Без Веры, Царя и Отечества

Панфилов Василий Сергеевич

Цикл "Без Веры, Царя и Отечества"

Без Веры...

Become a Patron!

Пролог

На всякий случай, пишу для любителей точностей исторического момента, исторических параллелей и тому подобных вещей. ГГ перенёсся из мира, альтернативного нам — в мир, прошлое которого также альтернативно нашему. Все совпадения случайны.

Драться решили на задах гимназии, за дровяными сараями, укрытыми густыми зарослями цветущей бузины и раскидистыми кронами старых деревьев. Рыжая дворницкая собачонка, выкатившаяся навстречу из зарослей, и негромко гавкнув для порядка, приветливо завиляла лохматым хвостом, в котором застрял всякий сор. Один из гимназистов кинул ей кусок сахара, завалявшийся в карманах.

— Только тихо, Жулька, — строго сказал кинувший лакомство мальчишка, присев к собачонке, с весёлым хрустом разгрызающей сахар и отчаянно мотыляющей хвостом, припав белым пузом к чуть влажной весенней земле с натоптанными проплешинами посреди молодой, отчаянно зелёной травы. Псина, будто поняв его слова, взвизгнула что-то согласное, и облизнувшись длинным розовым языком, доверчиво ткнулась мальчишке в костлявые колени, выпрашивая ласку.

Он начал гладить её по голове, но несколько механически, что вполне устроило собачонку, млеющую от ласки. Начёсывая псинке уши и холку через густую шерсть, он наблюдал за разворачивающимся перед сараем действом.

Поединщики, стоя чуть поодаль друг от друга на вытоптанной, влажной и от того чуть скользкой земле с редкими упрямыми пучками травы, уже снимали ремни и фуражки. Но если у рослого, плотного, хотя и изрядно рыхловатого второгодника Парахина объявилось сразу несколько желающих подержать вещи, то у второго — нескладного, сутуловатого мальчишки достаточно субтильного вида, таковых не нашлось.

Кривовато, и как-то обречённо усмехнувшись, он подошёл к кустам и с нескольких попыток водрузил на бузину фуражку и ремень. Послышались смешки и шуточки, не всегда складные, но достаточно обидные, из которых легко было понять, что субтильный в своём классе если не изгой, то уж точно не пользуется популярностью.

Есть такие люди, которые что бы ни сделали, а всё как-то невпопад выходит. Вот даже со всеми вместе делает что-то, ан нет... всё равно иначе выходит, наособицу. С возрастом такие люди обычно отгораживаются от всего мира, становясь этакими отшельниками в миру и прозябая на самых низких должностях, слывя никчемушниками и бесполезными чудаками. Часто — пьющими.

Но иногда, преодолев все невзгоды, они своими талантами пробиваются через плотно уложенную брусчатку одинаковых людей и идей, находя себя в творчестве, науке или серьёзной, уважаемой и востребованной профессии. А чудаковатый, но талантливый медик или математик, обществом воспринимается совершенно иначе...

— Щас тебе Денис насуёт, — гаденько улыбаясь, пообещал мальчишке Струков — то ли дружок, то ли оруженосец Парахина, имеющий репутацию человека шалого и не вполне нормального. Этакий злой клоун, выбравший своим оружием кривляние, злые шуточки и травлю заведомо слабых.

— Скорее всего, — с деланным спокойствием согласился мальчишка, которого аж колотило нервной дрожью. Видно хорошо, что он боится так, что сводит мышцы и тело отказывается повиноваться. Зубы, чтобы не стучали, сжаты плотно, до проступивших желваков, бледное лицо пошло красноватыми пятнами, сделавшись совсем некрасивым.

Вид не бойца, а человека, обречённого на поражение. Чувство это усугубилось, когда поединщики сошлись поближе. Парахин возвышался едва ли не на голову, да и разница в весе у них пудика этак в два.

— Бей Рябу! — сдавленно прошипел Стручок, подавшись вперёд и оскаливая мелкие, острые как у хорька зубы. Парахин, усмехнувшись, шагнул вперёд и картинно, наотмашь, влепил противнику по уху. Мальчишка качнулся и как-то беспомощно выставил перед собой руки с тонкими, слабыми запястьями, приняв подобие боевой стойки, но даже не думая драться. А Денис, хохотнув и бросив в толпу несколько слов, снова ударил его по уху, но в этот раз с другой стороны.

— Для симметрии! — восторженно взвизгнул Струков, мелко захихикав и щурясь от удовольствия, — По ушам его, Денис, по ушам! Надери ему уши!

Хихикая, он привалился к морщинистому стволу дерева, сорвал веточку, закапавшую свежим соком, и принялся грызть её, укорачивая длину и сплёвывая кусочки в сторону. Не забывая, впрочем, поддерживать своего друга-сюзерена поощрительными репликами, через раз унижающими противника.

— Да что ж ты... — разочарованно бросил один из полутора десятка зрителей, и нашёл меткую фразу, — как мальчик трактирный! За уши скоро таскать начнут!

Обидная фраза, по-видимому, зацепила какие-то струны души у щуплого мальчишки. Зажмурившись, он шагнув вперёд, и неумело сжав кулак, выбросил его в ненавистную физиономию Парахина. Не попал... но в толпе загомонили:

— Ого! Отмахиваться решил? Вот уже чудо-чудное...

— Продует Сашка! — пророчески сказал долговязый Севка Марченко, — как есть продует!

В голосе его, впрочем, появилось вялое одобрение и некое подобие интереса. Драка заведомого аутсайдера с одним из сильнейших (по крайней мере — крупнейших!) ребят в классе, привлекала немного зрителей. Да и те пришли сюда либо от скуки, либо покурить, деля одну папироску на компанию из нескольких человек.

— Это понятно, — согласился приятель, не отрывая блекло-серых глаз от драки, не забывая затягиваться и картинно пускать кольцами дым, — но сам факт!

Парахин тем временем, нимало не удручённый внезапным сопротивлением, вовсю пользовался преимуществом роста, веса и совершенно обезьяньей длинны рук.

По неписанным гимназическим правилам, такие драки ведутся либо до первой крови, либо до падения противника, и упаси Боже пинать его ногами! Растащат сразу, да и изгоем за такое поведение можно стать на раз! Впрочем, бывают и исключения...

