Чернозём

— Не поверишь, совершенно случайно в дом принёс.

— Верю! — неожиданно легко произнёс подельник и неожиданно выругался, — ту сатьян!!!

— Что такое?

Бортник с громадным неудовольствием достал из мешка загорелые пряники:

— Зараза, не было у них мятных. Только шоколадные.

Нам пришлось пить чай с шоколадными. Сырок дул на блюдечко с кипятком, смешно раздувая пухлые губы. Когда он раскусывал крепкими зубами кубик сахара и с шумом отпивал безвкусную водичку, то становился похож на матёрого кустодиевского купца.

Болтал телевизор. Картинка с выпрыгнувшим из машины киноактёром сменилась рассказом об украденном золоте. У следователей появился подозреваемый, и фоторобот, показанный на экране, показался мне до странности похожим на того интеллигентного мужчину, что был знаком с Сырком и приезжал к нему ночью. Но подельник слишком спокоен даже для самого себя, поэтому я решил списать увиденное на простое совпадение.

— Вспомнил! Ты ведь пал жертвой обмана, — неожиданно изрекает Сырок.

— Ты это про что?

— Помнишь, как мы сегодня стали русскими?

— Ааа...— нарочито долго вспоминаю я, — это когда мы ограбили ларёк?

— Да! Ты же взял обещание показать, что в тех пакетах.

Мне хочется побыть матёрым волком:

— Разве это имеет какое-нибудь значение?

Он осторожно наливает ещё блюдечко, кровь приливает ко лбу, и Сырок становится похож на медный самовар. Лотреамон запустил коготки в мою ногу, и я запоздало бросил под стол ломтик колбасы.

— Ты прав, — пораздумав, говорит пасечник, — на чужой сырок не разевай роток. Поговорка такая.

Несколько минут мы сидим молча. Иногда я даю коту мясо, и стол сразу же начинает дрожать от довольного урчания. Несколько раз я кашляю, повожу плечами, хмыкаю, но пасечник всё также сосредоточено макает шоколадные пряники в мёд и смотрит телевизор.

Наконец я не выдерживаю:

— Ладно, надоел. Показывай.

Лотреамон, услышав наш разговор, радостно подскочил к закрытой двери и зацарапал по ней коготками. Я раньше не был в этой части дачи, потому, когда Сырок отворил дверь, с интересом заглянул внутрь тайной комнаты.

— С твоей передвижной библиотекой не сравнится, но...

Все стеллажи были забиты книгами. Мой намётанный взгляд сразу понял, что здесь нет советских изданий стотысячников. На полках теснились новинки на русском, которые, увидев книжки Димы Быкова, сразу бы их запинали.

Сырок поясняет:

— Не читаю тех авторов, которые берут в эпиграф с десяток умных цитат. Не читаю и тех, кто пишет в предисловии: "Все персонажи вымышлены и совпадения с реальными людьми случайны". Да кому какое дело до твоих картонных девок и пластмассовых мужиков? Он же гнусь, моль, клещ чесоточный! Но такое самомнение: "Все совпадения случайны!".

Я постеснялся спросить, читал ли он тысячи этих томов? Лотреамон, мяукнув, улёгся в мягкое кресло около светильника. Уголок буржуазного достатка поражал тем, что разместился в деревянной халупе на окраине человеческой ойкумены. Книги были такими спелыми, такими радостными, что так и просились раскрыться на самом интересном месте.

— Как ты думаешь, — мягко спросил Сырок, — какая книга здесь самая... страшная?

Немного поплутав и рассмотрев полки, я увидел знаменитого Карла Шмитта и его "Теорию партизана". Она всегда нравилась мне. Мы, партизаны, появляемся в народе всегда, когда верхи слишком отклоняются от русского логоса. В России не урна избирателя, а винтовка партизана корректирует политический курс. Книга пророчество про последних солдат суши. Мне было по душе, что Шмитт придавал партизанам теллурический характер, связь с землёй и пространством. Никаких тебе морей и солёных волн, только утроба почвы. Партизан — это земля, которая всегда с тобой.

