— Потому что, каждый из нас хорошо представляет себе свой потолок. Я — начальник Генерального штаба, максимум, а вернее — командир армии, фронта, командующий военным округом. Это — мой предел. Анненков — военный министр, и это — его предел...

Львов посмотрел на Сталина. Тот разглядывал его с любопытством, точно экспонат кунсткамеры, а затем произнес:

— Редко встречается тот, кто не хочет влезть на самый верх...

— Умные люди вообще — редкость... — согласился Глеб и продолжал, — Тогда мы, уже вместе, стали прикидывать: кто может стать лучшим правителем России и вывести ее из того тупика, в котором она находится последние лет сорок? И нашли двух таких людей. Это Ленин и Сталин.

Иосиф Виссарионович бросил на собеседника быстрый взгляд, но промолчал.

— Это — не лесть и не подхалимство. Россией должны управлять именно вы с Лениным и именно в той последовательности, которую я назвал.

— Почему?

— Ленин — теоретик, который, при необходимости, может стать практиком. Сталин — практик, который при необходимости станет теоретиком...

— И в чем разница? — в голосе Сталина звучал искренний интерес.

— Теоретик ищет новые пути, а, найдя их, действует жестко и жестоко, подгоняя практику под теорию. Жестокость Ленина намного превысит вашу потому, что вы, Коба, зная народ на практике, будете стараться не умножать его страданий без нужды. Что, разумеется, не делает вас белым и пушистым... Но вы будете подгонять теорию к практике, а никак не наоборот.

Сталин провел себя по заросшей щетиной щеке:

— Я черный и колючий, — усмехнулся он.

— Но в начале пути жёсткость и где-то даже жестокость необходима. После же, когда установится хоть какой-то порядок, накал нужно снижать. И тут вот теоретик уже не годится: он может искать кучу новых путей, а нужно идти избранным. Но и чистый практик не годится: избранный путь — не догма, и не десять заповедей. Иногда нужно что-то менять, что исправлять, что-то корректировать. Поэтому необходим практик с возможностью становиться теоретиком. То есть товарищ Сталин...

— А если я ошибусь? — Сталин усмехнулся и недобро посмотрел на собеседника. — Вы меня тоже... как Мартова?

— Нет. — Легко ответил Львов. — И скажу почему. У вас Коба редкое качество соединять теоретическую глубину построений с практичностью реализации. Мы с Борей — практики. Нам вся эта теоретическая бодяга до одного места. Но вот что мы будем делать, когда жизнь поставит перед страной новые, ещё никем не решённые задачи?

— Вы так говорите... словно знаете всё наперёд, — Сталин не торопясь вынул трубку и стал набивать её табаком что всегда было знаком того, что он сильно задумался.

— Уже нет, — Львов усмехнулся. — История пошла по другому пути. Что-то возможно произойдёт так, как и было. А что-то сильно изменится. И тогда вы, товарищ генеральный секретарь коммунистической партии большевиков, выберете в кого нужно стрелять, что строить и строить ли вообще.

В каюте повисла тишина. Оба собеседника вперились глазами друг в друга... Прошла минута, другая...

— Сдаюсь, — прохрипел Львов, опуская глаза и чуть не свалившись со стула.

Сталин подхватил его, усадил назад...

— Я запомню ваши слова, товарищ Львов, — голос его звучал глухо, словно через слой ваты. — Я хорошо их запомню...

... 'Алатырь-камень' пришел в Красноярск ночью. Основную партию похищенных ссыльных разместили в трактирах на Старобазарной площади, а больной Спандарян, Львов с половиной бойцов и Сталин поселились в гостинице 'Россия' . К больному тут же вызвали врача, бойцы привычно встали на боевое дежурство, а Львов и Сталин сидели в номере и играли в шахматы. Делать было нечего: поезд на Петроград отправлялся лишь поздно ночью...

Околоточный надзиратель Огурцов, получивший известие о прибытии 'Алатырь-камня', заторопился. Надо, обязательно надо найти генерала Львова — дай бог ему всего самого лучшего! Ведь не просто же так его превосходительство поставил его, Огурцова, отвечать за Нахаловку. Надо показать, что не ошибся генерал, что Огурцов — человек полезный и преданный...

Собрать подношение — дело недолгое, тем более, что Огурцов озаботился этим заранее. И собрал, кажется, достойно — в грязь лицом не ударишь, в все равно — ноги точно ватные, подгибаются, когда только-только еще к России подошел. Как на этаже этого зауряд-прапорщика увидал, который тогда ножом... ох, святители! И вспомнить-то страшно. А этот, усатый, улыбается так — узнал...

— Господин околоточный? Добро пожаловать — и под ручку, под ручку...

У Огурцова сердце не то, что в пятки — сквозь землю-матушку провалилось. Рукой дрожащей вытащил из кармана двадцатипятирублевку и сунул ее усатому. Тот осклабился, зубы показывает:

— Никак к командиру, к его превосходительству Львову?

Язык отнялся. Только и смог кивнуть Огурцов, да промычать что-то жалобное. И сверток с подношением показал. Усатый зауряд-прапорщик кивнул, ухмыльнулся чем-то:

— Так проходи, мил-человек. Их превосходительство в нумере сидят, чай пить изволят...

Слава тебе, господи! Один, значит. Один на один такое сподручнее — подношеньеце-то...

Поскребся Огурцов в дверь, услышал, как рыкнул генерал: 'Кто там телепается? Заходи!', воздуха в грудь набрал и вошел...

И обмер: генерал-то — не один вовсе. Насупротив него сидит за столом мужчина вальяжный, с усами чернющими, а волос на голове — в рыжину отдает. И когда б незнакомый, мужчина тот, а так-то ведь... Джугашвили это, грузин! Банк еще брал, и об том еще циркуляр был, о билетах петровских!.. Как же это, царица небесная?!

— А-ва-ва-ва...

Посмотрел генерал, усмехнулся:

— А, Огурцов? Что? Неужто не слушают тебя вахлаки местные? Смерти захотели? Так это мы — мигом... — И позвал, — Эй, кто там?! Чапаева ко мне!

Замотал головой Огурцов и с трудом просипел:

— Никак нет, ваше высокопревосходительство... Имеют страх варнаки... Вот, велели поклониться вашей милости... вашему сиятельству...

Поди ведь генерал не просто так — Львов, а из самих князей Львовых... А грузин... Так верно — тоже князь. Знающие люди говорили: у их на Кавказских горах кажный — князь. Хотя раз энтот с генералом сидит — верно князь натуральный. Поди еще из царей грузиннских... Ох, ты, да неужели?!!

Вспотел Огурцов, когда догадался. Верно князь Львов с этим князем Джугашвили вместе банк-то и ограбили... Верное слово! И приехал генерал сюда не просто так, а дружка-то своего вытащить!

Околоточный с уважением посмотрел на грузина. Ишь ты, не выдал, значит, подельничка. Один в ссылку Туруханскую пошел, а дружка своего с собой не потянул. Верно говорят: горские люди — народ верный, дружбу крепко блюдут...

А генерал тем временем повернулся к другу своему и говорит:

— Знакомьтесь. Это вот — околоточный надзиратель Огурцов. Я тут его вроде как смотрящим над местными урками поставил.

Слово незнакомое — 'урка'. Должно, французское...

Грузин голову наклонил:

— Джугашвили, — говорит.

А у Огурцова язык снова отнялся, только часто-часто закивал, да и пакет из вощеной бумаги на край стола и положил.

Генерал взглянул на Огурцова, разорвал вощенку пальцами железными, и деньги на стол вывалил. Посмотрел:

— Тысяч сорок — сорок пять?

Голос вернулся и зачастил околоточный:

— Сорок шесть, ваше сиятельство, сорок шесть. Не извольте сомневаться: копеечка в копеечку. Это народишко велел, поклониться, значит...

— Неплохо, неплохо, — кивнул генерал головой. — Да вы присаживайтесь, Огурцов. Чайку?

— Не смею-с...

Пожал плечами генерал:

— Ну, дело ваше. Что-то еще?

— Народишко интересуется: коли мы, по скудоумию своему, сами не решим, дозволите ли правды у вас поискать?

Генерал бровь приподнял, а грузин хмыкнул.

— Ну а почему же нет? — спросил Львов. — Правда — штука нужная. Заходи, Огурцов, без церемоний. Правды отсыплем — всем раздашь, никого не обидишь...

Огурцов задом-задом, точно рак попятился к двери, а генерал ему вслед:

— Передай уркам, Огурцов: большевиков не трогать и помогать всемерно. Ясно?

— Так точно, ваше высокопревосходительство! — рявкнул из последних сил Огурцов, а сам — за дверь и бегом. К тому самому, усатому. Все ему обсказал, все пояснил, и попросил передать генералу, что следующее подношение только зимой будет. К Рождеству, значит... Усатый попроще: пообещал, что ежели кто Огурцову что, так он лично из Питера прикатит, и сам тут всем так!.. Небо им с овчинку станет... Околоточный аж прослезился: вот же человек! Все понимает! В следующий раз 'катеньку' поднесть надо!..

— ...Вот так, — усмехнулся Львов и разделил деньги на две равные кучки. — Двадцать три тысячи — на дивизию, и столько же — на Партию.

— Умеешь ты с людьми общий язык находить, — в свою очередь усмехнулся Сталин. — Глеб, что ты этому околоточному сделал, что он тебе такие деньги притащил? Ты пояснял, но я как-то недопонял...

— А он теперь старший над всем местным преступным миром, — беззаботно махнул рукой Львов. — Я сказал местным урлоидам, что если он мне на них пожалуется — приеду вместе с полком и сожгу всех к нехорошей маме...

— А-а, так ты их лично убеждал? Тогда мало принесли...

И оба засмеялись...

Дорога назад в Петроград прошла без приключений. В Москве, где вся компания пересаживалась на другой поезд, расстались с больными Доинзоном и Спандаряном. Последнего отправили вместе с выздоравливающим фельдфебелем в Одессу: теплый климат и морской воздух должны были хоть как-то замедлить течение болезни. В дальнейшем Глеб очень рассчитывал на Сашеньку: с ее познаниями об антибиотиках можно было надеяться на благополучный исход. Он лично выписал раненному Доинзону отпускное свидетельство, потом приобнял его за плечи, и произнес:

— Значит так, Лейба, надеюсь я только на тебя. На тебя и на твой здравый смысл. Будь аккуратен: ты мне очень нужен живым. Водки много не пей, ешь как следует, и проследи за нашим гостем. Спрячь его у кого-нибудь из своих, а вот это, — тут он силой всунул в руку обалдевшего Доинзона две пятисотрублевые бумажки, — матери своей передай. И скажи: приеду — лично ей в ноги поклонюсь за такого сына.

Доинзон попытался что-то сказать, но у бывшего рабочего железнодорожных мастерских вдруг со страшной силой перехватило горло, а вносу как-то предательски защипало. Он смог только кивнуть, козырнул, легко перебросил через плечо ремень, связывавший два баула — один с вещами, другой — с оружием, подхватил обалдевшего от подобного зрелища Спандаряна и вытащил его из вагона. А потом долго шмыгал носом и смотрел вслед уходящему поезду.

Сурен Спандарович, которого в отличие от Сталина к 'священной особе' Львова особо не допускали, закашлялся и спросил:

— Вы с вашим генералом... Он, верно, давно знает вас, товарищ?

— Давно, — глухо произнес Доинзон и снова шмыгнул носом. -Командир же мине сделал такое, что боже ж мой. Он нам всем такое сделал... — Тут он неожиданно с силой схватил Спандаряна за плечи и развернул его к себе, — Папа, мама, ребе Иосав и господин исправник — все учат: ты — еврей. А он — грек. А вон тот — армянин. А командир — он берет и говорит: 'Лейба, Вася, Спиридон, это все хорошо, но запомните, словно пасхальную молитву: во-первых и в главных ты — человек! Вы — люди, такие же, как генерал Львов, князь Барятинский или государь император!' И вот когда я вдруг понял, что таки да — я человек, мине вдруг так стало... так стало... И в груди что-то перевернулось...

Тут он махнул рукой и пошагал к извозчику, бормоча себе под нос: 'Ничего ты не поймешь, потому как образованный. А тут знать нельзя, тут душою надо...'

Из Москвы Львов дал телеграмму, и на вокзале их встречали четыре колониальных 'Делоне-Бельвиль' с конвоем казаков Особой сотни самого Анненкова. На беглых ссыльных накинули солдатские шинели, нахлобучили им фуражки с кокардами, окружили плотной стеной, скрыв от чужих глаз, и чуть не бегом повлекли к автомобилям. В этом облачении ссыльные смотрелись странновато и даже забавно, особенно — Вера Швейцер, но никто из казаков не то что не засмеялся — даже не улыбнулся. Закинув встреченных на сидения, здоровенные усачи с федоровскими автоматами наперевес расположились на подножках, бдительно оглядываясь. Автомобили рыкнули моторами, и рванулись в Тосно, а вокруг них скакали суровые всадники в черных мундирах, мрачно поглядывая на зевак.

Маленькая колонна подъехала к воротам, где их встречал дежурный офицер. Он аккуратно записал всех новоприбывших большевиков в журнал, объяснил им порядок самостоятельного входа и выхода с территории дивизии, а затем откозырял и вернулся к своим обязанностям с таким видом, словно появление в Отдельной Георгиевской Патроната Императорской Фамилии штурмовой дивизии подобных гостей — самое обычное дело.

— Так, товарищи, — распорядился Львов, когда все четыре 'Делоне' остановились перед двухэтажным длинным и низким зданием. — Сейчас можете снять маскарад, и... А ты что тут делаешь, кадет?! — Изумленно воззрился он на мальчишку с погонами ефрейтора, сидевшего за рулем одного из автомобилей.

— Согласно распорядка дня, ефрейтор Романов проходит курс автодела, господин генерал-майор, — щелкнул каблуками мальчишка.

— Та-а-ак... — нехорошо оскалился Львов, и вокруг него, словно по мановению волшебной палочки образовалось свободное пространство. — Та-а-ак... И где же у нас командир конвоя, который допустил подобное 'занятие по автоделу'? Кому я сейчас яйца дверью давить буду? Я вас спрашиваю, муфлоны беременные! Вы бойцы, или где?!! Смирно! Смотреть на меня влюбленными глазами, окурки жизни, и радостно рапортовать: какая немытая проб...дь это вот допустила?!! Не слышу!!!

Все ссыльные уже давно опознали в маленьком ефрейторе цесаревича Алексея, и теперь пребывали в глубоком ступоре, медленно переходящем в коматозное состояние. Беглых большевиков встречал и лично вез цесаревич?!!

— Разбудите меня, — тихо прошептала Вера Швейцер. — Разбудите, или я сойду с ума...

— Рад бы, да я кажется сам... того... — пробормотал Петровский и тихо перекрестился.

Тем временем казаки и солдаты молчали. И вдруг цесаревич тихо, на грани слышимости произнес:

— Вы, дядя Глеб...

— Что?! — задохнулся от удивления Львов. — Я?!

— Вы... Вы ж сами приказ составили и подписали: на время вашего отсутствия передать меня в распоряжение Особой сотни. И сказали, что только когда я под их присмотром, у вас сердце болеть не будет и душа на месте останется. Ну вот... — и он развел руками.

— Ага... — произнес Львов задумчиво. — Ага... То есть муфлон беременный — это я, что ли? Не говоря уже про все остальное? М-да, обошли меня со всех сторон...

Казаки хранили гробовое молчание, но у многих подрагивали губы и чуть подергивались усы. Видно было, что они с огромным трудом сдерживают рвущийся наружу смех...

— Отставить ржать, — приказал Львов. — Ишь, изготовились уже. Вы свои хиханьки оставьте для вашей хаханьки, а мне тут не цирк, и я вам не клоун. Идиот, но не клоун. Есаул ко мне, остальные — разойдись!