Боги Яви. Шаман

В небе громыхнуло так, что голову охота вжать в плечи. Так, сухие дровишки срочно собрать и в тамбур палатки. Подхватил кое-какие вещи и унёс. А то дождь накроет, не просохнут потом. Ненастье разыгралось не на шутку. Молнии били в разные стороны, словно небесный спрут, озаряя всё вокруг. Для Питера это вообще аномальная погода. Гремит, конечно, но не так же! Треск такой разнёсся по небу, словно канаты рвут. Рождённый в южных регионах страны, никогда не боялся этого природного явления. Но такого даже там не видел. Ночное небо страшно громыхало на горизонте и горело малиновыми огнями. Пойду лучше отолью, пока не поздно. Пробежал метров двадцать от лагеря, устроился на этом мегалите. А чего, ровно и удобно. Чем-то он мне напоминает Гром-камень, на похожем в Санкт-Петербурге Медный всадник стоит. А я чем хуже! Коня, правда, нет. Я его 'Пуп земли' назвал, дурацкая привычка, конечно, неживому имена давать, согласен. Но я такой, какой есть. Куда уж мне меняться, поздно, Вася! Над моей головой гром прошёлся таким раскатом, что я подпрыгнул, молния резанула глаз. На мгновение перед собой я увидел её, она стояла недалеко от меня, на Гром-камне. Молодая девушка! Волосы чёрными прядями покрывали её плечи и грудь, словно у плакучей ивы. Что особенно кинулось в глаза — её седая прядь на чёрной чёлке, словно народившийся молодой месяц, и широко открытые серые, словно туман, глаза. А в них, всего лишь — немой вопрос. 'Где ты был? Я тебя так долго искала!' Если это сама смерть пришла за мной, я с такой готов идти куда угодно. Хоть за Калинов мост. Я рукой утёр горячий потный лоб. Да я весь горю! Это просто ночной бред какой-то. Такого не может быть!..

Алые жгуты молний полоснули тонкими змеями в Гром-камень, озаряя в округе так, что, наверное, было видно со спутников эти электрические разряды природы. А в её глазах теплится какая-то надежда и глубокая грусть.

Она сделала шаг, всего лишь один шаг навстречу мне. Я уже не мог адекватно воспринимать этот мир, моя голова закружилась, я был в огненном бреду, на грани... Кроме её глаз, в голове не осталось ничего, одна пустота. Она приподнялась на носочки, и её губы соприкоснулись с моими. Сердце сжалось, вспоминая до боли знакомый их вкус, словно я был лишён их тысячу лет. Она опустилась и положила свою голову на моё плечо, обняв меня крепко своими руками.

— Этого не может быть... — прошептал я сероглазой. — Я, наверно, сошёл с ума?! — и я обхватил её талию, рывком прижал к себе, заглянул в её до боли знакомые и родные глаза. И я узнал их... — Ты приходишь ко мне в моих снах?.. — она улыбнулась и поцеловала меня, прижимаясь крепко к моей груди, и даже немного всхлипнула. — Я тебя больше никуда не отпущу! — голос шёпотом закрался в мою голову. — Пропади этот мир пропадом... — А вокруг меня мир рвался в огненные клочья. Молнии неудержимо жгли кислород, создавая вокруг нас огненный кокон. Остров содрогался от грозовых раскатов, словно два великана неудержимо били в него своими барабанными палками. А ветер, словно разъярённый демон, стегал своей плетью этот небольшой участок суши под моими ногами.

— Не уходи... — шепчу я, прижав её голову к своей груди. Чувствуя всем сердцем что-то родное, да так, словно его сжали кованые тиски.

— Не уходи... — повторил я, губы пересохли от подскочившей вокруг температуры. Она заглянула мне в глаза, показав мне свои грустные морщинки.

— Если я не уйду, ты погибнешь, — и она отшатнулась от меня, и всё пропало. Всё сразу же стихло, словно ничего и не было. И сероглазая пропала! Молнии перестали бить в камень, густая мгла спустилась на землю. Лёгкий ветер тронул моё лицо, словно её поцелуй на прощание. Грозовые раскаты прошли стороной, тишина и покой. Ветер кинул мне в лицо первые прохладные капли дождя.

Как больно... Словно часть моей души ушла с ней. С камня вставать было крайне неохота. Так и сидел, одиноко пялился в ночную темноту.