— Вот она, — указал я на Шмитта.

— И что такого страшного в этом немце-приспособленце? О, видишь, даже рифмуется.

— Так ведь он разработал теорию современного партизана.

Книжник нетерпеливо отмахнулся:

— Ну его теория так и осталась теорией. Толку от неё? У русских партизанство в крови, тогда как у немцев на бумаге. В общем, мимо кассы.

— А какая тогда книга здесь самая страшная? — заинтересовался я.

Сырок недолго покопался на полках, а потом дал мне в руки толстую красную книжку. На ней было написано: "Книга памяти жертв политических репрессий по Томской области". Далёкая сибирская землица здесь была совсем некстати, но я физически ощутил груз, который лёг в руки. Будто мне дали подержать булыжник.

— Как ты думаешь, — спросил он, — что самое страшное в этой книге?

— То, что она о репрессиях?

— Нет.

Я пролистал книжку от корки до корки. Страницы мелькали между пальцами, как узники тюрем в мушке нагана. Повеяло затхлым подвальным ветром, и сотни тысяч букв смешались в одно-единственное имя, которое расстреляли большевики — Россию.

— Не знаю... то, что эти данные только по одной области, но их хватило бы на какую-нибудь Чехию?

— Да нет же.

— Она такая большая?

Сырок нетерпеливо выхватил книгу и сказал:

— Дело всего в двух словах, которые ты пропустил. Они просто бросаются в глаза.

— И в них заключён страх, что ли? — непонимающе переспросил я.

Друг кивнул и заворожено посмотрел на красную, будто отлитую из крови обложку.

— Так какие же это слова?

Сырок повернул книгу памяти ко мне лицом и сказал всего два отрывистых слова:

— Первый том.

Я действительно увидел крохотный жёлтый оттиск, как будто отлитый из вырванных золотых коронок. Не знаю, чем он так поразил Сырка.

— А чем это страшней Шмитта? Эти от Родины умерли, а тот хоть за Родину призывал сражаться.

Сырок вздыхает, как будто говорит с юродивым:

— Причём тут Родина? Думаешь, Родина это край, где ты вырос? Поля, леса, кровь предков, культура, их история... Да ни разу. Родина — это сумма подвигов.

Обложка книги-памятника красная, сделанная из расстрелянных мужчин и женщин. Она сочится через типографские поры и красный байховый цвет заливает остальные книжки, окутывает комнату мрачным красным смехом, отчего кажется, что помещение объято огнём. От того, что страшное может быть таким красивым, приятно стынет кровь. В эту минуту мне кажется, что Родина похожа на замерзающую в снегах женщину. На её распоротой груди застыла молочная жемчужина. Можно ли её слизнуть? Ах, как неприятно... и как красиво.

Сырок усаживается в кресло, опускает на колени кота и спрашивает:

— Знаешь, чем отличается воин от крестьянина?

— Чем?

— Крестьянин кормится землёй, а воин битвой. Крестьянин пророс в почву, а для воина она лишь место, где можно сражаться. Поэтому для крестьянина Родина — это всегда берёзки, поля, ручейки. Хата родная, лопухи. А для воина Родина там, где подвиг. Там, где война. Я не хочу защищать лопухи. Пусть даже родные.

После молчания я подытоживаю:

— Но ведь мы, русские, не можем прожить без войны и без земли. Не зря именно у нас родился образ богатыря-крестьянина. Это ведь неслучайно, что именно у нас не сложилось такого чёткого разделения. Это вот у немцев принцип "каждому своё", а мы всего понемногу. И пашем, и воюем.

— Что ты несёшь, как тебе не стыдно такое говорить?

— Ты о чём?

