Интересное2

Так оно и вышло. Старший лейтенант сразу же подполз к Филину, который из последних сил пытался заломить руки Золкину, а Покровский с напарником свалились на второго диверсанта и покончили с ним практически сразу. Леха полоснул его по руке ножом, немец отвлекся на Покровского и тут же получил по шее лопаткой.

У Филина с Ворончуком дела шли гораздо хуже. Им требовалось взять немца живым, а он категорически этого не желал. Пока бойцы разделывались с помощником, командир диверсантов сумел сбросить с себя Филина и отпихнуть подальше Ворончука. Не будь на линии огня Ереминой, капитан плюнул бы на все и влепил бы Золкину очередь в бок, но доктор, до этого безучастная к происходящему, будто бы контуженная или накачанная лекарствами, зашевелилась и зачем-то проползла на пару метров вперед. Вклинилась как раз между диверсантом и Никитой.

Немец получил возможность перехватить автомат и сделать то, чего не мог Филин, — расстрелять всех, кто еще дышал в этой ложбине. Но выстрелил он почему-то лишь в сторону Ворончука, да и то взял существенно выше, чем следовало. Казалось, что он тоже опасается задеть Еремину. Если так, то это именно она спасла Ворончука от верной гибели. Доктор снова дернулась, подалась вперед на добрый метр и почти прикрыла Василия собой.

Медлить было нельзя. Никита, словно большой варан, подполз к диверсанту и ударил ножом.

Что произошло в следующий миг, Филин понял не до конца.

Кисть как-то странно вывернулась, «фартовая» финка почему-то оказалась в руке у диверсанта, а затем с хрустом вошла в грудь Никите. Под пятое ребро. Прямиком в сердце.

Тело сразу сделалось слабым, в глазах начал стремительно сгущаться мрак, а из всех эмоций осталась только жуткая обида на несправедливую судьбу. Причем обижался Никита не за финал своего жизненного кинофильма. Он как раз получился геройским — погиб в бою. Обидно стало от последнего сумеречного кадра.

Командир немецких диверсантов все-таки ушел. Бросил Еремину, вымахнул с низкого старта из ложбины и был таков…

Бойцы лейтенанта Гришунина помогли трижды. Во время боя с диверсантами в окопах — это раз, затем, когда помогли выбраться с нейтральной полосы, — два. Они довольно точно, почти без пристрелки положили два ящика мин из ротных минометов по фрицевскому передку, чем заткнули пулеметы. Затем они вытащили с «нейтралки» потерявшую все ориентиры докторшу и едва живого Филина. Это три.

Покровский отлично видел торчащую из груди у капитана финку и понимал, что лезвие прошло где-то близко от сердца, но все равно решил для себя, что Филин «едва», но все-таки живой. Покровский воевал третий год и насмотрелся всякого. Филин балансировал на грани. Если добраться до госпиталя за час, у капитана оставался шанс.

Покровский так и сказал Гришунину и Ворончуку.

— Мама у меня доктор, наслушался историй, — пояснил Алексей. — У них это часто. Даже если в сердце, не факт, что наповал. Только нож нельзя трогать, пусть хирурги вынимают. Потом верну.

Ефрейтор взглянул на ротного.

— Сломай его и утопи обломки. — Гришунин сплюнул. — Фартовый, называется!

— Если не ваш, был бы другой…

Ротный пропустил реплику Покровского мимо ушей.

— Уноси! — скомандовал лейтенант бойцам и обернулся к Ворончуку. — Я машину дам.

— Сам отвезу, — заявил контрразведчик. — Дело по моей части. Покровский, тоже поедешь.

— Ясный день… виноват… есть!

— Доктора тебе поручаю, глаз с нее не спускай. — Василий обернулся к бойцам. — Еще двое, ко мне. Да, вы, оба… поедете в качестве сопровождения.

— Есть! — Ответил один из назначенных бойцов.

— Е… — Вместо полного слова изо рта у второго выплеснулась темная кровь.

