Иванов, Петров, Сидоров - 2

Узнав, что вернулся Иванов, приехал в усадьбу Акакий Анисимович. Решили с выборами волостного старшины не затягивать и назначили на ближайшее воскресенье. А до этого, Анисимыч задумал провести передел земельных наделов, как раз до конца недели должны были успеть.

* * *

Крик стоял — слышно было, наверное, не только в Вязьме, но и в Смоленске.

В Гордино делили землю. Вопили, рвали на груди рубахи, с размаху кидали наземь шапки, и с азартом их топтали. Гвалт над селом стоял третий день, с того самого момента, когда староста объявил, что будет передел земли. Были недовольны, шумели и возмущались — все. Но, по разным причинам. Одни, потому, что за прошлое двадцатилетие у них в семье уменьшилось количество тягл, и они были недовольны уменьшением надела. Другие им возражали, и возражали громко, не жалея глоток. Потом, после пересчёта, оказалось, что нынче на три тягла земли получается столько же, сколько ранее на два тягла. Толпа на площади перед церковью бурлила и клокотала, выбрасывая над собой в разные стороны протуберанцы рук со сжатыми кулаками.

— Не пора вмешаться? — с опаской спросил Сидоров, — только побоища нам не хватало.

— Не будет побоища, все трезвые, — ответил Иванов, — кто же по трезвянке дерётся? Мужик не дурак.

— Не будем пока вмешиваться — сказал Петров, — пусть осознают, что земли у них с гулькин нос. Лучше идея артели будет ложиться на мозговые извилины. Подождём.

Друзья поворотили лошадей, и поехали по главной улице Гордино обратно, в сторону усадьбы.

И действительно, не было не только смертоубийства, но и банального мордобоя. Покричали, пар выпустили, а потом, споро и справедливо разделили землю с точностью до одного вершка.

Когда Петров увидел схему раздела, которую составил Савелий, посланный в самую гущу событий, у него пропал дар речи.

— Эт чё за хрень!? — возопил он, когда дар вернулся.

Действительно, принцип, по которому гординские мужики поделили свою землю, несколько отличался от того, что представлял себе Петров. Общинная земля была не однородна. Пашня, заливной луг, овраг — это всё делилось поровну на всех. Пашня — на всех, и овраг на всех. Получалось, что во владении одной семьи имеется до десятка земельных кусочков разного размера и достоинства. Такая вот феодальная раздробленность.

— И что ты предлагаешь? — спросил Иванов.

— Как что? Мы же всё уже решили — гектар, то есть, десятину, на приусадебное хозяйство, одним куском, остальное в общий котёл. Давайте обзовём эту десятину "дача", введём популярное понятие. И дача — ровная и красивая, никаких оврагов. И ещё...

— Постой, постой! — Иванов засмеялся и поднял руку, — завтра как раз воскресенье, выборы меня, любимого. Вот после этого эпохального события и толкнёшь речь, объяснишь народу политику партии и правительства. Готовься, пиши тезисы... гы-гы... первоапрельские.

* * *

А ведь не смешно. Совсем не смешно. И Петров готовился. Каждый вечер он ходил в харчевню и слушал разговоры, беседовал и опять слушал, слушал, слушал...

Разговоры про рожь, лён, навоз, подати, перемежались удивительными темами...

Прохор, торговец-коробейник из Вязьмы, зашедший в кабачок под вечер, после удачной торговли, громко делился со всеми своей радостью:

— Надо же! На полсотни денег товара распустил! Бабы простых платков не берут — всё парижских требуют! И гребни все расхватали. Когда у меня ещё такая торговля была? А нынче небывалая. Все бабы справили себе китайки, а девки — кумачные сарафаны. Даже малые девочки новые платки себе выбрали. Большое движение торговли в Гордино сделалось, шутка ли — полсотни денег только за один день наторговал, где было это прежде заработать?