— Про какую-то землю, про какую-то войну... Нет у русских никакой земли. Нет никакого сопротивления, нет никаких партизан. Никого нет. Ничего нет. Ту сатьян? Есть только такие как ты, которые любят читать Шмитов и рассуждать о партизанах. А парни из Приморья ни о чём не рассуждали, а просто взяли и сделали. Вот это круто! И, главное, чего трясутся такие как ты? Чего боятся? Достаточно помнить, что первый человек, Адам — это всего лишь красная глина, и мы после смерти снова станем ею. Человек ведь не автор, а творение, но современные гоминиды возомнили, что они сами себе хозяева. Ха, как бы ни так! Забыл человек, что ему предшествовал прах земли, и он должен к нему возвратиться. Законченная цепочка превращений. Логическое завершение бытия.

Я вспылил от такой речи:

— А ты что, как будто борешься? Сражаешься?

Он кивает с весёлой чванливостью:

— Да.

— И где же плоды твоего труда, позволь осведомиться?

— Следуй за мной, товарищ! — пафосно говорит Сырок и идёт с фонарём на пасеку.

От неё пахнет медом и покоем. Сырок засунул выдергу под крышу улья и попытался её отодрать. Я вижу, что дерево намертво прибито гвоздями.

— Что, там какие-то неправильные пчёлы?

Со скрипом парень оторвал крышку. Ночь была слишком яркая, и звёзды погасили фонарик. Сырок жестом предложил посмотреть в улей-пустышку, как будто там я найду ответы на все вопросы. С недоверием я заглянул туда и увидел аккуратно уложенные бруски золота с банковским клеймом. Они не сверкают, а как будто поглощают свет. На их жёлтых боках пригрелись чёрные силуэты пистолетов.

* * *

Она знала, что дальше так продолжаться не может.

Что-то неминуемо должно было произойти, и раз те, кто правил размножившимся стомиллионным народом, не могли решить его самую насущную проблему, то в грохоте недавно изобретённого динамита слышалось эхо перемен.

А самым насущным был вопрос о Земле.

Его робко ставили в печати, ещё скромнее проводили в указах, зато чаще всего поднимали в высоких кабинетах и на кончиках крестьянских вил. Целое столетие страна бурлила, ожидая окончательного разрешения аграрного бремени, вокруг которого формировалась вся её жизнь. Война, литература, искусство, философия, восстания — всё, так или иначе, обращалось к Земле, в которой русские люди видели бытийную первопричину своих поисков. Как кто-то из её сыновей метко заметил: "Если планета вращалась вокруг Солнца, то Россия вращалась вокруг Земли".

И ей это льстило.

Первые несмелые революционные речи, как плуг вспахали почву, но агитация затронула лишь верхние слои. И жаркие аграрные споры, которые рвались, как ранние, неумело сконструированные бомбы, приводили Землю в недоумение. Что происходит с людьми? Их вдруг оказалось слишком много, и уже перестало хватать дальних земель, которые требовали покорения. Массы топтали Землю босыми ногами, месили грязными обмотками, ласкали мягкими лаптями и гвоздили сапогами. Земля с содроганием вслушивалась в топот людской многоножки. Десятки миллионов пяток и каблуков пришли в движение, и чувствовалось, как эту грозную силу вот-вот перестанут сдерживать стены общины. Массы хотели абсолютного, полного передела. Не жалкие пару гектаров, а ВСЁ и для ВСЕХ. Дай им плуг вышиной с Кремлёвские башни — они бы океан перепахали.

Никогда ещё утопия не стояла так близко к Земле. Ей очень нравилось это загадочное чужое слово, но она не знала, что оно переводилось как "место прекрасное, но не существующее". Западная мысль, дав куцые всходы на родной земле, перекинулась туда, где писательским откровениям внимали, как истине. Чужие идеи, точно чувствуя собственную неполноценность, требовали изменить всё и сразу не у себя дома, а в далёкой северной стране.

Земле не были чужды эти мысли, которые она подслушивала на студенческих лекциях и кружках подпольщиков. Она видела смелых и честных людей, жаждавших изменить всё на свете с помощью проектов, где совсем не нужно было умирать. Разве что чуть-чуть в начале. Земля верила им. Из неё с каждым днём стали выбирать больше угля, металлов, леса, нефти. И сама она начинала стареть, обрастая кладбищами и морщинками-домовинами. Её пугало такое количество живых и мёртвых. Всё приходило в движение, и в постоянно ускоряющемся вихре не оставалось ничего постоянного. Наступал век, который учёные люди на грифельных досках изображали в виде двух римских крестов.