Глаза у солдата закатились, и он сел на землю.

И тогда застывшим в недоумении бойцам и офицерам открылась совершенно невероятная картина. Позади упавшего солдата стоял немец с кровавым месивом вместо одного глаза. В руке он сжимал дважды окровавленную финку Ворончука. Ту самую, что еще минуту назад торчала у диверсанта из глазницы, а теперь пробила легкое подчиненному Гришунина.

— Твою ж мать! — вырвалось у лейтенанта.

Почти одновременно с возгласом он выдернул из кобуры ТТ и влепил все восемь пуль в голову воскресшему фрицу. Через развороченный затылок немца вылетели почти все мозги, лица у фрица тоже практически не осталось, но особого изменения обстановки не произошло. Диверсант едва не упал навзничь, но восстановил равновесие, а затем, будто бы демонстрируя, что лейтенант не добился результата, поиграл финкой, сделал несколько четких выпадов и встал в боевую стойку.

Солдаты невольно попятились. Лейтенант же деловито перезарядил пистолет, сунул обратно в кобуру, взял наперевес ППШ и рявкнул через плечо:

— Курдюмов, зажигалку сюда, быстро!

— Все назад! — скомандовал Ворончук, уловив мысль ротного. — Лопаты готовь!

— Разрешите, я ему… — протиснулся вперед боец с лопаткой, тот самый «рубака».

— Жди! — ответил Ворончук. — Дернется — бей.

— Товарищ лейтенант! — вдруг раздался вопль с другой стороны блиндажа. — Тут еще один встал!

— У кого там встал? — Гришунин поморщился. — Курдюмов, твою душу, сколько можно ждать?!

— Здесь! — Из боковой траншеи появился взмыленный боец с огнеметом. — Поджигаю!

На кончике ствола огнемета вспыхнул огонек.

— Огонь!

Струя горючей смеси из огнемета превратила одноглазого немца в большой яркий факел. Курдюмов оказался не жадным и потратил на диверсанта один из трех баллонов огнесмеси. Но диверсант будто бы не понимал, что горит. Он по-прежнему стоял, ожидая противника для ножевой схватки.

Зрелище было не для слабонервных.

— Товарищ лейтенант! — повторился вопль с другой стороны блиндажа. — Фриц перезаряжает! Который с башкой на плече!

— Туда! — махнул лейтенант, и боец Курдюмов метнулся на другую сторону блиндажа.

Новый факел вспорол темноту и высветил обстановку внутри блиндажа. Там было вроде бы пока спокойно… насколько это вообще было возможно в такой мистической обстановке.

— Тарщ лейтенант, — огнеметчик выглянул из блиндажа, — третьего жечь?

— Шевелится?

— Нет.

— Жги все равно!

— У него башка отдельно.

— Все запчасти жги!

— Рискуем блиндаж подпалить!

— Курдюмов, по шее захотел? Выполняй приказ!

Кроме Гришунина и Курдюмова, все прочие пребывали в оцепенении, даже боевитый Ворончук. Вид горящего, но не падающего диверсанта в боевой стойке буквально завораживал.

— Господи, помилуй, — проронил кто-то из бойцов.

Покровский, услышав это, невольно перекрестился. Подействовало идеологически вредное обращение к Богу и на Ворончука — заставило его очнуться.

— Игорь! — крикнул контрразведчик. — Догорят — закопать! Место обозначь! Мы поехали.

— Сделаю. — Лейтенант махнул Ворончуку. — Давай, Вася, спасай моего земляка!

Покровского сначала удивила такая относительно спокойная реакция офицеров на явно нештатную ситуацию, но потом он вспомнил, что сутки назад и сам не сильно-то озадачился, когда отражал атаку «неубиваемых» немцев. И Филин с Бадмаевым тоже дрались так, словно видели «ходячих мертвяков» каждый вторник.

Ко всему прочему, за долгие окопные дни и ночи офицеры научились расставлять приоритеты. Сначала жизнь, потом смерть. В любых ее проявлениях.