Петров недоумевал. Нищета и голодные смерти детей трудно уживались в сознании с парижскими платками. Или народ ожил потому, что Иванов дал небольшую передышку?

Варнай, одноногий солдат лет тридцати, оставивший ногу под Плевной, завсегдатай кабачка, подсел к Александру:

— Вашскродь, что слышно про войну?

— Войну? — Петров удивился. Ближайшая, русско-японская — через 20 лет: — Ничего не слышно.

— А вот у нас, вашвскородие, ходит слух, что быть войне с англичанкой.

— Почему с англичанкой?

— Не приняла... — как-то таинственно понизив голос, сказал солдат, выразительно глянув по сторонам.

— Ну? — в тон ему произнес Александр, тоже понизив голос.

— В нашу веру не переходит...

— Ух ты, зараза! — засмеялся Петров.

— Что и говорить!

— Только по газетам ничего не слышно.

— В народе толкуют.

— А! Ну, если в народе...

— Икону подносили, — проговорил солдат, опять понизив голос.

— И?

— Не приняла... рассердилась... и плюнула... — прошептал Варнай на ухо Александру.

— Что ты? Не может быть!

— Я и сам не верю, потому что, если б так... неужели же она, матушка Царица Небесная, и Святые Угодники не разразили бы её тут же на месте?

— Точно! Непременно б разразили! Врут, наверное.

— В народе просто так толковать не будут, вашскородие! Говорят, война будет. Вот и по волостям ужасно строго насчет бессрочноотпускных наказано.

— Э... Что-то не слышно вроде о таких страстях? Так тебе, что за беспокойство? Ты вроде в отставке?

— Да, — кивнул солдат и пристукнул деревяшкой по полу, — в чистой, слава тебе, Господи!

Слухи о войне с Англией упорно циркулировали в народе. Понимание, что "англичанка гадит", пронизывало русское общество сверху донизу.

Дёма, рядчик артели из 10 землекопов. Артель специализируется на земляных работах: рытье канав, прудов, погребов, отсыпка плотин, и других, подобного рода. Дёма говорит трактирщику Кириллу: — У панов деньги вольные. Наше дело подладить барину или барыне, выйти на линию их интереса, потому, что у господ не в деле дело, а в том, чтобы нравилось. Господа насмотрятся за границей на немецкие парки и хотят сделать такое же у себя. Это для нас сущий клад. Цены большие, работы много: что там ни будет стоить, только бы было сделано ко времени. Деньги ухлопают, а хозяйственного значения — кот наплакал. А нам што? Ништо.

— Зачем же дурную работу делаете? — интересуется Кирилл.

— Так не спрашивают! Даже больше — не слушают! Чуть резон начнёшь наводить, а он: "Ты, мужик — дурак, твоё дело копать — вот и копай!". Если хозяин будет советоваться, не будет чудить, будет спрашивать, чтобы делалось к пользе, то мы не будем втуне болтать землю. Наоборот, подскажем, как лучше и дешевле, к примеру, осушить луг, и стоит ли его вообще осушать. Но если барин сам загадывает работы, сам назначает, где проводить канавы, где расчищать, то я не только беспрекословно буду всё исполнять, но даже и замечаний никаких не сделаю, хотя пользы от работы не будет.

— Неужели все паны глупые? — спросил Дёму Петров.

— Не-ет... — засмеялся тот, — бывают и умственные. Да вот чугунку проводили. Тут насыпь, там выемку сделай... Очень сомневались, ан нет, смотришь, и вышло. Или вот, мост и дамбу на Днепре делали, думали, не устоит в большую воду, а вот шестой год держится. Говорили инженеру тогда свои резоны, а он только усмехался и в чертежи смотрел. Умственные люди бывают и из бар.

Вот тебе и тёмные мужики. Петров слушал и мотал на ус.

* * *

В чём изюминка красивой женщины? Нет, не так.

В чём загадка женщины? Тоже как-то грубо-академически. Словно хирургический вопрос из медицинского журнала. Сразу хочется препарировать, чтобы докопаться...

