— Э-э-э... Одну минуту, ваше превосходительство, — зачастил купец. — Коробка в сорок патронов стоит рубль шестьдесят две копейки... Значит за сто девятнадцать коробок... это будет, — и он потянулся за счетами.

— Не трудитесь, — сухо обронил Львов. — Вам надлежит сто девяносто два рубля семьдесят восемь копеек. Потрудитесь получить...

Он достал портмоне, вытащил из него две сотенные бумажки, аккуратно взял сдачу и помог Кузякину загрузить коробки в услужливо предоставленный хозяином холщовый мешок. После чего они широкими шагами вышли из магазина, проигнорировав пожелание хозяина: 'Хорошей охоты, ваше превосходительство'...

Этот день обыватели Красноярска запомнили надолго. В четыре часа по полудни в районе Нахаловки — эдакой Красноярской Хитровки, загремели первые выстрелы, а потом стрельба не прекращалась практически до самого рассвета. Львов решил преподать местному уголовному миру памятный урок и взялся за дело с такой яростью и такой энергией, что даже видавшие виды обитатели Нахаловки еще долго пугали друг друга злым пожеланием: 'Да что б тебе генерала Львова увидать!'

Выяснив, где может прятаться последний участник нападения, Глеб повел своих штурмовиков в атаку. В первом же попавшемся на глаза замухрыжистом трактире, он получил информацию о месте пребывания нескольких 'иванов '. Оставив после своего ухода полсотни трупов тех, кто не пожелал делиться ценной информацией, а 'разговорчивых' посетителей трактира в полуобморочном состоянии от ужаса и боли, Львов со своими бойцами взял штурмом первую же 'иванову хату'.

Самого ивана захватить живым не удалось. Очередь из ППШ прошла слишком удачно, а может, и наоборот — неудачно, поставив точку в карьере старого каторжанина. Но двух его подручных штурмовики захватили живыми. Следующие полчаса они отчаянно завидовали своему покойному патрону, на все лады проклиная тот день, когда родились на свет, а больше всего — тот момент, когда им самим удалось увернуться от пули. Экстренное потрошение в исполнении Львова и его команды всегда вызывало нарекания Анненкова-Рябинина излишней жестокостью и эмоциональностью, на что впрочем, Глеб всегда отвечал Борису, что его еще в детстве исключили из школы юных садистов за зверство...

Самым ужасным для пленников было то, что они понятия не имели: о чем их спрашивает этот оживший ночной кошмар в генеральском мундире! Но, наконец, их обычно дремлющий разум, пробудился от дикой боли, и они с легкой душой сдали Львову всех остальных иванов Нахаловки, справедливо предположив, что тогда их оставят в покое. И их действительно оставили, милосердно подарив им покой. Вечный...

Следующего главаря захватили в тот момент, когда тот, встревоженный стрельбой собирался убраться куда подальше. Вместе с одним из хозяев преступного мира в руки штуромивков угодили его подельник, скупщик краденного — марвихер, который принес 'долю в общак' и вульгарно размалеванная девица — хозяйская маруха.

Очередь из ППШ в потолок настроила всю компанию на мирный лад. У захваченных изъяли оружие, после чего приступили к допросу и 'мерам устрашения четвертой степени'.

При этом действе присутствовали, хотя и невольно, местный околоточный с двумя городовыми. Они прибежали на выстрелы и оказались мгновенно разоружены и крепко привязаны к стульям. Глеб махнул рукой:

— Полиции ущерба не наносить! — и повернулся к раздетому догола марвихеру. — Повторяю свой вопрос, любезный: кто держит пристань? Вы отвечайте, не заставляйте нас делать с вами тоже, что и с этим, — и он слегка указал рукой в сторону кровати, на которой лежало окровавленное, полуживое существо, еще пять минут назад бывшее гордым иваном. — Вы все равно все расскажете, просто после такого живым мы вас не отпустим.

Следующие пять минут были наполнены дикими криками, стонами и визгами, а еще горловыми утробными звуками — полицейских тошнило.

— Спиридон!

— Слушаю, командир!

— Дай блюстителям порядка воды: их-то мучить не за что.

— Слушаю! — И в губы околоточного ткнулся ковш с водой, — Пейте, вашбродь, пейте. И рот прополосните: легче будет, я знаю...

Ефрейтор Кузякин не погрешил против истины: он хорошо помнил, как всего год тому его самого крутило и рвало еще почище полицейских. И как его отпаивали водой тоже помнил прекрасно...

Пока Спиридон поил городовых, штурмовики принялись за маруху, чем и свели на нет все усилия сердобольного генерала и его верного ефрейтора, так что Кузякину пришлось повторить процедуру...

— В-ваше пре-пре-превосходительство, — проблеял отдышавшийся околоточный. — О-о-оставьте вы в покое эту погань. У нас на пристани самый главный — Меркул.

— Спасибо, — на исшармленном лице мелькнула короткая улыбка. — Покажете, где он обитает?

— Д-да, конечно, ваше превосходительство! Я — с радостью!

Радость околоточного Огурцова была искренней: Меркул не входил в число его 'опекаемых', подарков на день Ангела и на престольные праздники не носил, так что сдать его суровому генералу с изуродованным лицом — дело хорошее и благородное. Правда, жаль здешнего ивана, да и Клусачева — того самого марвихера, тоже жаль — им обоим да и марухе Верке просто и равнодушно полоснули клинками по горлу. Не видать от них больше 'барашков в бумажках'. Но это и ничего: новые придут — свято место пусто не бывает! — снова отдавать станут. А вот увидит местный сброд, как Огурцов вместе со страшным генералом идет — уважения прибавится. Да и бояться будут: вдруг Огурцов попросит заступничества, а генерал возьми да и помоги?! Храни господь!..

...Меркул на далекую стрельбу внимания не обращал: мало ли? В Нахаловке то и дело кто-то кого-то кончает. Жизнь человеческая такая. Потому-то когда в маленький кабак влетел дурной мухой мелкий воришка Чалый, и заорал дурноматом: 'Меркул, тикай! Облава!', старый вор просто не поверил. Не бывает таких облав, которые совсем не подготовлены, казаки не оцепили Нахаловку, и по улицам не шляются десятки городовых. Так что появление Львова с сопровождающими его лицами, стало для Меркула очень неприятным сюрпризом...

О том, что произошло дальше, сибирские уголовники с содроганием вспоминали еще во второй половине ХХ века. И их рассказы обрастали все более и более жуткими подробностями. Говорили, будто страшный генерал заставил Меркула лично распилить на улице живого участника нападения на Доинзона пополам, что местных жителей построили в шеренгу, рассчитали на первого-второго-третьего и всех невезучих третьих тут же и расстреляли, что прилюдно кастрировали всех марвихеров, чтобы не размножалась эта сволочь в России...

На самом деле, все было и проще и страшнее. Меркула и всех, кто под ним ходил, попросту расстреляли, предварительно вытряхнув из самого ивана информацию об общаке. Остальных жителей Нахаловки, действительно, заставили присутствовать, а по окончанию экзекуции, страшный генерал вытолкнул вперед замирающего от восторженного ужаса околоточного надзирателя Огурцова и сказал:

— Вот отныне ваш царь и бог! Ежели он мне только шепнет, что вы, варначье, что дурное задумали, честью клянусь: приеду со всей нашей дивизией и спалю всех на х..., чтобы и духа вашего поганого на свете не осталось.

Говорил Львов негромко, но слышали его все собравшиеся. После чего Львов и штурмовики попросили околоточного проследить за здоровьем их друга, оставленного в больнице, не отказались отужинать 'чем бог послал' и ушли, оставив Красноярск в ужасе, но куда более спокойным, нежели до их приезда...

...'Алатырь-камень' ходко бежал по Енисею вниз. На корме пароходика, так, чтобы не накрывало густым черным дымом из трубы, расположились штурмовики вместе со своим командиром. Снайпер Гагарин развернул прихваченную тальянку, и над великой сибирской рекой разнеслась веселая похабные частушки:

На окошке — два цветочка:

Голубой да палевый...

В Волге тонет пароход

С б...и из Макарьева!

Ай горняшка, ай Дуняшка,

Нынче я к тебе приду!

Подарю тебе платочек,

Ты подставишь мне п...!

Матросы одобрительно похохатывали, но ржать в голос не рисковали: вдруг генерал обидится? Но Глеб не обижался. Впрочем, он и не слушал эту разудалую похабень: других дум хватало. Например: как забрать всех ссыльных из этой чертовой Курейки, и как потом отсортировать кого надо от тех, кого не надо?..

Гармонь взвизгнула в последний раз и замолкла. И тогда вдруг штурмовики услышали, что их командир что-то задумчиво напевает. Тихо-тихо, но...

Чапаев ткнул Гагарина в бок, и тот бросил пальцы на кнопки трехрядки. И над Енисеем полилась тихая, задумчивая мелодия...

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Кто-то из матросов попробовал было подпеть, но Варенец шикнул на него и показал могучий кулак.

Штурмовики, особенно из тех, кто начинал со Львовым в одной роте, любили слушать песни командира. Во-первых, Глеб обладал неплохим голосом и хорошим слухом, во-вторых — он иногда пел такие песни, что солдаты только диву давались: откуда офицер, из господ мог такого набраться? Вот и теперь...

Отец твой давно уж в могиле,

Землею засыпан лежит,

А брат твой давно уж в Сибири,

Давно кандалами гремит.

Пойдем же, пойдем, мой сыночек

Пойдем же в курень наш родной,

Жена там по мужу скучает,

И плачут детишки гурьбой.

Ну, это он, на приклад, у атамана Анненкова мог подцепить. Тот, вроде ж — сибиряк, вот и нахватался. Хотя песня явно из тех, за которые начальство по голове не погладит... А это он чего такое завел?..

Угрюмый лес стоит вокруг стеной;

Стоит, задумался и ждёт.

Лишь вихрь в груди его взревёт порой:

Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!

В глубоких рудниках металла звон,

Из камня золото течёт.

Там узник молотом о камень бьёт, —

Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!

Гармонь легко подхватила простой мотив. Когда же Львов второй раз повторил рефрен 'Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд!', Гагарин вдруг вплел в песню свой ломкий тенорок:

Иссякнет кровь в его груди младой,

Железа ржавый стон замрёт.

Но в недрах глубоко земля поёт:

Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд.

Теперь припев подпевали уже все. Даже матросы рискнули подхватить знакомые слова, но, однако, не в полный голос. Песню теперь вел Чапаев, и его красивый и сильный баритон звонким эхом разносился над заросшими тайгой берегами:

Кто жизнь в бою неравном не щадит,

С отвагой к цели кто идет,

Пусть знает: кровь его тропу пробьет, —

Вперёд, друзья, вперёд, вперёд, вперёд.

Концерт оборвался также внезапно, как и начался. Львов огляделся, словно бы опомнившись, хлопнул себя по полевой сумке и ушел в свою маленькую каюту, которую он делил с Чапаевым и механиком. Василий поспешил за командиром, по опыту зная: что-то придумалось, и сейчас Глебу Константиновичу просто необходим верный слушатель.

Остальные же остались на палубе. Ощутимо похолодало, и георгиевцы вытащили из трюма здоровенный самовар. Командир не любил, когда в походе грелись водкой, хотя и не чурался вовсе доброй выпивки с хорошей закуской...

К собравшимся вокруг самовара подошли свободные матросы и кочегары. Вежливо спросили разрешения и присели в общий кружок. Варенец выложил прямо на доски сахар на вощеной бумажке, кто-то из кочегаров, помявшись положил рядом холщевый узелок с домашними шаньгами...

— А что, господа кавалеры: ваш енерал-то на каторге бывал? — спросил один из кочегаров — жилистый и нескладный Чаппаров.

Штурмовики дружно хмыкнули. Семенов, тоже сибиряк, оскалился, показав по-волчьи желтоватые крепкие зубы:

— Ту каторгу, милок, на котору командера сошлют, тольки пожалеть и останется, -уверенно произнес он. — Да и не долго ей каторгою при таком арестанте быть...

— А что песни каторжанские поет — так это потому, что за народ он, — добавил Варенец.

— Енерал — и вдруг за народ?! — недоверчиво хмыкнул матрос Черных. — Чудно, одначе, господа кавалеры...

— Чудно, — согласился Семенов. — Чудно, а только святая истинная правда. Ён и дружок его — атаман Анненков, вовсе странные люди, на других господ вовсе не похожие.

— За нас стоят, — прибавил унтер Сазонов. — И командиру, на приклад, разницу нету: барин, али крестьянин. Он за правду стоит: который воюет — честь ему и слава. Который пашет — хлеб ему и земля. А барину — кукищ с маслицем! Ежели, конечно, барин ентот не воюет...

— Да нешто так бывает?!

— Бывает. Бог — не Тимошка, видит немножко. По деревням вовсе жизни не стало. Вот господь и сподобил атамана да командира за народ слово замолвить да плечико свое подставить...

Матросы еще долго дивились чудесам, которые рассказывали штурмовики за чаем, и разошлись смущенные и задумчивые. Генералы — за народ встают? Чудны дела твои, господи...

А тем временем Львов и Чапаев обсудив пришедшее в голову Глеба решение, сыграли четыре партии в шашки и улеглись спать. К делу в Курейке нужно приготовиться...

Курейка — маленький поселок, затерявшийся где-то далеко за Полярным кругом в беспредельной туруханской пустыне. Самое северное поселение Туруханского края. Про Курейку можно без преувеличения сказать: она находится на краю земли.

Зима длится восемь-девять месяцев, и зимняя ночь тянется круглые сутки. Ни хлеб, ни овощи никогда не росли, не растут и расти не будут, пока человек не одержит полной и окончательной победы на природой и климатом. Тундра и леса переполнены дикими зверями, в реке — рыба. Они-то и составляют основу местного рациона. Простая теплая избушка представляется здесь чем-то сродни дворцу, великолепному отелю люкс, роскошному особняку... И вот здесь, в глуши Туруханского края, в маленькой заброшенной Курейке, жили ссыльнопоселенцы.

В тот день Иосиф Джугашвили плыл на лодке на рыбную ловлю. Он поднимался вверх по Курейке — на его старенькой посудине на широком и весьма неспокойном при сильном ветре Енисее делать нечего. А в этой изломанной крутыми зигзагами речке ловятся дивные налимы...

Потрепанная долгой жизнью и суровой погодкой лодочка шла довольно ходко. Джугашвили-Сталин усмехнулся: его первый друг в Курейке Артемий Сидоров подарил эту лодку за спасение жизни его дочери Вари. Вот уж не ждал, не гадал, что в Сибири придется из профессионального революционера и бунтаря переквалифицироваться во врачи. Ну, пусть не во врачи — в фельдшеры...

Ссылка за Полярный круг и так — не сахар, а уж для южанина... И образован вроде, и грамотен, и в книгах умных читал про здешние места, но когда увидел воочию — Святой Георгий! Был бы характером послабее -удавился б с горя...

Горстке местных жителей власти сообщили: сослан к ним страшный вор и каторжник по имени 'Черный'. А он и в самом деле оброс чернущей молодой бородой, хотя на голове его был волос рыжеватый. Первое время, когда он выходил на улицу, полудикие люди закрывались от него на все запоры. Не то что продать какого припаса или помочь с делами — поздороваться боялись. И самое страшное — полное одиночество...