«Все верно, — сделал вывод Покровский, когда помог загрузить в машину Филина, подсадил отрешенную, но послушную Еремину и запрыгнул на борт сам. — Сначала дело, после — разбор полетов. А не будет разбора по причине недостатка понимания из-за дефицита знаний, так тому и быть. Доложили и забыли, пусть командиры думают. Главное, что найден способ уничтожения новой угрозы. Остальное вторично. На войне как на войне…»

* * *

Развернутый в поле медсанбат — это почти три десятка палаток, расположенных в определенном порядке, на предписанном расстоянии друг от друга. Определена и штатная численность личного состава, количество оборудования, схема снабжения медикаментами и расход материалов. В его структуре учтено почти все, и это жизненно необходимо.

Жизненная необходимость — первая и последняя причина, по которой Отдельные медико-санитарные батальоны разворачивались именно так, как положено по штатному расписанию, где бы то ни было и когда угодно, с любой частотой. Если требовалось, то хоть каждый день.

По мере продвижения фронта, сначала на восток, а потом обратно на запад, частота плавала, но, если брать «среднюю температуру по больнице», статистика не менялась. Медсанбат сворачивался и разворачивался в среднем раз в две недели.

Госпиталь — это совсем другая махина. Располагается он дальше от фронта, переезжал реже, и ему требовались условия, которые трудно обеспечить в поле, в палатках. Поэтому при любой возможности госпитали размещались в стационарных зданиях, желательно с коммуникациями. Особенно важен был водопровод.

В городке Эйдткунен медслужбе повезло. Не пришлось искать подходящее здание и приспосабливать его под госпиталь. Медицинское заведение такого профиля существовало здесь давно. Немецкое.

Кроме настоящих операционных, больших палат и приличной столовой, госпиталь получил и часть немецкого оборудования. Бывшие хозяева успели вывезти не все. А еще тут имелось отдельно стоящее здание, куда переводили выздоравливающих. В нем же отлеживались те, кому изначально не требовалась хирургическая помощь. Например, контуженные.

Подполковнику Стасенко не требовалась вообще никакая помощь, кроме психологической. Дважды он побывал в кромешном аду, но оба раза ему невероятно повезло. Стасенко отделался ушибами, звоном в ушах и головокружением.

В штабе ему, конечно, не поверили и все-таки отрядили к докторам на осмотр. И подполковник честно прибыл в медсанбат, но оттуда его отправили в госпиталь, поскольку невропатолог имелся на данный момент только там. А вот когда Стасенко увидел, какие курортные условия созданы в терапевтическом отделении госпиталя, у него тут же созрела мысль не хорохориться, полежать в госпитале сколько там положено после легкой контузии.

Врач-невропатолог, не найдя особых проблем у пациента, но приняв во внимание его историю, которую частично подтвердили прибывшие с подполковником бойцы, прописал ему «глюкозную неделю». То есть покой, несколько капельниц, усиленное питание, прогулки, сон.

Подполковника Стасенко перспектива маленького отпуска вполне устроила. Он обосновался на койке в углу офицерской палаты и начал с вдохновением наслаждаться прописанными процедурами. После ужина и капельницы Стасенко отрубился и проспал, не меняя позы, часов шесть. Спал бы так и дальше, но побудку сыграла лишняя жидкость в организме…

Подполковник встал с койки, накинул халат, дошаркал в номерных тапочках до туалета и обратно и уже собрался продолжить лечение сном, но тут в окна госпиталя ударил свет фар.

Стасенко не удержался и выглянул в окно. Выходило оно на приемный покой.

«Надо было выбрать койку с другой стороны. Так и буду по ночам просыпаться то от света, то от голосов и гула машин».

К приемному покою подрулил не санитарный грузовик, но выгрузили из него раненых. В свете одинокой лампочки над дверью, фактически в полумраке, разглядеть лица оказалось непросто, однако подполковнику почудилось, что кое-кого из прибывших он знает. Стасенко приоткрыл форточку.