— Кто ты?.. Я так долго тебя искала...

Глава 2. Пробуждение

Утро было ну очень тяжёлым... Глаз один, глаз другой. Ой-ой! Плохо-то как. То ли утро, то ли вечер, в Питере всегда так, сразу не разберёшься. Ага, вроде в палатке своей, уже хорошо, это раз. Кое-как вылезаю на божий свет, это два. Воды бы, а то язык к нёбу прилип, как лопух к жопе а, ну ладно, не об этом сейчас. Голова как котелок чугунный, кашу совсем не варит, видно, ночью по ней кто-то старательно настучал. Стою на четвереньках, смотрю на догорающие угли. Вижу два пол-литра пустые на горизонте. Ой-ёй. Чайник копчёный над костром сопит. Раз горячий, значит, недолго был в отключке. Сейчас бы граммов сто махнуть, и мир снова бы заиграл для меня чудесной красочной палитрой. Ни фига я выдал перл. Всё же в глубине своей души я чуткий и ранимый романтик, впрочем, как и все алкоголики. Правда, очень в глубине, но чувствую себя как в августе сорок первого, где-то под Минском... Сажусь на лавку. Видно, местные для себя строили. Хороший стол, обшит клеёнкой. Крепкая скамья. Стоп! Вот это скатерть-самобранка. Ай да Серёга, ай да сукин сын! Мурлыкаю, словно кот. Серёжа хороший. Аж шею потянул. Стол был накрыт. На блюдце аккуратно лежит тонко порезанный свежий огурчик, финский сырок. Нарезана копчёная колбаса. А главное! Граммов двести запотевшей холодной водочки. Боже!.. Какой я умница!

Ух! Благодать... Господи, благослови 'Русский Стандарт'! И я перекрестился. Фу, богохульник!.. По Пулково буду проезжать, просто помолюсь за них. Со мной это бывает, иногда на утро остаётся. Налил, махнул, как в армии. Слеза выступила, глаза прикрыл, кайфую. Печёт, сука... хорошо... Между первой и второй промежуток небольшой. Вторая прошла, как в доменную печь. Даёшь стране угля. Даю! Открываю потихоньку один глаз. Как же жизнь, ребята, прекрасна, если бы вы только знали. Тянусь рукой, беру со стола стакан холодного огуречного рассола. Запил. Рыгнул. Желудок одобрительно буркнул. Жить, ребята, всегда нужно по кайфу! СТОП! Немного назад. В голове словно белый опарыш проснулся — хрям-хрям меня. Стакан холодного огуречного рассола... Я что, на рыбалку банку огурцов брал? Не помню... Опускаю аккуратно вниз свои глазки. Я когда-то по телеку видел ядерный взрыв. БАБАХ!!! — взрывной волной в моей голове потушило последний огонёк моего больного сознания. Осторожно осматриваюсь. На углу стола лежал свёрток. Гадский папа! Аккуратно завернут в совдеповскую бумагу. Помню, помню такую, раньше мамка пошлёт за конфетами, так их в то же самое заворачивали. Пацаны, атас!.. Нутро так и кричит. Серёга, проснись! Проснулся. Не помогло, свёрток как лежал, так и лежит. Нервно передернул..., в смысле, сигарету достал.

Бывает же такое чувство на душе поганое, когда неспокойно как-то тебе. Вот-вот, так и сейчас. Чувствую, говнецом попахивает каким-то. Засада... С вами так бывает? А вот со мной часто. Как будто весь Евросоюз нацелил все свои боеголовки на мою скромную пушистую задницу. Пустил сизый дым, закурил. Очень интересно... А хочется заглянуть в свёрток, аж зуд в одном месте. Рука на автомате сама тянется к третьему стакану. Не зря же Бог троицу любит, а я чем хуже его... Махнул. Докурил. Взял свёрток. Оглянулся, никого нет. Развернул куль, тупо смотрю. Кожаный кошель, крепкий, видно, очень старый. Золотыми нитками по центру вышит парящий орёл на фоне синего круга. Мысли ручьём заполняют голову, уже стал сомневаться в этой реальности. Такое лёгкое, еле уловимое чувство, что начинаю уверенно сходить с ума. Стремительным потоком возвращаются вечерние события в моё больное воображение. А я фантазёр!.. Обрывки ночного кошмара складываются в одну страшную для меня мозаику. Мне скоро медкомиссию ежегодную проходить в Гатчине, надо срочно заглянуть к психиатру, хорошей тёте пожаловаться, давно пора.