Так что происходит, когда она вот так как-то "Ах!", а у тебя сердце взяло и упало? В чём дело? Взгляд украдкой? Или локон на ушке? Или изгиб талии? Или лодыжка точёная на каблучке?

А Вы спросите у неё!

Девушка, а девушка! Да нет, я не маньяк, я спросить хочу. В чём Ваша тайна?

В ответ только загадочная улыбка и небрежно-снисходительное движением плечиком.

Правильно, не скажет. Потому, что это самая секретная женская тайна. Настолько секретная, что и сами женщины её не знают.

Гадать, пытаясь угадать — бесполезно. 90-60-90 — хотите сказать? Нет, осмелюсь Вам доложить. Может особая пропорция между ухом, носом и выщипанной левой бровью? Я же предупреждал — бесполезно. Маленькая, толстенькая, большеротая, свиные глазки и кривые ножки — и это всё любит высокий блондин с ликом и торсом Апполона Бельведерского. И не просто любит, а носит на руках, и будет с ней жить счастливо всю жизнь, и умрут они в один день, отпраздновав сотую годовщину совместной жизни. Я же говорил, пропорции тут не причём.

Есть что-то такое, особенное, не поддающееся измерению, описанию, и самое главное — пониманию. Но оно есть. Флюид такой.

* * *

В чём загадка русской души? О как!

Вот так идёшь, прогуливаясь по пьяцца дель Пополо в Риме, а навстречу италиано-интеллектуало, и в лоб вопрос: — Туристо? Руссо? Стопроцентно руссо? В чём загадка твоей души?

Ну, бывает. Перечитал товарищ Достоевского. Они там не знают, что Фёдора Михайловича залпом могут только русские читать, а импортные организмы нашего классика должны принимать в гомеопатических дозах, иначе остаточные деформации сознания заставляют искать смысл жизни или разгадывать тайну русской души. Мы-то изначально не рефлексируем. Мы-то знаем, что смысл жизни — в жизни. Не в смерти же? А загадку собственной души у нас разгадывают только психи.

Однако этот интеллектуало вцепился в рукав, и не отпускает, и ещё в глаза заглядывает. Прям неудобно. Чувствуешь себя женщиной, у которой спросили, в чём её загадка.

Но я не первый русский, кого любопытные басурмане пытаются вывернуть наизнанку. Спасибо пращурам. Как реагировать на этот непристойный вопрос о душе они придумали ещё в незапамятные времена.

Наливай, макаронник! Будем восполнять пробелы в твоём образовании!

Хех! Сомлел уже? Вот и славно, отдыхай, сердешный.

Чего захотел! Тайну души. Душа — это такое, особенное, не поддающееся измерению, описанию, и самое главное — пониманию. Но она есть. Флюид такой.

* * *

Кто только не радел за русского крестьянина. Начиная с былинных богатырей, проливающих кровь рептилий "за народ", до большевиков, самым первым законом которых, принятым в первые часы Советской власти, был "Декрет о земле". В промежутке между этими двумя крайностями вместилось неимоверное количество "страдальцев" за крестьянина. И что характерно, если начать разбираться, кто же больше всего надрывался, желая облагодетельствовать мужика, то вырисовывается интересная картина. Это не помещики, не купцы, не священники, не военные. Громче всех страдала за крестьянина та общественная группа, которая, получив домашнее, т.е. гуманитарное образование, умеет громко и уверенно говорить, а... больше ничего не умеет делать. Наша дорогая, и, пожалуй, очень дорого обошедшаяся нам интеллигенция. Однако, ни хождение в народ, ни выход из народа, не приблизили нашу образованщину, традиционно являющуюся рупором общественности, к пониманию русского мужика — крестьянина и его бессмертной души.

Душа — это ведь такое, особенное, не поддающееся измерению, описанию, и самое главное — пониманию. Но она есть. Флюид такой.

