Глава 26
— Я не доверяю никому, рейхсляйтер, — сказал Мюллер, — но этот сотрудник пока не дал повода усомниться в его нечестности.
— Тем не менее, — упорствовал Борман, — я прошу до выяснения всех обстоятельств дела отстранить его от исполнения служебных обязанностей и изолировать от других сотрудников. Вы можете себе представить реакцию фюрера на контакты с Советами? Я не могу.
Ни дать, ни взять и психология, и мышление, и действия партийных органов ВКП(б). Кто бы мне что ни говорил, но ВКП(б) и НСДАП это близнецы и братья. Борман вполне мог встать и сказать:
Мы говорим ПАРТИЯ
Подразумеваем ФЮРЕР,
Мы говорим ФЮРЕР,
Подразумеваем ПАРТИЯ.
В партийных кругах это называют поэзией. Вместо слова фюрер можно вставлять любую фамилию или партийную кличку-псевдоним и сразу эти стихи приобретают современность и злободневность.
Мы вышли из канцелярии и сели в машину.
— Вы поняли, коллега Казен, что такое подковёрная борьба? — спросил меня Мюллер. — Было бы хорошо, если бы вы не получали никаких писем. Но вы держите в руках нити связей по всей Европе, и это придаёт вам вес в системе германского государства. Сейчас за вас начнётся борьба на всех уровнях. От вас зависит выбор своей судьбы. Смотря что выберете себе. Бойтесь высоких покровителей. Сейчас отвезёте меня домой, а потом поедете к нам и выберете себе самую комфортабельную камеру, чтобы Борман знал, что я прислушался к его рекомендациям. Наша агентура соперничает с партийной агентурой. У нас работают за деньги и за боязнь разоблачения или компрометации, у них тоже, но вместо денег у них главный козырь — партийная сознательность, дающая надежду на продвижение по службе. У них идейная агентура, которая пострашнее нашей, могущая выбирать, что сказать, а что и не сказать нам. А у них как на исповеди, мать родную заложат и не поморщатся.
С запиской от Мюллера я приехал в нашу внутреннюю тюрьму и улёгся спать. Кормили меня прилично за мои же деньги. Три дня у меня был отпуск без звонков, совещаний, работы с документами. Но как быстро всё кончается. Меня перевезли на конспиративную квартиру партии и поместили в камеру, которая более похожа на карцер. Нужно будет перенимать партийный опыт, и делать карцеры на наших объектах.
Начались ежедневные партийные допросы о том, кто меня завербовал, партийные органы СССР или НКВД? Какая задача поставлена передо мной? Давили на партийную сознательность. Припоминали мне всё, что я говорил на корпоративах в гестапо, от ума своего, раскрывая источники информации.
Когда тебе предлагают очистить свою совесть, то это подразумевает то, что дни твои сочтены. Никакого прощения или амнистии не предполагается. И вообще приговор будет такой строгий, что сами судьи потом будут удивляться тому, как они его вынесли. Совесть можно очищать только самостоятельно, сказав самому себе, что вот это и это плохо, я гад и буду казнить себя по своим законам, сурово, но недолго. А вот это проявление моей доблести, но я этим не буду ни перед кем хвастаться. Если тебя в чём-то обвиняют, то пусть доказывают это, а не пользуются вашей помощью для увеличения срока тюремного заключения или вынесения смертного приговора. Нельзя идти на контакт со следствием. Если пошёл на контакт, то тем самым ты подписываешься под соглашением с дьяволом и будешь предавать своих за дополнительную пайку баланды. Свои уже не будут считать тебя своим и сочтутся при первой же возможности.
На второй день я заткнулся и перестал вообще отвечать на вопросы, за что был посажен на хлеб и воду. Замолчал как большевик в охранке.
Приходил Борман. Обещал чин Bereichsleiter, это что-то вроде младшего штандартенфюрера по партийной табели о рангах, которая очень напоминает эсэсовские знаки различия, если я перейду на работу в партийную канцелярии начальником отдела по связям с внешними друзьями и дам материалы на Мюллера, чтобы он не помешал моему переходу на партийную работу.
Не получив никакого ответа, Борман завизжал, что он меня сгноит в лагерях, исключит из партии и меня автоматически выгонят из гестапо и из СС. Меня лишат германского гражданства и будут считать русским шпионом и прочее, и прочее...
Я смотрел на него и думал, до чего же все партийные республики одинаковы, когда в них одна партия имеет конституционное большинство и её главенство записано в Конституции.
Один к одному с ними исламские республики, где вместо конституции Коран, который определяет всю жизнь страны по раннесредневековым обычаям и традициям, невзирая на то, что на дворе двадцатый век и что инквизиция уже давно осуждена и канула в небытие.