Второгодник, пользуясь абсолютным преимуществом и беспомощностью противника, с каким-то садистским упоением избивал его, тщательно дозируя силу удара и следя за тем, чтобы ни в коем разе не задеть Сашку по носу или губе. Уши у того уже опухли, а по голове и скулам Парахин попал и вовсе бессчётно, только голова от ударов дёргалась.

Но мальчишка упрямо держался на ногах, с яростным упорством размахивая руками. Бестолково, но... будь у него соперник в той же весовой категории, так пожалуй, положение его было бы не вовсе безнадёжным!

В толпе это поняли, и у Лёшки нашлись свои болельщики. Парахин хотя и один из сильнейших в классе, но откровенно трусоват, и с равными, да и просто смелыми ребятами старается не связываться.

— В солнышко его, в солнышко! — сдавленно шипел низкорослый, но крепкий и напрочь лишённый страха Андрей Бескудников, с которым предпочитали лишний раз не ссориться. Тормозов он не имел, и запросто мог, презрев все законы гимназических драк, использовать подобранный на земле булыжник, а то и вовсе — вцепиться зубами в ногу противника. Поговаривали, но впрочем — негромко, что с головой у него не всё в порядке, — Да что ж ты...

Болел он за щуплого, а вернее — за зрелище. С Парахиным они друг друга демонстративно не замечали, а его оппонента Андрей и сам нередко гнобил, награждая болезненными, но как бы приятельственными щипками, растягивая губы в резиновой улыбке.

Один из ударов Парахина попал мальчишке в подбородок, и тот качнулся было. Толпа выдохнула... Но Лёшки, отступив на несколько шагов, сумел собраться, и в глазах его появилось что-то новое.

Не злость... а скорее недоумение, более чем необычное для этой ситуации. Что, чёрт возьми, такое происходит?! Так, наверное, можно было бы расшифровать этот взгляд... если бы кто-то взял на себя такой труд.

А потом, странно скособочившись, приподняв плечо, прижав подбородок к груди и выставив вперёд левую руку, щуплый мальчишка сам пошёл на Парахина!

— Бокс! — полминуты спустя удивлённо констатировал Севка, — Ей-ей бокс!

— Лёшка, и бокс? — язвительно парировал приятель, не отрывая взгляда от драки, которая постепенно переставала быть игрой в одни ворота! Прикрывая лицо локтями и странно выворачивая корпус, щупловатый мальчишка ухитрялся уворачиваться и прикрываться от большей части ударов. А те, что проходили, принимались вскользь.

Найдись тут человек наблюдательный, он бы сразу отметил бы несообразности. Неловкие движения нетренированного тела, и притом — своеобразный рисунок боя, когда мозг чётко понимает, что ему надо делать! А вот тело за мозгом успевает не всегда... Очень необычно.

— А может и нахватался где... — пару минут спустя признал очевидное приятель, понаблюдав уже не за избиением, а за дракой!

— По самоучителю, — авторитетно заключил Андрей, лихо сплюнув сквозь зубы, — Дали, видно, несколько уроков, а потом сам!

— Криво как-то, — с неодобрением высказался ещё один знаток, с благодарностью принимая передаваемую по кругу тлеющею папиросу и затягиваясь — не слишком, впрочем, глубоко, — не нормальная школа бокса, а наверное, матросское что-то. Уличное!

— А то! — согласился Севка, не поворачивая головы, — Где прямая спина? А руки? Руки надо вперёд выставлять, как в фехтовании!

— А этот? — он возмущённо махнул рукой, сплёвывая через зубы на землю, и максимально незаметно вытирая слюну, некоторая часть которой оказалась на гимнастёрке. Приятели, и сами имеющие такого рода грехи, предпочли не заметить оплошности, потому как сегодня ты посмеёшься, а завтра, глядишь, а над тобой! — Собака сутулая! Спину колесом согнул, подсел зачем-то. Так это всё... на безрыбье.

Лёшка тем временем, несмотря на критику, ухитрялся не только защищаться, но и начал нападать! Пару раз прорвавшись на ближнюю дистанцию, он уверенно зарядил Денису в печень и солнышко, но разница в весовой категории и мускульной силе всё ж таки сказалась, и оппонент разве что хекнул озадаченно.

Впрочем, щупловатый Лёшка и сам к этом времени уже хекал как бы не посильнее Парахина, задохнувшись от непривычной нагрузки. Побегал-то он вокруг отмахивающегося противника — будь здоров! Второгодник, заметив это, пошёл в атаку, и в этот раз бил уже всерьёз.

Мясистые кулаки с гулом проламывали пространство, но Лёшка уворачивался каким-то чудом, запалённо хватая воздух. А потом — внезапно, отступать стало некуда, и тяжёлый кулак с силой врезался в скулу.

Бум! Затылок Лёшка повстречался с дверью дровяного сарая... Нокаут!

* * *

**

— ... Лёшка! Алексей... — меня ухватили за ворот и попытались приподнять. Голова, зараза... последнее, что я помню, так это драку, а с кем и почему...

— Лёша... — чья-то рука попыталась оттянуть веко и открыл глаза, увидев перед собой мальчишку лет тринадцати. Физиономия его показалась смутно знакомой и вызвавшей неприятные ассоциации. Хотя где мальчишка, а где я!

— Живой? — обеспокоенно спросил он, и встал, не дожидаясь ответа.

— Всё в порядке, — сказал я, пытаясь встать, подгибая под себя плохо слушающиеся ноги. Со второй попытки удалось, и я встал, не слишком твёрдо удерживаясь на покачивающейся земле. Голова гудит Царь-колоколом, мысли разбегаются, ноги ватные, а всё тело болит так, что хоть обезболивающее пей. А соображалка — ну напрочь работать отказывается!

— Живой ваш Ряба! — уже другим голосом сказал неприятный мальчишка, и вокруг загалдели. Какие-то ребята, обступив, хлопали меня по плечам, жали руку и говорили одобрительные слова.

Не все... хватало и тех, кто стоял поодаль, бросая в мою сторону насмешливые взгляды и смеясь над чем-то. Были и те, кто просто развернулся и ушёл, разговаривая на ходу с приятелем или погрузившись в собственные мысли.

— Был бы мозг, было бы сотрясение! — ёрнически сказал тот самый мальчишка, что пытался оттянуть мне веко. Несколько человек засмеялись и пошли прочь, весело переговариваясь о чём-то своём, и оборачиваясь то и дело.