«И голос у одного товарища знакомый. Это ж Ворончук! Контрразведчик наш. А вон тот — Покровский! Точно! И дамочка с ними… это Еремина. А где Филин?»

Прибывшие скрылись в приемном покое, и больше Стасенко ничего и никого не разглядел. Спать расхотелось окончательно. Какой уж тут сон, когда сложилась этакая комбинация из доктора Ереминой, Покровского и Ворончука! Любопытство теперь до утра не уляжется, не даст уснуть проклятое. Стасенко нащупал на тумбочке папиросы со спичками и снова пошаркал из палаты в коридор. В офицерской палате договорились не курить.

Подполковник встал у окна, открыл форточку, достал папиросу, смял нужным образом мундштук и закурил. Первая же затяжка оборвалась на середине. Нет, затянуться Стасенко сумел, но выдох не получился. К виску прижался холодный ствол пистолета, а затем щелкнул взведенный курок.

— Выдыхайте, подполковник, — прошептал тот, кто держал оружие.

Стасенко послушно выдохнул и уставился на оконное стекло. В нем отражались только замаскированные табачным дымом контуры. Человек за спиной был чуть выше ростом и одет в офицерскую форму — это все, что уловил подполковник.

Нет, не все. Пистолет отражался лучше, чем остальное. Это оказался не ТТ, а что-то другое, и на ствол у него был навинчен толстый глушитель.

— Вы… кто? — У Стасенко перехватило горло, и больше он ничего из себя не выдавил.

— Я пришел за вами.

— Возьмете в плен? — просипел подполковник.

— Возьму вас на службу, раз уж так вышло.

— Что вышло? Как «так»?

— Вы оказались там, где не должны были оказаться, и теперь имеете то, чего не заслужили. Придется отработать.

— Что я имею?

— Сколько раз за вчерашний день вы должны были погибнуть? Два, три?

— Два… наверное. Но мне повезло…

— Это не было везением, Стасенко. Вы живы и здоровы по другой причине. По этой же причине вы останетесь таким очень и очень долго. И все это время будете делать то, что я вам скажу. Или…

— Или что?

— Или я сдам вас властям, как немецкого шпиона.

— Я не шпион!

— Тише, Стасенко, тише. Вы не были шпионом до этого момента. Теперь стали, я вас завербовал.

— Да не завербовали вы меня! — Стасенко попытался обернуться, но незнакомец сильно ткнул пистолетом ему в висок.

— Стойте смирно. Помните, что было, когда взорвался состав?

— Помню, что вагон перевернулся. Потом провал. А потом я очнулся и едва не утонул в какой-то липкой жидкости. Еле выкарабкался. Выполз из вагона и пополз, а после пошел… куда глаза глядят.

— Где вас и нашли доктор Еремина и солдаты Жданова. Верно?

— Плохо помню. И что?

— Да то, Стасенко, что липкая жидкость сделала вас немного другим. Это мягко говоря. Вам знакомо слово «регенерация»?

— Заживление… или что-то в этом роде. Помню, слышал, что у ящерицы хвост может заново отрасти… вы об этом?

— Отчасти. Ваша способность к регенерации теперь на два порядка выше, чем у обычного человека. Пули вам больше не страшны. — Как бы подтверждая свои слова делом, незнакомец убрал пистолет от виска Стасенко. — Вы больше не сможете умереть, если только вас не разорвет в мелкие клочья прямым попаданием снаряда или вы сами не заберетесь в печь крематория. Как вам такая перспектива?

— Это… как те фашисты, о которых рассказывали Филин и Покровский? — по-прежнему глядя на отражение собеседника в окне, спросил Стасенко.

Подполковнику вроде бы ничто не мешало обернуться, но его удерживал страх. Незнакомец убрал пистолет недалеко, держал в руке. Мог и пальнуть, если обернешься. Страшны теперь пули подполковнику, не страшны… это теория. Проверять ее не хотелось.