В этих странах процветают средневековые способы казней и развивается традиция сжигать книги и произведения неугодных писателей, художников, музыкантов. Все люди должны одеваться в чёрные одежды, а женщины в паранджу и вести фарисейский образ жизни.
Все партийные и религиозные страны стремятся к господству своей идеологии во всём мире и не остановятся перед применением любого вида оружия, способного уничтожить весь мир, лишь бы выжило несколько человек, проповедующих их идеологию или религию.
На исходе третьего дня мне завязали глаза и вывезли куда-то в восточном направлении. Трудно определить направление, если человек с детства не развивал свой гироскоп, который даётся ему от рождения. Мой отец указывал мне направление на север и водил меня по улицам, переулкам и неожиданно спрашивал, в каком направлении мы идём. Поначалу это бывает трудно, но потом человек при любых поворотах и вращениях вокруг своей оси не теряет однажды выбранное направление.
За пределы города мы выехали километров на тридцать, потому что достаточно долго петляли по берлинским улочкам. В том направлении находился полигон СС, где я проходил обучение на курсах, и куда мы выезжали для участия в показах новых образцов нашей и трофейной военной техники.
Меня куда-то провели и открыли глаза. Так и есть, за моей спиной был земляной вал для остановки пуль. Предо мной стояли десять эсэсовцев с винтовками в положении "к ноге". Офицер с саблей "на плечо" и судебный чиновник с приговором:
— Именем германского рейха приговорить штурмбанфюрера фон Казена к лишению всех чинов и смертной казни через расстрел.
Команда офицера:
— Ахтунг! Фойер!
Взмах саблей и обжигающий ветерок пуль, рыхлящий землю за моей спиной.
Затем расстрельная команда повернулась налево и ушла, а я стоял, привалившись спиной к земляному брустверу, и думал:
— А на кой хрен мне всё это надо? Прав был тот римский император, удалившийся от дел и сказавший посланникам Рима, приглашавшим его на повторное царствование:
— Посмотрите, какая у меня уродилась капуста!
Прямо ко мне шёл Мюллер в генеральской чёрной шинели с белым атласным подкладом и улыбался.
— Иди, — злорадно подумал я, — сейчас огребёшь по-русски и по полной, мне терять нечего и с меня все взятки гладки.
Глава 27
Вероятно, моё выражение лица было настолько красноречивым, что Мюллер перестал улыбаться.
— Спокойно, коллега Казен, — сказал он, вытянув в моём направлении руку, как бы защищаясь от меня внутренней частью ладони, — я не мог остановить этот спектакль, зато в наших руках все контакты вашей сети.
— Кто их вам дал? — спросил я удивлённо.
— Вы, — ответил Мюллер, — ваш отдел и его личный состав в вашем лице, господин оберштурмбанфюрер. Садитесь в машину, едем к нашему старику.
В машине Мюллер налил мне добрую стопку русской водки. Бутылка была фирменная, с засургученной головкой как знак качества.
— Ну, чтобы звёздочки на ваших петлицах сменились на дубовый лист, — сказал шеф и мы выпили. — Ваша форма уже на объекте, быстро приводите себя в порядок и к делу.
Дед Сашка с удивлением посмотрел на меня и сказал:
— Что и меня на расстрел тоже повезёте?
Сказано это было по-немецки, и Мюллер взглянул на деда вопросительно-удивлённо, поражаясь его способностям и тому, что в нём было заложено Творцом.
Я принял душ, побрился, надел приготовленную форму и вышел совершенно другим человеком с другими мыслями и настроениями. Правильно говорили мыслители, что форма определяет содержание.
Взглянув на петлицы, я увидел, что чья-то заботливая рука уже пришила к ним поперечный двойной серебряный жгутик оберштурмбанфюрера.
— Никак в полковники собрался, — сказал дед Сашка. Несмотря на свою простоту, дед видел всё и, похоже, не только глазами.
— Герр Александер, — сказал Мюллер, — вы знаете, зачем мы сегодня приехали к вам?
— Скажете — узнаю, не скажете, так и оставим, — отозвался дед.
Мюллера всё время ставила в тупик манера деда Сашки то снимать слова с языка, то прикидываться несведущим в известных делах. Похоже, что шеф всё ещё не до конца верил в способности деда, хотя сколько уже можно доказывать это?
— Если встречу тиранов готовить, то это одно, а если золотишко прятать, то это другое, — так же просто сказал дед.
Мюллер так и осёкся, поманив меня пальцем к себе, шеф приказал остановить всю звукозапись и удалить из дома всех посторонних, оставив лишь экономку, которая накрывала на стол.
— А фрау изменилась, — подумал я, — подобрела, стала поласковее под благоприятным воздействием деда Сашки.