— Однако... — произнёс я и принялся отряхиваться, стараясь не делать лишних движений и решительно не понимая — что же вообще такое происходит?!

С какого хрена я, взрослый мужик тридцати двух лет, делаю здесь, в компании мальчишек, по возрасту годящихся мне в дети? Почему я — внезапно (!) одного с ними роста, когда недавно ещё во мне было сто девяносто два сантиметра — ровнёхонько!

... и почему я воспринимаю себя ещё и тринадцатилетним Лёшкой Пыжовым , 1901 года рождения...

Глава 1. Осознание

Продолжая машинально отряхиваться трясущимися руками, пытаюсь прийти в себя, но получается, откровенно говоря, скверно, а вернее — никак! В голове царит такой колокольный звон и сумбур, что даже разговоры окружающих я понимаю через раз. Помимо откровенно незнакомых слов, речь окружающих изобилует какими-то диалектизмами, и хотя в целом понятна, но вкупе с несколько иным говором и даже самим построением фраз, для моей ушибленной головы она стала настоящим испытанием.

А иногда и вовсе, я будто выпадаю, выключаюсь не то что из разговора, а из суровой действительности, окружающей меня. Лишь по сменившейся раскадровке вокруг запоздало понимаю, что прошло несколько секунд. А потом снова, снова... Со слухом те же проблемы — вроде как он и есть, но временами пропадает или искажается до такого уровня, что все разговоры слышатся как некий отдалённый шум. Вроде как перед закрытыми дверями класса, где урок ещё не начался и учитель не зашёл, отчего стоит лёгкий гул, но отдельных слов не разобрать.

По-хорошему, мне надо сейчас к врачу, а потом хотя бы несколько дней отлежаться, и это программа минимум. Мелькнула и ушла мысль, что в последний раз так хреново я себя чувствовал после региональных соревнований по рукопашке, да и то вряд ли.

Воспоминание это заглянуло в гости, да и ушло, оставив только ряд ассоциативных цепочек, с которыми мне предстоит ещё разобраться. Да укрепилось понимание, что ситуация, в которой я оказался, явно из ряда вон!

" — Попал"— заезженной пластинкой крутится в голове. Другие мысли в ушибленную голову решительно не помещаются, и когда меня потянули за собой, я пошёл, как телок на верёвочке, не соображая вообще ничего. Ресурсов мозга хватило только на то, чтобы переставлять конечности и бестолково глазеть вокруг, не пуская при этом слюни на подбородок.

По счастью, одноклассники мои ничего плохого в виду не имели, а просто провели мимо зевающего швейцара, проведя в школьную уборную на первом этаже, где помогли умыться.

— Давай, не стой в дверях... — меня бесцеремонно пхнули ладонью в спину, подталкивая к умывальнику, где один из мальчишек уже включил холодную воду, с напором бьющую в покрытый белой эмалью металл. Почти тут же мимо меня проскочил какой-то мелкий мальчишка, забежав в кабинку и захлопнув за собой дверцу.

— Да что ж ты будешь делать! — раздражённо выдохнул всё тот же русоволосый доброхот, так и оставшийся пока безымянным. Ухватив меня за загривок крепкой ладонью со слабым запахом табака и сдобы, он надавил вниз, засунув голову под струю воды.

" — Опять... — понял я под холодной водой, льющейся на затылок, — опять на несколько секунд, наверное, из жизни выпал."

Не сразу, но потихонечку пришёл в себя, когда уже голова напрочь замёрзла. Плеская в лицо холодной водой, тупо разглядывая надраенную бронзу кранов и белый кафель пола и стен, я на какое-то время приободрился и окончательно привёл себя в порядок, оттерев влажной ладонью последние следы пыли на своих штанах и гимнастёрке, встав перед большим зеркалом в бронзовой раме.

В зеркале отразилась худая, узкоплечая фигура, обряженная в старую, не один раз штопанную гимназическую форму, заметно потёртую и линялую местами. Всё мятое, со следами влаги.

Физиономия тоже... мятая. Снова подойдя к крану, открыл посильнее холодную воду и сунул под струю коротко стриженую голову, следя только за тем, чтобы вода не лилась на одежду.

— Хорош воду лить! Изыди, мелочь пузатая! — какой-то незнакомый тип явно старше двадцати, но в гимназической форме, грубо хлопнул меня по плечу и сдвинул в сторонку, припав к холодной воде с упоением человека, не понаслышке знакомого с похмельем. Сложный букет запахов, исходящий от него, подтвердил мои выводы. Ароматы перегара, табака, одеколона и мяты, слились в противоестественном экстазе, и будучи дополненными нотками давнишнего пота, дали практически рвотный эффект

Великовозрастный гимназист более не обращал ни на кого внимания, но одноклассники весьма живо вытянули меня из уборной, опасливо косясь на него. Я заключил, что тип этот достаточно опасный, или возможно, здешние старшеклассники в пищевой цепочке находятся много выше нас, грешных.

По опыту знаю, что чуть погодя мне снова станет хуже, а завтра будет и вовсе скверно. Но пока я, несколько отживев, шёл за одноклассниками, с вялым любопытством жертвенного животного поглядывая по сторонам.

Интерьеры гимназии показались мне достаточно изящными, но какими-то неуместными, что ли. Много узорчатой лепнины по потолку и стенам, натёртый мастикой паркет, дорогие люстры, портреты с сановными особами — орденоносными жабами, глядящие на гимназистов мёртвыми, плохо прорисованными глазами. Вообще, атмосфера какая-то мертвящая или вернее — присущая скорее какому-нибудь присутственному учреждению. Чиновная, казённая, пропахшая лежалой бумагой и мышами.

— ... да хватит столбом стоять, Ряба! — с досадой произнёс звонкий голос с легкой, чуть искусственной хрипотцей, свойственной мальчишкам, которые очень хотят казаться постарше, — Звонок скоро прозвенит!

Одноклассник, низкорослый чернявый мальчишка нерусского вида, потянул меня за влажный рукав, закатывая глаза и всем своим видом показывая, как он тяготится опекой надо мной, и какая это докука. Не став спорить, я послушно вошёл за ним в просторный класс с приоткрытыми створчатыми окнами, оглядываясь вокруг и не узнавая решительно ничего.