Но были те, кто приближался к пониманию. И замолкал. Потому, что разгадка была настолько зубодробительна, что проще было спрятать голову в песок и молиться, чтобы сам мужик до разгадки не додумался. А что ещё делать интеллигенту, если он вдруг понимал, что в нём, таком умном и образованном, мужик не нуждается? Да, кормит, да, поит, терпит, в конце концов, но не нуждается. Русский мужик самодостаточен. Его не нужно спасать и жалеть. Единственное, в чем нуждается русский мужик, это в том, чтобы ему не мешали жить.

Когда заходит разговор о таинственной русской душе, имеют в виду душу русского крестьянина. В насквозь англезированных отпрысках великосветской знати, какая тайна? Этим то и обманывались все европейские тати, залезающие в наш русский огород с топором. Насмотревшись на выродков с русскими фамилиями, с трудом изъясняющихся на родном языке, проецировали их поведение на весь русский народ и... жестоко ошибались. Если в европейских странах элита была национальная, и менталитет высших и низших слоёв был один, то в России существовал разрыв.

Разрыв был заложен Петром I и усугублен в 18 веке временщиками. Речь об уничтожении социального договора между русским народом и царём. Установление диктатуры Петра I потребовало смены старой элиты на новую, ничем с народом не связанную, обязанную своим возвышением не народу, как это было раньше через выборы, а лично Петру, назначавшего на должности лично. Устранение народоизъявления из механизма назначения на высшие государственные должности привело к засилью в высших эшелонах власти инородцев: немцев, голландцев, шведов, которые относились к русскому народу презрительно: "рус свинь мюзик". Низшие ступени российской иерархии копировали поведение высших, и разрыв превратился в пропасть, которую так никто и не смог преодолеть. История закончилась тем, что была уничтожена одна противостоящая сторона. В революцию 17-го года была сметена не только правящая клика в лице царской семьи и придворной камарильи, но и весь интеллигентно-образованный слой, так называемая элита. И что? Ничего. Ликбез, всеобщее начальное образование, всеобщее среднее образование, бесплатные университеты и пожалуйста — атом, космос, ну, Вы в курсе.

Теперь понятно, почему все образованные и "мыслящие" так назойливо старались быть полезными русскому мужику? Потому, что на самом деле, нафиг ему были не нужны. Русский мужик жил своей жизнью, а всё остальная "надстройка" жила своей, ездила по заграницам, ела рябчиков с ананасами, писала слезливые трактаты о русском мужике. И только когда враги, поверив мутной пене, вынесенной из России в Европу, что вся Россия такая же, сжигали Смоленск и подходили к Москве, русский мужик поднимался, и с укоризной качал головой: "Ай-яй-яй, опять баре набедокурили, пора за топоры!"

Петров уже не чувствовал превосходства над крестьянами. А ведь это было, чего греха таить. Мужик — тёмный, необразованный, и как следствие — дурак, неспособный к самостоятельным телодвижениям, которому нужно пальцем показывать, что и как.

А на самом деле что получается? Русский крестьянин — закалённый в жизненных баталиях воин, ведущий беспощадный бой с природой, начальниками и прочими врагами. И, судя по всему, битву выигрывающий, раз жив, десяток детишек по лавкам, и за спиной Великая страна, которую он подпирает плечом.

Ночь с субботы не воскресенье, перед сельским сходом, Петров не спал. Ходил по своей комнате и разговаривал вслух. Заглянувший к нему в полночь Иванов обозвал его "Цицероном вяземского уезда" и ехидно пожелал спокойной ночи.

* * *

Воскресное утро выдалось светлым и сухим, как по заказу, и началось для Петрова с колокольного звона, возвещавшего о начале воскресного богослужения, от которого он, собственно, и проснулся. В отличие от будничного звона, простого, строгого и покаянного, колокол Гординской церкви звучал торжественно и радостно, с праздничными и даже, хвалебными нотками, как будто чувствовал, что не простой день начинается, ох, не простой.