Выполнив поручение шефа, я вернулся в комнату.
— И что вы хотели сказать о встрече двух лидеров, герр Александер? — спросил Мюллер.
— А чё тут говорить, — сказал дед, — встретятся, поговорят, да только ни о чём не договорятся. Всё от жадности немецкой.
— Как это от немецкой жадности? — возмутился начальник гестапо.
— Да ведь с Россией легче торговать, чем халяву получать ценой крови своих солдат. И выгоднее Россию в союзниках иметь, чем во врагах. А вы себя уж больно высоко ставите и считаете, что с Россией сможете справиться. Ошибка это. Предложение России исходит не от слабости, а от мудрости. Русских мужиков ещё много погибнет, намного больше, чем ваших, да ведь зачем вам их ждать у себя в Германии. А они придут. Это им не в диковинку заграничные столицы штурмом брать. Лучше дело-то миром покончить, да только вы никак не можете от успехов своих протрезветь. Так вот зимой-то этой вам и дадут возможность головушку в холоде подержать, — довольно складно завершил свой монолог дед Сашка.
Другого человека за такие слова давно бы в концлагерь упрятали, да только дед Сашка не другой. Он такой, какой он есть.
Мюллер молчал. То ли понимал, что дед прав, то ли верил в немецкую удачу, то ли просто никогда не был в оппозиции и всегда исполнял указания действующего руководства, какое бы оно ни было. Власть есть власть.
— Не организуют ли русские покушение на нашего фюрера? — спросил шеф гестапо.
— В мыслях этого нет. Сталин-то из грузинов будет, а там законы гостеприимства чтут. Да и русские гостей всегда уважают. Могут по пьянке и морду набить, а по трезвому делу всё чинно и благородно, — сказал дед, — так что ты не сомневайся, всё будет честь по чести.
— Ты по-прежнему уверен, что разработчик плана нападения на Россию попадёт в плен со своей армией? — продолжил расспросы Мюллер.
— Так, значит, немецкому Наполеону синей ленточкой дорогу перекрыли, — оживился дед Сашка, — не дали ему русским нанести поражение, силы разделили и послали генерала на верную погибель. Как говорят, предупреждён, значит — вооружён. Вижу, что я говорю, а всё как об стенку горох. Дело-то ваше, я по этим делам убиваться не буду.
Многое дед Сашка не мог сказать по-немецки, и я помогал переводить идиоматические выражения, на которые был горазд старик.
— Здесь в Германии есть нужная для тебя сон-трава? — спросил Мюллер.
— Травы-то много, приносили всякую, называют её по-научному Pulsatilla, а мы по-простому прострелом называем, — сказал дед. — Тут у вас есть прострел горный, прострел луговой и обыкновенный. Вроде бы и цветочки похожие, да вот только условия у вас другие, нежели у нас. На практике материал проверять надо, а как на практике-то это проверить? Это же столетия нужны.
— Какие столетия, — недовольно сказал Мюллер, — у нас времени в обрез. По историческим меркам даже не минуты, а секунды, а ты про столетия говоришь. Сколько тебе нужно военнопленных для проведения опытов? Сто, двести человек? Тысяча. Через два-три дня у тебя будет всё. В лагерях гестапо исследовательского материала много.
— А что, давай, — сказал дед, — я их всех отправлю лет на десять-двадцать вперёд, избавятся от вас и жить будут ещё долго. А опыты над людьми ставить нехорошо, грех это большой и несмываемый, и наказание за этот грех будет на этом свете, а не на том.
Глава 28
— Ты, старик, сегодня хочешь вывести меня из себя, — сказал зловеще Мюллер.
— А чё тебя из себя выводить? — дед Сашка уже готов был поругаться с генералом. — Ты уже давно не в себе, потому что будь ты в себе, то тебя давно бы уже вывели куда-нибудь да команду "фойер" скомандовали бы. Ты временами-то не забывай, что ты человек, а не слуга дьявола, уничтожающего творения Бога нашего.
Дед отвернулся в сторону, показывая, что больше он не хочет разговаривать.
Разговорить деда удалось только при помощи селянки, которую приготовила экономка, явно, по рецепту деда Сашки. Нехитрая еда, состоящая из молока, взбитых яиц и сливочного масла для поджаривания на сковороде. Пища здоровая при любых заболеваниях, поддерживающая организм в тонусе и от которой люди не жиреют.
Мы немного перекусили с кофе, потому что Мюллер готовился на доклад Гиммлеру о мерах по обеспечению безопасности возможной встречи лидеров воюющих стран.
— Герр Александер, а возможно ваш экстракт получить в сухом виде в виде порошка или таблетки? — спросил Мюллер.
