты. Физиология. Хотя какая тут физиология, когда мы разных основ? А с другой стороны, у хомосапых с нами всегда были особые отношения, так что это как ещё посмотреть...
Так, спокойно дышим, расслабляем мышцы малого таза, думаем о формулах. Например, вязкость тесла-тока в тонкоплёночном проводнике. Коэффициент к поверхности, допустим, ноль пять. Классический ток, сопротивление растёт линейно, эр-один равно эр-ноль на один плюс температурный коэффициент на разницу температур. Это для металлов, конечно, в электролите наоборот, но мы берём именно плёнку. Вязкость считаем за единицу: классическая компонента этот параметр вообще не содержит. Так, теперь тесла. Вот тут начинается геморрой: абсорбционный ток поднимается нелинейно, а вязкость уже больше единицы. То есть с точки зрения классической модели это сопротивление тока себе же самому. Что физического смысла не имеет, но расчёты упрощает. Хотя Гермиона считает, что физический смысл в этом есть, потому что тесла-компонента может рассматриваться как среда для классической. Но это опять же абстракция, электроны те же самые, как-то эту тему мы с Фру не прожевали...
Ой, и что это я такое делаю? По ходу, жую солому! Конкретно так выела кусок подстилки. Евушка, родненькая, ты, кажется, жаловалась на боль в животике? Так тебе её было мало? Тебе нужны ещё и рези в желудке? Для полного счастья?
Да что же это такое со мной-то?! Дура лошадь.
Глава 55, из которой мы узнаём, что найти на свою задницу приключений, причём смертельно опасных, можно и в самом тихом месте
Тот же день. На этот раз уж точно — день.
Страна Дураков, нейтральные территории
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
С точки зрения внешнего наблюдателя реальная жизнь полна пустот, пробелов, соединительной ткани. Островки целенаправленного действия тонут в море мелочей, бессмысленных слов и телодвижений, пустых волнений моря житейского. Но это именно внешняя, описательная точка зрения. Вовлечённый в жизнь, свидетель и участник её, всегда ощущает значимость происходящего — не потому, что прозревает сквозь сутолоку дней некий высший смысл, но потому, что сама эта сутолока и есть его исток, смыслопорождающее лоно.
Ляйсан Игнатова. Полюса благолепия. Опыты эстетические и критические. — ООО "Хемуль". Дебет: Изд-во "Сенбернар, Зайненхунт и Ретривер", 298 г.
— Опять скрипит потёртое-е-е седло, — выводил Пьеро святое караоке из Круга Песнопений Боярского, бренча на банджо. — И ветер холодииит! — тут он закашлялся.
— Чего холодит? — встрял Напсибыпытритень, нюхая левым глазным рылом ногу Арлекина. Она пахла очень красиво — чем-то сиренево-розоватым, причудливо-кудрявым. Особенно интересные оттенки исходили от ногтей.
— Былую рану, вот чего, — недовольно пробурчал поэт, откладывая банджо. — Не могу больше, горло прихватывает, — сказал он. — Арле, ну хватит жрать. Спой что-нибудь.
— А мне зачем? Это ты конского фолька не любишь. Пущай сами поют, — безразлично сказал Арлекин, чавкая творожным сырком.
— Так они опять про яйцо будут! — вскричал Пьеро.
— И деф с ними, яйцо так яйцо, — Арлекин вытянул ноги, сжал между ними голову Напси и принялся её теребить, почёсывая большими пальцами за ушами. Пёсик пёрся.
— Только не яйцо это глупое, оно ужасно, — закапризничал Пьеро.
— Тады сам пой, — Арлекин отдал Напси недоеденный сырок и достал из корзины лимонный творожок с куманикой, завёрнутый в лопух.
Поэт посмотрел на творожок скептически, извлёк склянку с шариками айса и кинул один себе в роток.
— Да хватит тебе этой дрянью обдалбываться, — Арлекин вытянул ногу и принялся чесать Напси брюшко. — Печень посадишь.
— А вдруг меня заняшат? — спросил Пьеро, скептически рассматривая пузырёк: размышлял, видимо, не добавить ли ещё один шарик, когда первый рассосётся.
— Кто тебя тут заняшит? Пупица огородная? — лениво поинтересовался Арле, въедаясь в творожок.
— Да мало ли кто, — раздумчиво сказал Пьеро; пузырёк, однако ж, убрал.
Мерно трусящий рыжий першерон повернул голову.
— Эй, хозяин, — сказал он, — скучно как-то! Парни вянут на корню, песен просят!
— Вот сами и пойте, — распорядился Арлекин и махнул рукой — дескать, поехали.
— Как скажете... Карский раз! Зубрик два! Любимую нашу — запевай! — тут же распорядился коняка.