— Хау, мой краснорожий друг! — приветственно махнул мне рукой ушастый редкозубый мальчишка с одной из задних парт.

" — Федька" — подсказала память, но ни фамилии, ни иерархии в классе она не выдала. Друг ли он мне, или это просто ввёрнуто ради красного словца — Бог весть.

— Давай, дуй на своё место, — выдал "просто Федька", и непринуждённо перегнувшись вперёд, похлопал по крашеной спинке скамьи короткопалой ладонью с обгрызенными ногтями и сбитыми костяшками.

— Рассказывай! — Федька наклонился вперёд, оживлённо блестя глазами, и несколько мальчишек по соседству, как бы нехотя, тоже повернули свои головы в мою сторону. Снизошли.

Подумаешь, драка! Событие в гимназии совершенно рядовое, некоторое оживление вызывает разве только состав участников боя, но мой случай явно не относится к сенсационным!

В классе, где почти сорок мальчишек, редкий день обходится без кулачных поединков, а чаще их по несколько в день. Дерутся здесь много, часто и охотно, и насколько мне подсказывает частично распаковавшаяся память — не только на голых кулаках. Это, если можно так выразиться, спортивный вариант, только что с поправкой на отсутствие весовых и возрастных категорий.

Моя драка с Парахиным вызвала примерно столько же интереса, сколько вызвал бы поединок одного из многочисленных "околотоповых" боксёров с очередным "мешком". Ну ничего интересного... Так, набитие морды и рейтинга в одни ворота.

Дерутся чаще за пределами гимназии, но если это рядовое мордобитие, не предполагающее повышенного ажиотажа и большого количества зрителей, можно и так. Наскоро.

— А что рассказывать? — пожал я плечами, пытаясь игнорировать мигрень, ввинчивающуюся в кости черепа при каждом неловком движении, — Сами всё видели.

— Не всё и не все! — выпрямившись на стуле, возразил парнишка того типажа, в котором загодя угадывается будущий военный, уже сейчас мечтающий исключительно о военной карьере, и всё в жизни рассматривающий через причудливый калейдоскоп погон, медалей и выслуги лет. Сам таким был... давно.

Голова, в которой не ко времени разархивировался ещё один кусок воспоминаний, снова разболелась, так что отвечал я односложно, боясь растревожить её ещё больше. Впрочем, Федьке хватило. Дополняя мои реплики своими домыслами и апеллируя к другим свидетелям, он сам всё и рассказал, притом быстро, хотя и не слишком точно, с какими-то ненужными, но наверное — очень интересными ему подробностями, пропущенными через яркий внутренний мир.

При этом он живо жестикулировал и играл мышцами подвижного, будто каучукового лица, но как ни странно, не выглядел при этом клоуном. Хотя тот же Струков, гримасничая много меньше, кажется иногда натуральной мартышкой, беснующейся от злой скуки за частыми прутьями клетки.

Это, к слову, не только моё мнение — второе его прозвище "Макака" или "Макак", иногда "Мартышок", но так его обычно за глаза называют. Мальчишка он злой, мстительный и довольно таки подлый, сдерживаемый разве что не слишком жёсткими рамками гимназических правил — как писаных, так и неписаных.

Ну и родня у него не самая влиятельная, и это мягко говоря. Из мещан, притом матушка не с самой лучшей репутацией. В гимназические разборки не принято втягивать родителей, но если кто-то из учеников начинает выходить за рамки, допускается и такое. Не одобряется, но допускается.

В памяти моего юного Альтер-Эго сия персона явно занимает особое место... Ставлю себе мысленную зарубку разобраться со Струковым, и на этом моя мыслительная деятельность снова начинает пробуксовывать.

Кивая не всегда впопад, я соглашался с чем-то, оглядывая одноклассников. Память работает со сбоями: некоторых не опознаёт в принципе, на других выдавая подробное досье, а на третьих только прозвище, порой обидное, или вовсе — какой-то эпизод из жизни.

— ... дай карандаш, Ряба! — перегнулся ко мне прыщавый толстяк из соседнего ряда, и цапнул с парты искомое, не утруждая себя благодарностью.

— Угу, угу... — пробубнил он, открыв учебник географии и занявшись его улучшением.

Чернявый — тот, что привёл меня в класс, всё так же стоит у прикрытой двери, привалившись боком к косяку и поглядывая в коридор. Вид у него при этом важный и досадливый одновременно.

Подобный бывает у человека, которому поручили что-то, не вполне лестное в репутационном плане. Отказаться от порученного нельзя, или же отказ сулит какие-то проблемы, и остаётся только делать вид деловой и донельзя озабоченный, расковыривая одновременно уязвлённое самолюбие и уговаривая самоё себя, что ничего этакого в порученном деле и нет.

Прозвеневший звонок жестяным звоном продребезжал в голове, вызвав новый приступ мигрени.

— Идёт! — дежурный, отскочив от двери, быстро забежал на своё место, и класс, будто выдохнув, разом смёл со стола всё ненужное и уселся за парты, превратившись в истуканов с мертвенно серьёзными ликами. Несколько томительных, тревожных секунд, дверь с грохотом распахнулась, и в помещение стремительным шагом влетел учитель в мундире. Класс тотчас вскочил, с грохотом откидывая крышки столов, да и меня свои-чужие рефлексы подкинули вместе со всеми, подарив новую вспышку головной боли.

— Здравствуйте, Вениамин Дмитриевич, — хором проревел класс по образцу "здрав-жлав!". Учитель, осанистый мужчина средних лет, окинул нас пристальным булавочным взглядом и медленно кивнул. Мы с облегчением уселись назад и уставились на него преданными взглядами служебных собак.

В памяти всплыло, что педагог этот, или вернее — чиновник от Министерства Народного Просвещения, не самый скверный преподаватель, но сильно ушибленный дисциплиной, отчего и носит прозвище "Фельдфебель". Главные требования, помимо сносного знания предмета — уставность, единообразие и тишина.

Если соблюдать предложенные им правила игры и отвечать у доски, не слишком мямля и запинаясь, то в общем, и нормально. Но если озвереет, полкласса может стоять весь урок, а на следующих занятиях он непременно спросит у "стоиков" тетради с выполненными в классе работами.

Глянув мельком в учебник, Вениамин Дмитриевич, постукивая мелом по грифельной доске, каллиграфическим почерком начал писать уравнение, изредка комментируя свои действия. Всё по делу, чётко и лаконично.

Не считая звуков его голоса, в классе стоит почти мёртвая тишина, нарушаемая разве что поскрипыванием пёрышек, шелестом бумаги и покашливанием. Да за окном звучит приглушённо музыка улиц, состоящая из трамвайных звонков, стука копыт по мостовой, и криков уличных торговцев.

— Пыжов! — и сила привычки подбросила меня с места.

— Н-да... — только и сказал Фельдфебель, глянув на мою выразительную физиономию. Парадный фасад у меня в целости: нет свёрнутого на сторону носа, расквашенных губ или освещения под глазами. Но вот уши заметно припухли, а пуще того — скулы и даже виски, под которыми я сбитыми руками нащупал что-то вроде отёков.

Согласно гимназическим правилам, безобразия разного рода нужно не допущать и пресекать, но на многие вещи смотрят сквозь пальцы. По факту, пресекаются драки массовые и откровенное безобразие, обычные же драки считаются "необходимым этапом взросления" и закалкой характера. Но многое зависит от преподавателя и его личных тараканов.

В целом же, если "парадность портрета" нарушена не слишком заметно, преподаватели предпочитают "не замечать" происшествия. В иных случаях могут поднять и начать задавать томительные вопросы, на которые принято отвечать что-то вроде "упал" или "пчела покусала".

Педагоги прекрасно знают негласные, но тщательно соблюдаемые правила, отчего такие расспросы выглядят, да и являются, настоящей издёвкой. Говорить правду — нельзя! Даже если тебя гнобят, третируют и унижают старшеклассники или просто заведомо сильнейшие — нельзя.

В противном случае можно обзавестись репутацией доносчика, а таких презирают, третируют и порой доходит до того, что их вынуждают переводиться на домашнее обучение. Перевод в другую гимназию обычно не помогает, разве что перевестись откуда-нибудь из Киева в Пермь, но подобные географические экзерсисы может позволить себе далеко не каждая дворянская семья.

Бывает, что и вовсе — стреляются, травятся, режут вены... Вообще, как мне подсказала память, самоубийства среди гимназистов и студентов, явление необыкновенно распространённое.

— Пыжов, — ещё раз повторил Фельдфебель, выразительно артикулируя, — а иди-ка ты, голубчик, к доске!

Решая механически не самое сложное уравнение, я краем глаза ловил задумчивый взгляд Вениамина Дмитриевича.

— А ведь верно, — не без толики удивления констатировал педагог, — А скажи, голубчик...

Ответив на пару вопросов, я вернулся за парту, где провалился в какой-то транс, в коем и пребывал до конца урока. Будучи в классе и выполняя все необходимые записи в тетради, я одновременно просматривал воспоминания, распаковывающиеся сикось-накось. По счастью, урок этот оказался последним.

Как только прозвенел звонок и Фельдфебель вышел вон из класса, гимназисты весело загомонили, собирая вещи и растеряв весь свой казённый вид. До моих проблем дела никому не было, но впрочем — ожидаемо.

— ... а ему по уху, по уху! — солидно басил с Камчатки какой-то верзила с любовно выпестованным юношеским пушком, весьма небрежно развалившись на скамье и выставив в проход ноги. Не знаю, врёт он или нет... но судя по контексту, по уху получил городовой!

В углу кто-то, прикрытый спинами одноклассников, хвастается бабками , а минуту спустя вся компания решает не торопиться домой, а как следует поиграть в одном из тихих переулков поблизости от гимназии. Парахин со Стручком, поглядывая на меня насмешливо, вышли вон из класса, переговариваясь, и наверное, обсасывая подробности сегодняшней драки.

Я собираюсь медленно. Отчасти — потому что не помню толком, где живу, а отчасти — всё та же мигрень, к которой прибавилась боль в мышцах. Сильно ноет натруженная поясница, болят отбитые плечи и предплечья, ноют запястья и болят сбитые, частично выбитые костяшки пальцев.

Отчасти — ещё и потому, что есть фактор школьных недругов, не учитывать который попросту глупо. Здравый смысл подсказывает, что драться в ближайшие дни мне очень, очень нежелательно! А ещё — унаследованный от этого тела страх...

Всё так же вяло собираясь, дождался, пока две третьих моих одноклассников выйдет за дверь, и только потом поволочился следом.

Выйдя с гимназического двора прочь, с полминуты стоял, не в силах сообразить, куда же мне идти. Наконец, сориентировавшись в направлениях и сторонах света, потащился через дворы в Милютинский переулок, славный разве что своими доходными домами, в одном из которых мы снимаем квартиру, да зданием телефонной станции, считающимся на данное время самым высоким в Москве.

Пару раз свернув не туда, досыта насладился аутентичными сараями для дров, деревянными нужниками...

" — Канализация вроде есть? Есть... Тогда зачем? — проснулся во мне бывалый турист и начинающий этнограф, — А-а! Для дворников, слуг и публики попроще!"

... лошадиными яблоками на брусчатке и суровыми дворниками, гоняющими ребятню из простонародья. А ещё — мелкими лохматыми собачонками, настороженными кошками на крышах сараев, трупиками крыс и одной живой представительницей Серого Племени, играющих детей и греющихся на солнце ветхих стариков, одетых не по погоде тепло.

Всё это необыкновенно ярко, выпукло, запашисто и структурно, так что я окончательно уверился в своём попаданчестве. Настроение сильно испортилось, и домой я плёлся нога за ногу, машинально здороваясь со знакомцами.

Выдернуло меня из февраля, а нынче месяц май, но вот знаете? Ни черта не помогает! Всю эту зелень московских двориков я с радостью променял бы на февральские улицы Берлина! Образца 2022 года, разумеется.

Не самый хороший год, как ни крути, но это — моё время! А сейчас у меня какое-то странное ощущение, будто меня выдрали корнями и сунули в яму, небрежно присыпав и тут же забыв. Выживу, не выживу... как озеленение, проведённое администрацией города сугубо для освоения средств. Чёрт его знает, откуда такие ассоциации... но вот есть же!

Вырвали из привычной среды, сунули в яму с говном, и давай, пускай корни!

Пребывая в своих мыслях, я наступил на собачье дерьмо, и долго оттирал подошву о валяющуюся на земле доску, а потом шаркая по луже сомнительного происхождения и матерясь тихонечко.

— Как-то оно всё... в тон — одно к одному, — подытожил я, продолжив своё отнюдь не триумфальное возвращение домой.

При приближении к дому настроение испортилось ещё больше. Квартира наша, которая считается четырёхкомнатной, находится на первом этаже, а это по здешним временам, показатель низкого статуса.

Чёрт его знает, почему в Российской Империи сложилась эта система, но в доходных домах "чистая" публика может снимать квартиры в одном доме с едва ли не оборванцами. В подвалах и полуподвалах ютятся дворники и мелкие мастеровые, а на верхних этажах (особенно если в доме есть лифт) могут жить генералы.

У нас хоть и первый этаж, но на грани приличий. Квартиры по соседству снимают учителя из городских училищ, служащие купеческих контор и тому подобная мещанско-разночинская публика. И мы, Пыжовы, ведущие свой род из московских бояр!

Ох, как это бесит папеньку... и раздражало меня. Раньше. Сейчас, впрочем, раздражает не меньше, просто иначе. Из собственной квартиры площадью в полтораста метров, да в престижном районе... и сюда?! Не вдохновляет, вот ни разу.

К слову, с наймом квартиры тоже не всё гладко. В чём дело, не знаю, но папенька то ли по мелочи шантажирует домовладельца, имея на него какой-то мелкий долгоиграющий компромат, то ли (что вернее всего), оказывая тому какие-то услуги не вполне законного характера.

Вот такая вот у нас семейка... Аристократия помойки, натурально!

— Долгохонько ходите, Алексей Юрьевич, — встретила меня Фрося в дверях, неодобрительно поджимая губы и даже не думая помогать, хотя бы и формально. Возраст и внешность у неё самые невнятные, и вся она какая-то оплывшая, сырая, неопрятная — притом, что внешнее очень хорошо гармонирует с внутренней сутью.

— И тебе доброго дня, — вяло отозвался я, ставя ранец на пол и переобуваясь в домашние туфли.

— А-а, явился? — фыркнула Люба, выглянув из комнаты и выразительно задержав взгляд на моей побитой физиономии, не проявляя притом ни малейшего признака сострадания. Скорее — непонятную, какую-то затаённую агрессию, когда ещё не ненависть, но от родственных чувств остались только ошмётки, сцепленные скрепами общественной морали.

Нина, младшая, и вовсе не стала выглядывать, отчего во рту стало кисло. Я... а точнее, моё юное Альтер-Эго сестёр любит, почему-то испытывая перед ними острое чувство вины.

— А, вот оно что, — сообразил я, поймав очередной кусочек воспоминания. Я-Он почему-то винил себя в уходе матери. А далее — снежным комом одно к одному. Озвучивание этой надуманной вины, масло в огонь со стороны отца (из-за пьянства, блядства и рукоприкладства которого и ушла мама) с перекладыванием вины с любимого себя на подставленную выю, ну и своеобразный характер вообще всех "родных человечков", готовых винить в любых проблемах кого угодно, но только не себя!

— Чевой вам, Алексей Юрьевич? — выглянула с кухни служанка. Всей почтительности в ней — именование по имени-отчеству, потому как батюшка так велел. Мой, разумеется. Наследник!

Как это сочетается с перекладыванием вины и фактическим игнорированием сына... А так и сочетается! В прошлой жизни немногим лучше было, до слёз всё знакомо! Не один в один, но ох как знакомо...

— Обед, спрашиваю, скоро? — поинтересовался я, подавив рвущиеся наружу чувства. Служанка, поджав бесформенные губы куриной гузкой, ничего не ответила и удалилась на кухню греметь посудой, выразительно вильнув толстым задом. Память тут же подкинула воспоминание... о случке, наверное. Иначе я это не могу назвать.

Спит мой папаша с Фросей, так вот. Понятно, что у взрослого мужчины есть... потребности, но Фрося?! Впрочем, сильно пьющему коллежскому секретарю в возрасте под пятьдесят сойдёт и такая. И что-то подсказывает мне, что со служанкой он... хм, спаривается только тогда, когда нет денег на проституток. В общем, та ещё парочка — жаба с гадюкой!

Не дождавшись ни обеда, ни ответа, я удалился в крохотную узкую комнату, напоминающую пенал, и как был в форме, так и завалился на застеленную постель. В голове — каша, впереди — ясное понимание приближающегося Апокалипсиса и острое желание шагнуть с крыши.

Может быть, удар об асфальт закончится тем, что этот кошмар окажется сном, и я, проснувшись, сяду в своей постели. А потом забуду всё, что снилось, и останется только память, что была какая-то гадость... да и чёрт с ней!

... что-то холодное легло мне на раскалённый лоб, а потом сухие пальцы болезненно оттянули веки, едва не надрывая уголки, и в глаза мне заглянула морщинистая, несколько обрюзглая физиономия, украшенная чеховской бородкой, только что изрядно седой.

— Ну-с! — бодро сказала физиономия, обдав запахами лекарств и больных зубов, бесцеремонно вертя мою голову и пристально глядя через очёчки в золочёной оправе равнодушными глазами, — Сколько пальцев?

— Два, — вяло отозвался я, не вполне соображая, — а теперь три.

— Ну, что я могу сказать? — физиономия отпрянула от меня, и я машинально повернул голову вслед.

— Неприятно, разумеется, — с казённым сочувствием продолжил врач, сидя на стуле подле моей постели и отсчитываясь о ситуации стоящему в дверях отцу, — но и ничего страшного. Гимназисты, бывает, от переутомления в обморок прямо в классе падают. А травмы...

Он пожал плечами и заключил равнодушно:

— Ничего страшного. Дети, что вы хотите!

— Так что? — поинтересовался отец, не слишком убедительно показывая голосом озабоченность моим состоянием.

— Недельку пусть отдохнёт, — постановил медик, — записку в гимназию я сейчас же напишу. Где же... а, вижу!

Сев за мой стол у окна, он подвинул чернильницу поближе, проверил перо и быстро набросал записку, вырвав листок из специального блокнота.

— Вот и всё, — медик встал, протягивая записку отцу, — Денька три постельный режим и никаких уроков, а потом можно постепенно вставать.

— Так может, и нечего дома бездельничать? — не к месту оживился отец.

— Ни в коем случае! — заступился за меня медик, — Вы что, нервической горячки хотите?

Он принялся что-то объяснять отцу, поминутно поправляя очки и вставляя в разговор медицинские термины.

— Может, по рюмочке? — предложил Пыжов старший, пытаясь перейти в привычные рамки.

— Хм... — зажевал губами врач, явно напрашиваясь на уговоры.

— Калгановой!? — наступал отец, и медик, так и оставшийся безымянным для меня, удалился в гостиную.

Дверь в комнату так и осталась приоткрытой, и я хорошо слышу голоса, звуки собираемого стола и всю ту суету, что сопровождает появление гостей. Юрий Сергеевич, то бишь папенька, впечатление производить умеет — за что, собственно, и держат на службе. Ну и за происхождение, не без этого...

Подробностей не знаю, но память уверенно подсказывает, что дворяне, особенно потомственные, при поступлении на службу или учёбу вполне официально имеют фору. Да и уволить их с государственной службы не так-то просто!

Скрипнула дверь, и в комнату вошла Фрося, поменяв на лбу вымоченную в уксусе тряпку. За ней, несколько минут спустя, заглянула Люба, и хмыкнув, удалилась прочь, не сказав ни слова. Нина так и не заглянула.

— ... в траты батюшку ввёл, — разбудив, укоризненно сказала Фрося, и сжав бесформенные губы в комок, поменяла повязку.

— Вставать мине теперь из-за ево посередь ночи... — услышал я недовольное Фросино ворчание, и служанка, демонстративно шаркая по полу толстыми ногами в старых опорках, удалилась прочь, прикрывая за собой дверь, — Вот ишшо! Тоже, придумали господа!

Глава 2 Рефлексия ГГ и понимание, что он — попал!

Окно моей спальни выходит во двор, и право слово, виды из него открываются вполне заурядные, и я бы даже сказал — унылые. Через мутноватое стекло, давно нуждающееся в тряпке, виднеется кусок двора, интересный разве только вовсе уж малому ребёнку или человеку престарелому, ветхому телом и разумом.

Дровяные и угольный сараи, несколько тощих кустов сирени с чахлыми завязями соцветий, бузина и старая, раскидистая берёза с потрескавшейся корой, закрывающая своей кроной большую часть двора. Под ногами вытоптанная глинистая земля, перемешанная со всяким сором, и от того не превращающаяся после ненастной погоды в болото.

Почему бы не замостить это булыжником, или хотя бы не засыпать щебёнкой, лично мне понять сложно. Обойдётся это не то чтобы в копейки, но в суммы, вполне посильные для домовладельца. К тому же, один из обитателей полуподвала работает в каменоломне, и если озадачить его, пообещав снижение платы за жильё, решить вопрос можно будет и вовсе за копейки. Но нет...

За кустами, если встать на подоконник или письменный стол, отодвинув в сторону чернильницу и тетради, виднеется уголок деревянного нужника, предназначенного простому люду из полуподвала. Крыша его, покрытая подгнившей дранкой, поросла пятнами зелёно-бурого мха, а в щели задней стенки, прячась в кустах жимолости, вечно подглядывают мальчишки, движимые естественным в таком возрасте любопытством.

Пакостников гоняют, крутят уши и устраивая шумные скандалы родителям, но без особого толка. Судя по всему, либидо у местных мальчишек совершенно ядерное, раз уж выдерживает позорные скандалы и нещадные порки, не смущаясь даже сортирным оттенком эротических откровений.

Сей унылый пейзаж несколько оживляют пара мелких собачонок, несколько облезлых кошек, блохастых и лишайных даже на вид, да мелкая детвора, появляющаяся иногда в этой своеобразной пародии на российское телевидение. Изредка мелькнёт деловитая хозяйка, развешивающая серое, застиранное и многажды штопанное бельё на натянутой верёвке, или один из стариков, оставленный детьми на хозяйстве, возится в дровяном сарае.

Собственно, это не весь двор, а кусок его, и как мне представляется, наиболее унылый. Память подсказывает, что там, вне моего поля зрения, есть пара лавочек, на которых вечно дремлют ветхие старики, усаженные следить за бельём и играющими посреди грязи внуками.

По вечерам там собирается полуподвальный бомонд и начинается светская жизнь — с семечками, смешочками, сальными шутками и щипками, а иногда, после получения жалования, и песнями. Но местный дворник бдит, не допуская безудержного разгула и оберегая покой "чистых" жильцов. Так что бомонд либо быстро утихает, уползая в свои сырые ̶н̶о̶р̶ы̶ жилища, либо, если имеется настрой на продолжение культурного досуга, удаляется прочь кривоколенными переулками, нарушая тишину не слишком складным хоровым пением.

Если не слишком увлекаться вокалом и не нарываться на принципиального дворника, можно дойти до одного из очагов культуры морлоков, то бишь до каких-то скоплений сараев и сараюшек, поставленных достаточно далеко от доходных домов. Там можно сколько угодно упражняться в пении и филологических упражнениях в стиле "Ты меня уважаешь?", не боясь попасть в полицию или получить по хребту древком дворницкой метлы.

За сараями собираются иногда дети, поиграть в бабки, ножички и городки, а те, кто постарше, попутно лапают задорно повизгивающих девчонок за всякие места, горстями рассыпая сальные шутеечки и пошлейшие намёки. Причём, как подсказывает мне память, слабый пол сальностей не чурается. Да и насчёт облапать... всякое бывает.

Игра эта не в одни ворота, что меня, признаться, изрядно озадачило. Я не историк, и хотя не вовсе уж чужд этой науке, о жизни именно что простонародья представление имел самые лубочные. Не кисельные берега с молочными реками, но некий патриархат, косы до пят и глаза в пол. А патриархат как бы и есть, но как мне кажется, потому что в значительной мере защищается церковью и законодательством.

Бабы здесь бойкие, и многие вполне уверенно "строят" мужей и сыновей, заводят любовников и нередко — содержат себя сами, и притом недурно. Впрочем, это всё-таки Москва, город пока не вполне столичный, но богатый, торговый и дающий какие-никакие, но возможности. В деревнях, полагаю, этой самой кондовой, исконно-посконной патриархальности столько, что хоть ложкой черпай.

Там мужик — какой ни есть, а кормилец! Потому как баба, будь она даже из тех, что останавливает на скаку горящие избы, чисто физически не потянет некоторые виды работ.