— В виде таблетки? — повторил вопросительно дед Сашка. — В виде таблетки? Так ведь если одну капельку высушить, то её даже в мелкоскоп не увидишь, а если даже десять капель высушить, то только разве, что на бумажке какой. Потом, если эту бумажку скушать, то неизвестно какой результат в итоге получится. Может, попадёшь в то время, в какое ещё нога человека не ступала. Но попробовать стоит, да ведь только срок-то годности от спирта зависит, весь спирт высохнет и настойка уже не настойка. Попробуем, поэкспериментируем.
Деду Сашке понравилось слово экспериментировать. Всё-таки, сильна в русских людях жилка к разным экспериментам. Если бы их не запрещали раньше, то кто его знает, что бы у нас получилось. А потом, когда эксперименты разрешат, то мужик наш экспериментировать не будет, скажут, что начальство специально заставляет экспериментировать, чтобы потом за это по мордасам надавать.
— Герр Александер, — спросил Мюллер, — а почему вы при помощи своего экстракта не хотите освободить себя от нашего присутствия, ведь по всем показателям вы сотрудничаете с врагом?
— Если я уйду от вас, — степенно сказал дед, — то получится, что для всех я умер и мои родственники меня не примут, если я приду к ним через какое-то время и скажу, что это я. А где я был? Кто мне поверит? Да и когда человек ходит по тем временам, он меняется совершенно. Он становится другим, примерно таким же, каким его создал Господь. В нём просыпается чувство совести за всё то неправое, что он совершил. Для всех современников он умрёт, а для нововременников он нарождается заново. Вы, когда смотрели вперёд, не чувствовали, что вы мыслите совершенно по-другому, по-новому, хотя старое давало о себе знать? А всё потому, что вы ещё не народились, вы были в чреве времени и ещё не вышли наружу, через день-другой человек становится новым, а не сразу. Я человек этого времени и жить буду в этом времени. Моя совесть чистая и мне её бояться нечего.
— А вы знаете, что такое совесть, герр Александер? — с иронией спросил Мюллер.
— По-учёному сказать вряд ли смогу, ̶ задумался дед Сашка. — Только вот совесть у каждого человека бывает разная. И зависит она от того, насколько человек понимает, что является хорошим, а что плохим. Способен ли этот человек заставить себя делать только хорошее, и как он оценивает свою жизнь, и всё, что он делает. Как он корит себя за то, что сделал не то, что является хорошим, и какую ответственность он готов нести за то, что сделал. Вот поэтому и говорят про одних, что совесть его мучает, а другой совершенно спокоен, потому что у него совести нет. Так вот, там, впереди, у любого человека совесть просыпается и горе тому, чья совесть спала в наше время.
Дед Сашка, что-то ещё шевелил губами, а потом замолчал, углубившись во что-то своё.
— Страшный старик, — сказал Мюллер, когда мы вышли из дома, — что будет с нами, если у нас у всех пробудится совесть, если совесть пробудится и у Сталина с его наркомами? Будет такой хаос, по сравнению с которым революции и гражданские войны покажутся цветочками. Поедете со мной, рейхсфюрер хотел посмотреть на вас.
— Он в курсе деда Сашки? — спросил я.
— В курсе, — ответил шеф, — только видите, предсказания герра Александера сбываются, а реакции никакой нет. Как бы не стало поздно выслушивать его предсказания. А нам с нашими видениями в эти дела влезать совершенно нельзя.
Совещания у рейхсфюрера не были похожи на те форумы, которые начали проводиться в России, начиная с 1917 года, с обязательными столами, покрытыми разноцветными скатертями, графинами для воды и прочими атрибутами партийный мероприятий.
В РСХА совещания проводились по конкретным вопросам с приглашением только задействованных в деле лиц. И на совещании, на котором мы присутствовали с Мюллером, было всего шесть человек. Не было ни одного человека, который бы в душе матерился и говорил про себя:
— Какого, извините за выражение рожна, я сижу здесь для количества, а у меня горит срочная работа.
Гиммлер поздоровался с каждым и внимательно взглянул на меня.
— Поздравляю, оберштурмбанфюрер, — сказал он.
— Благодарю вас, рейхсфюрер, — ответил я.
И всё. Сразу начались доклады о готовности и задействованных силах. Десять минут. Отданы распоряжения о подготовке общего плана под руководством начальника гестапо и все вышли. Остался Мюллер. Был всего две минуты.
— Решение принято, — сказал Мюллер, — как вы будете вызывать связного?
Я рассказал обусловленный механизм передачи сообщения о готовности к встрече.
— Если вы не будете против, коллега Казен, — с ехидцей улыбнулся Мюллер, — то мы проследим канал передачи данного сообщения, так как он принадлежит нашему врагу. Публикуйте приглашение к тёте Марте.