Слов нет, лишь одно маленькое — млять! Прихожу понемногу в себя. Видимо, отпускает. Что мы имеем? А имеем мы вот что. Водка 'Русский Стандарт', не моя, одна штука. Колбаса 'Краковская', не моя, две штуки. Стакан огуречного холодного рассола, тоже не мой. Вывод напрашивается сам собой. Кто-то хозяйничал тут без меня, пока я был в кратковременном отпуске. А неприятно как-то, чувствую осадочек нехороший на душе. Развязываю кошель, заглядываю. Внутри что-то есть. Аккуратно выкладываем это на стол. Две серебряные монетки с дырочками, просверленными ровно по центру. Какие-то непонятные символы. Вроде птица хищная, но не герб РФ. Непонятно... Через отверстие продет кожаный плетёный шнурок. Понюхал, подёргал, сыромятина, на таком и удавиться можно, не порвётся. Серебрушки на вес довольно увесистые, я подкинул одну на ладони.

— Это тебе! — неожиданно раздался сзади скрипучий голос. Бог ты мой! Я подпрыгнул и случайно дёрнул своей рукой, зацепив стакан на столе, который перевернулся. Хорошо хоть, пустой! Чувствую себя нашкодившим школьником, которого застали за онанизмом. Аккуратно отодвигаю монетки от себя. Не мои... Мама учила, что по чужим кошелькам лазить нельзя. И при этом сильно била по моим гадким рукам. А кто из нас в детстве был паинькой?..

— З-д-р-а-с-ь-т-е Вам! — учтиво кивнул, и стараюсь разглядеть мужичка.

— И тебе не хворать, — мужичок как-то по-хозяйски прошёл мимо меня, подошёл к моей палатке, достал пару сухих поленьев и подбросил их в тлеющий костёр. Потянулся до хруста костей, приподнял шапку-ушанку, почесал лохматую гриву, торчащую на затылке, словно клок сухой соломы. И присел на пенёк, видимо, съесть пирожок, нагло так посматривая. Во как! Я тоже присел и занялся тем же. Значить сидим! Старенькая шапка-ушанка с торчащим одним ухом, советская телогреечка, кирзовые полусапожки. А вот штаны его явно выходили из этого образа: боковые карманы на липучках, задние — на молнии, камуфляжного цвета. Словно прочитав мои мысли, дедок пригладил свою бородку, торчащую, словно штыковая лопата.

— В чём удобно, в том и хожу! — уперев в меня свой недобрый взгляд, рявкнул мужик.

— Да ходи, дедуля, в чём хочешь, на здоровье! — я так же огрызнулся ему в след.

— Какой я тебе дедуля?! — взъелся он на меня.

— А кто ты?.. — озадачил я его подлым вопросом.

— Кузьмой зови! — ответил мужичок и как-то сразу расслабился.

— А меня Серёга! — из-за его бороды рта не было видно. Лишь торчал огромный нос картошкой, почти как у меня. Может он мой брат?.. Глубоко посаженные глаза, как у телёнка, минут пять внимательно изучали мой божественный образ. Впрочем, чем и я занимался. Мужик Кузьма ростом был невелик, может, метра полтора, чуть больше. Только вот его походка, какая-то вальяжная, как у депутата Госдумы нашей, что-то в ней не так, как у всех. Ходит так, словно яйца свои растёр. Просто муж могучий, а с виду просто хмырь деревенский.

Наконец он, видимо, устал играть в гляделки или разглядел, что хотел.

— Ну и наделал ты шуму вчерась! — уже более миролюбиво ответил он.

— Какого шума?.. — сразу не понял я. — Где наделал?.. — я закрутил своей головой. Что, опять менты?..

— А такого, не помнишь?..

Я такой! Хрен признаюсь когда! — Не помню... Амнезия у меня! —

Как-то вчерашний день вообще смутно помню. Наверное, перегрелся на солнышке. Но мои ночные кошмары никуда от меня не делись. Но не рассказывать же ему, что я у мамы дурачок. Последнее время они стали совсем уж меня донимать. Наверное, половое созревание... Отрицательно мотаю головой, мельком глянул на пустую тару. Кузьма тоже, видимо, перехватил мой взгляд.

— Не к месту тебе, Серёга, сейчас столько водки жрать. А уматывать нам с тобой надо, да побыстрее, и чем дальше, тем для тебя лучше. После твоего шороха, что ты навёл в озере, столько гостей незваных посбежится, тьма! И заметь, половина из них захотят тебя прикончить самой лютой смертью. От самого Великого Новгорода до Господина Пскова оповещена вся нечисть в радиусе пятисот километров в округе! — Кузьма заёрзал, утерев рукавом нос. А я, видно, нашёл себе соседа по тихой белой палате...

— Какая нечисть, Кузьма, ты что?! Мы её раз в четыре года сами выбираем. Откуда она тут? Она вся там! — и я махнул рукой в неопределённом направлении.

— Кукуня! Уходить пора, ирод. Кукуня, мерзавец! Где ты? — он стал громко какого-то звать.

— Кузьма, да что происходит? Ты толком объяснить можешь?.. — просто шизею с этих дураков. Видно 'дурочка' не только по мне плачет.

— Могу, но не сейчас. Сейчас тикать надо, и быстро! — Кузьма ловко подскочил и забегал по территории лагеря как гном. Подбежал ко мне, взял со стола монетки, понюхал их и одну убрал в старый кошель. Протянул вторую мне. — Надевай!

С сумасшедшими спорить бесполезно, а если встретились два дурака, то вообще труба, и я накинул серебрушку на себя, с меня не убудет, а ему прибавит.

— Это оберег, для отвода глаз, — пояснил Кузьма.

— Угу, — поддакиваю я этому лесному белорусскому партизану.

— Кукуня, беличье племя! Где ты?!

По тропинке, видимо, бежал тот самый Кукуня со стороны озера. В зубах которого болталась здоровенная краснопёрка. Видимо, вытащена им из моего садка. Такого огромного хорька я ещё не видел в своей никчёмной жизни.

— Кому что, а вшивому баня! Лишь бы пожрать, прорва. А ну давай делом займись, вон, палатку разбери, а то русалкам на корм быстро пойдёшь. Вымя тараканье! — Кузьма быстро всё сгребал со стола. — А ты что сидишь, давай помогай!

От всего происходящего я вообще впал в прострацию. От его слова 'русалка', словно по щелчку, в моей памяти стали всплывать образы. Бог ты мой! Это же всё явь, или нет, я уже стал путаться. Мне стало нехорошо. Я даже помотал своей головой. Блин, и факел возле костра лежит, только заметил. Не до конца всё осознав, я поддался суматохе и панике этого полоумного дедули. Дорогие японские спиннинги я кинул в тубус. Тем временем хорёк заскочил в палатку, и она стала заваливаться, что он там делал, одному богу известно... Но палатка сложилась! Управившись там, он выскочил из неё и стал вытаскивать колышки, вцепившись в них своими зубами. Ай да Кукуня! Ай да молодец! Не зря, видимо, хлеб свой у Кузьмы ест. Подойдя к берегу, я вытащил свой садок, покосился на зелёный камыш, но там никого не было. Поднялся к лагерю, стал складывать палатку. Пока занимался хоть каким-то делом, стал обдумывать ситуацию. Итак, мучившие ночные кошмары оказались ну очень уж реальными. Картина Репина за последние сутки сложилась полностью. И я всё понял! Я лежу привязанный к кровати, белыми полотенцами, добрым, умным, санитаром, в большой уютной палате. Больше ничего хорошего в голову мою не приходит. И даже та прекрасная незнакомка, я прикрыл глаза и сразу же почувствовал в груди острую боль. Моя больная, к сожалению, фантазия. Вот почему так, только всё стало налаживаться, и тут на тебе, ушат холодной воды на голову. Раз, и ты весь в помоях... Всё это моё больное воображение виновато.

Пока я занимался мозгоблудием, Кузьма практически собрался. Схватил свой потрёпанный рюкзак, с которым наши деды на фронт уходили. Стал развязывать узелки, что-то выхватил из него и побежал, неестественно виляя жопой на Гром-камень. Мне тоже стало интересно, и я направился следом за ним. Забежав на камень, он стал посыпать его махоркой. Хоть я и не видел её лет тридцать, но узнать её ещё в состоянии по запаху. Тем временем Кузьма присел на корточки, достал из рюкзака карандаш, чем-то похожий на железный стержень.