Это завораживало Землю, и она не замечала, как к ней стремительно приближалось что-то огромное и страшное.

* * *

Кладбище приняло нас неохотно. Надгробия, похожие на часовых, медленно поворачивались вслед за нами и глядели в спину выцветшими фотографиями. Меня даже царапнуло острие голубой оградки, но Сырок углублялся в погост, как опытный некрополист, и могилы потихоньку успокоились.

— Ещё далеко шагать? — спросил я.

— Тебя больше должно интересовать, почему русские могилы обнесены оградками.

— Какая-нибудь древняя православная традиция?

Сырок даже не говорит "нет":

— Потому что в нашей стране нельзя купить в собственность землю на кладбище. Зато наше достопочтимое государство гарантирует, что каждый труп получит свой клочок земли. Это какое-то странное воплощение народной утопической правды — общая для всех земля. И то, что она достаётся людям лишь после смерти тоже выглядит как злая насмешка. Кладбищем владеют мертвецы на основании равных паёв. Богатый, бедный, крещёный или нет — все одинаковые хозяева погоста. Поэтому живые обносят места захоронения предков оградками, чтобы никто не покусился на оставшуюся незанятой землю.

Она как раз чавкает толстыми губами и не хочет превращаться в могилу. Это бригада землекопов ломами добивают яму до нужных размеров. Рядом с потными людьми, от которых пышет волной жара лежат выбранные из суглинка чьи-то останки. Человеческие кости вовсе не белые, как их любят представлять писатели, державших в своих руках только ножку от курочки. Они серые с почти неуловимым жёлтым оттенком. Почва может красить их по своему хотению, как яйца на Пасху.

— Но ведь сейчас всё капитальнулось, — заметил я, — смотри какие огромные монументы проросли. Покойники и после смерти не равны друг другу: эта бронзовая статуя будет стоять ещё очень долго, тогда как покосившийся крест безымянной бабульки постараются выкинуть как можно скорее. Знаешь, как кладбищенские проверяют можно ли срыть могилу?

— Не-а, — было видно, что он не очень хочет это знать.

— Они начинают бросать на неё мусор. Сначала немного, а если это через какое-то время никто не убрал— ещё чуть-чуть, а потом, коли всё так и осталось лежать неубранным, уже целые мешки. Так выявляют бесхозные могилы, которые можно уничтожить, чтобы снова продать койка-место.

— Вот поэтому все свиньи и должны умереть.

У прыснувшего дождика косая чёлочка, которая едко падает за воротник. Такой дождь идёт только на кладбище. Земля размякла и меж её расставленных, глиняных ног потекли возбужденные струйки. Мы шлёпали ещё несколько минут, пока Сырок не вывел к деревянной беседке, где рабочие хранили инвентарь. Там у разожженного в мангале огня грелось несколько человек. Среди них я сразу же узнал того загадочного интеллигента с партийного собрания.

— Здравствуй, — поздоровался он с Сырком и покосился на меня, — это... с тобой?

— Порядочный человек. Он в курсе происходящего, — Сырок повернулся ко мне, — ты посиди пока до поры до времени с господами, а мы с товарищем кое-что обсудим.

Сырок оставил меня в компании бездомных, а сам отошёл с другом под дождь, где они что-то долго и резко обсуждали. Причём взмахивал руками и повышал голос, который всё равно прибивал к земле дождь, вовсе не Сырок, а человек с удивлённым аристократическим лицом.

Бездомные не обратили особого внимания на пришельцев, а тянули озябшие руки к огню. Осевшие, как старенькое надгробие, лица. Задубелая кожа защищена несколькими слоями одежды. Я достал купленную бутылку водки и молча протянул её бездомным. Они покивали в знак благодарности и принялись величаво разливать алкоголь по кружкам. Только один бомж, у которого синька ещё не украла пронзительный ясный взгляд, аккуратно налив водку в гранёный стакан, чётко сказал: