— Долго ты беседовала с ним, когда я спал?..
— Часа два, — подумав, сообщила Ингритт.
— Ого! О чем же вы все это время говорили?
— Сначала — об Атрейне и о Ролане. А после этого — об этом мире.
Олрис удивленно поднял брови. Ясно, почему Викар рассказывал про родину дан-Энрикса — им нужно многое узнать об этом мире, раз уж они собираются здесь жить. Но Ролан и Атрейн?.. Какое магу дело до людей, которых он никогда не видел, и которые уже погибли?
— ...Представляешь, время здесь течет совсем не так, как в Эсселвиле, — продолжала Ингритт, не подозревая, о чем думал ее собеседник. — Помнишь, пару месяцев назад дан-Энрикс привез в Руденбрук люцер? А здесь прошло уже четыре года.
Олрис ощутил, как сердце у него внезапно подскочило от немыслимой догадки.
— А как ты думаешь, могло бы быть наоборот?! Ну, например, что в этом мире прошел только год, а там, у нас, двенадцать лет?.. Или, может, время тут всегда течет быстрее, чем у нас?
Ингритт удивленно посмотрела на него.
— Даже странно, что ты об этом подумал. Мэтр Викар говорил о том же самом. Дело в том, что в прошлый раз дан-Энрикс пробыл в Эсселвиле год, а здесь за это время прошло два. Можно предположить одно из двух: либо когда-то время в том и этом мире шло с одной и той же скоростью, а потом почему-то стало ускоряться... либо это как качели: если одна сторона летит наверх, другая опускается. А потом все наоборот. Тогда какое-то время назад время у нас действительно должно было идти быстрее, чем у них. Мэтр Викар считает, что вторая версия правдоподобнее, поскольку большинство вещей в природе существуют по законам равновесия. Если бы время всегда двигалось с одной и той же скоростью, а потом стало ускоряться, ни с того и ни с сего, это было бы слишком странно. Но я никогда не думала, что тебя могут интересовать такие вещи.
Олрис чуть было не возразил, что время и природные законы как раз занимают его очень мало, но вовремя прикусил себе язык. Скажи он что-то в этом роде, Ингритт непременно пожелала бы узнать, почему тогда он выглядел таким взволнованным, и не отстала бы от него, пока он сумел бы сочинить какую-то правдоподобную причину. Когда Ингритт ставила себе какую-нибудь цель, то добивалась ее с удивительным упорством. А Олрис совершенно не хотел ни с кем делиться мыслью, посетившей его несколько минут назад.
Он выбрался из-за стола и подошел к окну, делая вид, что хочет посмотреть на город — но на самом деле ему просто хотелось хотя бы ненадолго остаться наедине с самим собой. Он невидящим взглядом смотрел сквозь удивительно прозрачное стекло на покрытый золотым осенним лесом холм, пронзительную синеву октябрьского неба и белые каменные башни, казавшиеся не настоящими домами, а фигурками, вырезанными из кости, но видел совсем другие вещи: пыльный двор перед конюшней в Марахэне, и мальчишек — он уже не помнил, были это сыновья гвардейцев или дети пленных айзелвитов — которые в то пыльное, жаркое лето без конца дразнили его "бледной молью". Это воспоминание было настолько старым, что Олрис даже не мог сказать, сколько же ему тогда было лет. Но одно он знал наверняка — в то лето его волосы, ставшие с возрастом соломенного цвета, были совсем белыми. Его друзьям это служило поводом для нескончаемых насмешек. Сам же Олрис полагал свой цвет волос серьезным преимуществом. Ни в крепости, ни в трех ближайших деревнях он не встречал ни одного мужчины с такой же белой головой. Волосы большинства гвиннов были светлыми и рыжими. У некоторых, как у его матери — золотисто-коричневыми, как кожица спелого каштана. И совсем редко — черными, как косы Ингритт. Но уж никак не белыми, как тополиный пух. Олрис часто мечтал о том, как в пиршественный зал, где пьют гвардейцы короля, однажды войдет высокий и сильный мужчина с длинным мечом в узорчатых ножнах. Он откинет капюшон, и волосы у него будут белыми — точь-в-точь такими же, как и у Олриса. А потом он заберет их с матерью к себе, и даже сам Мясник из Брэгге не посмеет возразить, поскольку отец Олриса будет куда сильнее, чем Рыжебородый. Олрис упивался этими мечтами до тех пор, пока однажды сдуру не спросил у матери, похож ли он на своего отца. Он помнил, что сидел на шатком табурете, только что выбравшись из бадьи, которая использовалась для мытья, и она вытирала ему волосы. Когда он задал свой вопрос, мать на секунду замерла. Он ничего не видел из-под полотенца, закрывавшего ему глаза. "Нет, — ровным голосом ответила она. — Ты не него совершенно не похож". Олрис очень расстроился. "А как же мои волосы?.. — с досадой спросил он. — Раз они не похожи на твои, значит, они должны быть такими же, как у него". Но мать сказала, что когда-то в детстве ее волосы тоже казались белыми — а потом они начали темнеть. И тогда Олрис понял, что ошибся. Это был едва ли не единственный раз, когда мать ответила что-то определенное на все его расспросы об отце. Обычно она наотрез отказывалась обсуждать этот вопрос. Это всегда казалось ему странным. В том, как она обходила эту тему, чувствовалась какая-то тайна. Подслушивая разговоры старших, Олрис убедился, что другие знают о его отце ничуть не больше, чем он сам. Когда он размышлял об этом, у него всегда бывало чувство, словно его разрывает на две части. С одной стороны, ему хотелось верить, что у него был отец, которым он бы мог гордиться, и что рано или поздно мать откроет ему эту тайну. Может быть, она не хочет говорить с ним об отце из-за того, что он был пленным айзелвитом. Или вообще лазутчиком Атрейна. В то же время Олрис почти ненавидел самого себя за то, что позволяет себе тешиться подобными фантазиями, и твердил себе, что мать не хочет вспоминать его отца из-за того, что он был кем-то вроде Мясника из Брэгге.
Когда он в первый раз увидел Меченого, и тот стал с необъяснимым интересом расспрашивать его о его детстве, о причинах его ненависти к Нэйду и о множестве других вещей, которые не представляли никакого интереса для чужого человека, Олрис едва не поверил в то, что Меченый — его отец. Потом он обнаружил, что дан-Энрикс слишком молод. Но если "качели времени" действительно существовали, его первая догадка вполне могла оказаться правдой. Да что уж там, она просто _должна была_ быть правдой. Сердце у Олриса колотилось так, как будто бы он пробежал несколько лэ.
Почему Меченый забрал его к себе? До этого момента он прекрасно обходился без стюарда. Почему он без колебаний соврал Рельни, чтобы выгородить Олриса? И наконец, почему Крикс потратил целый день на то, чтобы найти его в лесу, хотя за ним самим охотились адхары?..
Нет, все это не могло быть просто совпадением.
— Невероятный город, правда?.. — спросила Ингритт, тоже подходя к окну.
— Чего?.. А. Да, — ответил Олрис, наконец-то посмотрев на вид, который открывался из окна. В самую первую секунду его мысли все еще витали слишком далеко, но через несколько секунд он все же осознал, что выбранное Ингритт слово было самым подходящим для такого случая. Вид, открывавшийся с холма, было бы оскорбительно назвать просто "красивым". Он и в самом деле был "невероятным". Существуют вещи, про которые можно сказать "Вот это да!", и вещи, про которые можно сказать только одно — "Не может быть". Раскинувшийся внизу город относился именно к последней категории. Олрис услышал свой собственный восхищенный вздох и прижался лбом к холодному стеклу, как будто бы хотел пройти через него и оказаться там, снаружи. Теперь он понимал, почему Бакко был в таком восторге, побывав на родине дан-Энрикса.
Вспомнив о Бакко, Олрис вздрогнул. Он ведь так и не сказал дан-Энриксу ни про Драконий остров, ни про то, что Олварг обещал своим гвардейцам, что подарит им Адель. Сначала он молчал, боясь признаться в том, что был оруженосцем Дакриса. Потом дан-Энрикса арестовали, и все покатилось под откос. Открытый суд, дорога через лес, ночное нападение адхаров, зачарованное озеро... У него просто не осталось ни минуты для того, чтобы поговорить с дан-Энриксом начистоту. Хотя, возможно, дело было не в нехватке времени, а в том, что ему страшно не хотелось начинать подобный разговор и признаваться в том, что он врал Меченому с самой первой встречи.
Олрис прикусил губу. Можно представить, что подумает дан-Энрикс, когда он расскажет ему правду.
В комнату вошел мэтр Викар, а сразу же за ним — слуга, несущий целый ворох разноцветной ткани.
— Подберите себе подходящую одежду, — сказал ворлок. — Лорд дан-Энрикс будет недоволен, если вы привлечете к себе лишнее внимание.
Олрис заколебался. Можно было бы сказать, что ему нужно срочно побеседовать с дан-Энриксом — но, вероятнее всего, тогда придется объяснять, из-за чего такая спешка. Лучше подождать. "Может, мы встретим Крикса, когда выйдем в город" — успокоил себя Олрис, вытащив из стопки принесенной им одежды мягкую, горчично-желтую рубашку и коричневую безрукавку на шнуровке. Шансы встретиться с дан-Энриксом в огромном городе были, по правде говоря, невелики, но эта мысль давала повод отложить тяжелый разговор еще на несколько часов, и Олрис облегченно ухватился за нее, ныряя головой в расшитый ворот.
* * *
Стоя на верхнем этаже Книгохранилища, Безликий мрачно размышлял, что он здесь делает. Когда Отт уговаривал его довериться Саккронису и побеседовать со стариком без маски, Алвинн упирался до последнего. Он был уверен в том, что Отт сошел с ума, и ничего хорошего из этого не выйдет — в лучшем случае, Саккронис просто запретит "кромешнику" переступать порог Книгохранилища, а в худшем — в городе начнется паника, и к вечеру императорский дворец будет осаждать озлобленная, возбужденная толпа, требуя выдать "монстра" на расправу. Но Кэлринн уверял, что Алвинн заблуждается, и тот в конце концов махнул на все рукой и согласился на безумную идею Отта.
Кэлринн оказался прав. Узнав про его тайну, архивариус не выказал ни страха, ни брезгливости. Однако, проведя несколько дней в обсерватории Саккрониса, в которой тот не только наблюдал за звездами, но и проделывал огромное количество разнообразных опытов, Алвинн начал жалеть о том, что архивариус не впал в истерику и не попытался натравить на него всю Адель. По крайней мере, это бы не вызывало никаких вопросов. А вот то, что он, по милости Саккрониса, торчит на захламленном чердаке, среди стеклянных призм и полок с минералами, и позволяет чокнутому старику на пару с Кэлринном удовлетворять свое извращенное любопытство, именуемое для приличия "научным интересом" — это было совершенно не понятно.
Саккронис явно вознамерился составить полное описание "кромешников", подобного которому на свете пока не существовало (да и не могло существовать), и теперь добросовестно записывал, что кожа у Безликого сухая и холодная, как у змеи, сердцебиение значительно замедленно, а вот реакция, наоборот, в несколько раз быстрее человеческой. Кэлринн обычно принимал в происходящем самое активное участие и обсуждал с Саккронисом идеи новых опытов, ничуть не сомневаясь в том, что жертва их нелепых наблюдений — то есть Алвинн — будет только рад помочь им в этом деле. Эта искренняя и счастливая уверенность двоих ученых в его доброй воле всякий раз мешала Алвинну послать обоих "наблюдателей" туда, куда им, без сомнения, давно пора было отправиться.
Впрочем, сегодня Кэлринн припозднился. По подсчетам Алвинна, Отт должен был прийти в Книгохранилище, по меньшей мере, час назад. Должно быть, этой ночью они с Эстри, как обычно, сочиняли новую балладу и — опять же, как обычно — засиделись над этим занятием до самого рассвета, так что Кэлринн просто-напросто проспал условленное время.
Саккронис оптимистично заявил, что, раз Отт задержался, можно посвятить первую половину для тем измерениям, которые не требуют присутствия помощника, и для начала попросил Безликого ходить взад-вперед по чердаку, таская каменное мельничное колесо. Саккронис отмерял время по песочным часам и каждый раз, когда песок пересыпался до конца, считал его пульс. Через некоторое время архивариус торжественно отметил ускорение сердцебиения — те тяжести, которые они заготовили для опыта в прошлый раз, оказались неспособны утомить Безликого. Исписав цифрами пару листов, Саккронис попросил у Алвинна позволить завязать ему глаза и проверить точность его ощущений, для того, чтобы сравнить их с человеческими. От повязки Алвинн отказался наотрез, однако же закрыл глаза и позволил Саккронису проделывать над ним свои манипуляции, мысленно обещая самому себе, что завтра же положит этому конец. Впрочем, такие же обещания он давал себе вчера и позавчера.
Магия отвлекла его в ту самую минуту, когда стоявший рядом с Алвинном Саккронис положил на его раскрытые ладони две монетки и попросил определить, какая из них тяжелее.
"Никакая, они одинаковые" — собирался буркнуть Алвинн — но не произнес ни слова, потому что почувствовал _ее_. Ощущение было таким, как будто в душном помещении внезапно настежь распахнули окна. Магия ворвалась в обсерваторию Саккрониса, как яростный весенний ветер. В ней было что-то властное, призывное, и вместе с тем прозрачное, как звук серебряной трубы.
Безликий пошатнулся и открыл глаза. Две полустертые от долгого хождения монетки по пол-медьки соскользнули на пол.
— Все в порядке?.. — озабоченно спросил Саккронис, взяв его под локоть так, как будто немощный старик вроде него мог помешать Безликому упасть.
Алвинн едва расслышал, что он говорит. Он готов был поклясться, что сейчас его сердцебиение, так поражавшее Саккрониса своей неторопливостью, сравнялось с человеческим и почти попадает в такт звучавшей вокруг магии — Безликому казалось, что внутри него растет что-то огромное, не помещавшееся в грудной клетке, и это ощущение было мучительно-приятным. Алвинн далеко не сразу осознал, что он испытывает счастье — ощущение, утраченное (как ему казалось, безвозвратно) уже очень много лет назад.
Алвинн знал эту магию — это была магия Седого и дан-Энрикса, неразличимая обычным слухом музыка, живущая в камнях Адели и в любом предмете, созданном руками Альдов. Люди считали эту магию непостижимой и невидимой, поэтому назвали ее "тайной" магией. Безликие, наоборот, воспринимали эту магию в самом прямом, пугающе конкретном смысле — как тепло и холод, звук и свет. Во время своей службы Олваргу Алвинн ненавидел эту магию, позднее, в заключении, воспоминания о ней вызывали чувство отвращения и удесятеренную тоску. Смешно сказать, в первую ночь после освобождения поступки Крикса представлялись Алвинну, как изощренное палачество — только такой благонамеренный кретин, как новый Эвеллир, способен был не только притащить спасенного Безликого в Адель, но еще и постоянно находиться рядом с ним, мучая пленника своим присутствием. Но, оказалось, к Тайной магии можно привыкнуть — точно так же, как к горевшей в его комнате жаровне с ароматными дровами, вдумчиво и тщательно приготовленной еде и тысяче других вещей, придуманных нарочно для того, чтобы доставлять людям _удовольствие_, а значит, начисто лишенных смысла для Безликого, но, в то же время, не способных ему повредить. По сути, Истинная магия была довольно ненавязчивой. Прожив в Адели пару месяцев, Алвинн с внезапным удивлением отметил, что перестал обращать на нее внимание. Но именно сегодня этот тихий аккомпанемент, сопровождавший его жизнь в Адели, внезапно превратился в настоящий ураган ликующих аккордов. Алвинн помнил день, когда дан-Энрикс завладел наследством Альдов, но даже тогда мелодия Истинной магии не была такой громкой, торжествующей и внятной, как сегодня. Музыка твердила, что случилось что-то небывалое. Алвинн не представлял себе, что именно должно было произойти, чтобы заставить магию звучать подобным образом, но зато твердо знал, с кем это связано.