— Вот огромное яйцо — богатырское! А бывает ведь яйцо сракодырское! — начал белый конь.
— Сракодырское яйцо, здоровенное! А бывает ведь яйцо и отменное! — подхватил третий, пегий першерон.
— Вот отменное яйцо, прям ебубое! А бывает ведь яйцо и безгубое! — вступил рыжий, творчески развивая тему.
— Беззубое, — зачем-то сказал Арлекин,
Пьеро прошептал "бля" и театрально, на публику, застонал.
Они уже четвёртый час ехали — а вернее сказать, тащились — в телеге по пыльному шляху. Местность вокруг простиралась ровно та же самая, что и намедни, и давеча. Всё простораство до холмов было занято полями — пшеничка, мак, посевы творожка. Изредка пейзаж оживляла белёная хатка или два-три домика рядком. Иной раз встречался памятный знак былых, неспокойных времён: какой-нибудь гранитный шпиль в стиле Директории или мраморный бюстик с понячьей головкой.
В полях попадались крестьянствующие пупицы и псикаквы. Они смотрели на проходящий мимо обоз бессмысленными круглыми глазами.
Да, обоз. Именно таким словом следовало бы назвать три подводы, на которых перемещалась в пространстве разношёрстная карабасова труппа.
На первой ехали Арлекин, коломбина и парочка быстроногих и востроглазых арапчат, годных в качестве разведчиков и курьеров. На второй должна была нходиться Ева Писториус с прочим электоратом. На третьей, с барахлом, обязаны были дежурить Напси и Пьеро. Спервоначала Карабас намеревался завести ещё и четвёртую подводу, для шатра — он было возжелал иметь в хозяйстве складной шатёр-шапито. Однако выяснилось, что это довольно громоздкая конструкция, таскаться с которой неудобно крайне. Тогда шеф решил не заморачиваться этой темой, рассчитывая, что для представлений арендует подходящее помещение в Директории. Тем не менее, он приобрёл несколько палаток, чтобы обеспечить труппе более-менее комфортный ночлег. Они ни разу не понадобились. Местность была населённой, крестьяне охотно — и недорого — предоставляли путникам кров и пищу. Вообще, край был мирным, изобильным и хлебосольным.
Так было не всегда. Буферная зона между Директорией и Эквестрией просто не могла не иметь сложную, неоднозначную историю. Эти земли были изрыты копытами боевой понницы Найтмер Блэкмун, неоднократно изжарены тесла-орудиями Директории, обильно унавожены уланями и гусарынями Черногривоносного Табуна Их Грациозности Уруру Первой, политы напалмом во время знаменитой Атаки Бэтменов, залиты кровью после Первого Дирэквестрийского инцидента, оставлены травам и сорнякам после Большого Набега Их Грациозности Аняня Второй, вновь заселены и распаханы военными поселенцами гетмана-протектора Абракадабра Мимикродонта (чьё правление было не самым светлым эпизодом в истории Директории), превращены в пепел в ходе Второго Дирэквестрийского инцидента, и, наконец, — после непубличных, но содержательных переговоров заинтересованных сторон — заселены обывателями мирных, трудолюбивых основ и оставлены в покое. Последние полвека здесь не происходило ничего примечательного — ко всеобщему облегчению.
Путникам местное самоощущение тоже передалось. Все расслабились и предались неге. Даже беспокойный Арлекин вовсю наслаждался простой жизнью. Он подсел на местные творожки и сырки с наполнителями. К тому же здешие землеробы всех основ и разновидностей — то ли по природной склонности, то ли блюдя демографический баланс — охотно жопничали. Маленькому педрилке то было любо: он уединялся с ними в полях, оставляя обоз на Напси и Пьеро. Которые и раньше-то не являли собой образчики дисциплины, а когда убедились, что ни на электорат, ни на имущество никто не покушается, то и вовсе распустились. Они очень быстро взяли манеру оставлять свою подводу на першеронов, а сами тусовались то с Арле, то с Евой Писториус.
Рыжая поняшка в коллективе прижилась легко. Даже Арлекин, который женский пол не котировал, а к няшу был устойчив, и тот нашёл с ней кое-что общее: с рыжухой можно было поговорить об эквестрийских жеребцах, вспомнить приятные моменты. Когда же Арлекин узнал, что Ева иногда давала в попу — под настроение, конечно, но всё-таки — он к ней совсем подобрел и однажды даже назвал Писториус "нормальным парнем". Что касается Пьеро, он на Еву довольно сильно запал, и всё норовил подержаться за разные места. Ева не то чтобы поощряла эти поползновения, но и не особо сопротивлялась. Единственное, что стояло между ними — это стихи. По собственному евиному признанию, виршеплётство Пьеро отбивало у неё всякое желание.