За три дня видами двора я наелся так, что дальше просто некуда! А собственно, заняться мне больше и нечем... Книжки, по настоянию доктора, отец убрал под замок, в том числе и учебники.

Остаётся только ковыряться в памяти, и единственное, что я могу выбирать — лёжа на кровати, или сидя перед окном. Оба варианта не то, чтобы вдохновляют, но увы...

Настроение у меня скверное, и это мягко сказано. Не радует ни сам факт переселения, ни обстоятельства, ни новое тело, ни семья, ни приближающиеся "интересные времена".

В теории всяких интересных возможностей — хоть лопатой греби! А на деле, стоит немножечко обдумать, ситуация представляется уже не столь привлекательной. Точнее даже — вовсе не привлекательной!

Будь я каким-нибудь авантюристом, да притом с соответствующим опытом, и скажем — с образованием историка, специализирующегося на этом времени, то поковырявшись в памяти, наверняка нашёл бы великое множество вариантов. Читывал я в своё время пару книг, писанными белыми эмигрантами, так там в числе прочих интересностей были сведения о вывозимых из России ценностях.

Деталей не помню, да и писали о них мельком, но запомнилось накрепко, что экспроприировать церковное имущество начали отнюдь не безбожники-большевики! По крайней мере, если говорить о масштабной экспроприации, а не о баловстве примкнувших "социально близких" с обысками "контриков" "на нужды Революции".

Эшелонами Белая гвардия вывозила ободранные оклады икон, кадила и прочее церковное имущество. Да так, что якобы именно на эти средства и содержали потом не один год РОВС и кучу прочих организаций соответствующего толка, в которых десятки тысяч людей не просто числились, а получали какое-никакое жалование и паёк, строили школы и казармы. В общем, охват и размах!

Большевики и разного рода социалисты, впрочем, были немногим лучше, если вообще лучше хоть в чём-то, не считая стремления перевернуть мир на справедливый лад — так, как они это понимали. Понимают... Но даже аскетичные идеалисты, как мне помнится, нередко собирали разного рода кубышки. Уж на таком-то уровне историю я помню.

А на всякий случай! Вдруг контрреволюционеры возьмут верх? В первые годы Советской власти это было вполне вероятно. Или например (как оно и произошло в действительности), революционеры сами начнут чистить свои ряды, избавляясь от несогласных. Всё, будто по кальке с Великой Французской Революции!

А Коминтерн, на создание и поддержку которого потрачены чудовищные суммы? А "буржуазное перерождение" отнюдь не немногих революционеров, считающих былые заслуги и пару лет ссылки достаточным основанием, чтобы в нищей стране вести жизнь богатых аристократов? А сколько разного рода кубышек распихали по зарубежным банкам...

Не всегда ради безбедной старости, к слову. Деньги эти нередко тратились на вполне альтруистические цели — другое дело, почти всегда бестолково. Но впрочем, глупо пенять о том профессиональным революционерам, большинство из которых ни образованием, ни самой жизнью не были заточены под решение задач подобного рода.

Финансами, в том числе и государственными, они распоряжались с размахом голодранца, получившего нежданное наследство. Какая там экономика, какая политика... Сугубо личные симпатии, дружественные связи с конкретными людьми, да горячечный образ Мировой Революции, маячащий на горизонте!

Впрочем, нельзя сказать, что с рулением государством они справлялись хуже аристократии, скорее даже — лучше. Несмотря на Коминтерн, мадагаскарских тараканов в собственных головах и изрядно кривое понимание народного блага, строили они всё ж таки дворцы пионеров и школы, а не особняки для себя лично. В основном.

Но это, по моему мнению, не делает их выдающимися управленцами. Просто аристократия и монархический строй рулили страной так, что хуже — просто некуда!

На стыке этих двух времён, человек "в теме" мог бы неслыханно обогатиться. Но я-то не в теме!

Историю я знаю лучше среднего обывателя, но как это почти всегда бывает в таких случаях — кусками. Неплохо помню историю 1812 года, потому как по этому времени написано много достойных произведений и снято прекрасных фильмов. Да и классная руководительница, она же историчка, защищала диплом именно по войне 1812 года. А это, знаете ли, накладывает отпечаток...

Ещё лучше знаю Крымскую, в которой отличился один из прадедов, попавший не в один десяток книг и монографий. Не главным персонажем, а вполне второстепенным или даже проходным, потому как из простонародья, но всё же!

Знаю РЯВ, потому как в Испании работал в одной бригаде с мужиком, сидящим в свободное время на специализированном форуме, где "по косточкам" разбирали действия адмиралов с обеих сторон, политиков и промышленников, и чуть ли не интендантов. Поговорить он умел и любил, так что пусть по верхам, но и я нахватался.

Попади я в те времена, да в подходящем теле, вполне мог бы пошатнуть Историю. Ну или урвать капиталов, достаточных для безбедного существования где-нибудь во французской провинции или австралийской глуши.

А вот времена Первой Мировой и Гражданской как-то мимо, в школе эту тему по верхам проскакали. В учебниках всё было невнятно, а среди педагогов единого мнения на эту тему не сложилось. Не считая условно-нейтральной исторички, хотя и склоняющейся к кадетам, педагогический паноптикум был представлен учителями диаметрально противоположных взглядов.

От "красного", вечно нетрезвого трудовика, подкованного чтением тонких брошюрок с изобилием Заглавных Букв и жирного шрифта от каких-то коммунистических радикалов, до "белой" русички Софьи Михайловны. Она с завываниями декламировала поэтов Серебряного века (навсегда отвратив от них) и убедительно рассказывала нам о зверствах красных. Забавно, что она, будучи происхождения самого простонародного и не обладая даже толикой красоты или хотя бы обаяния, вечно стенала о "России, которую мы потеряли", твёрдо уверенная, что Там, в этой Великой Стране, руководимый Светлыми и Святыми Людьми, она заняла бы достойное Её место.

Позже попытался разобраться, но чуть не захлебнулся в пене противоречивой информации. А потом была Испания, бытие нелегальным эмигрантом и прочие события, отодвинувшие на задний план желание узнать эпизоды Отечественной истории. Кто б знал...

Нельзя сказать, что ситуацию я вижу вовсе уж безнадёжной. Если я переживу надвигающийся апокалипсис Революции и Гражданской, и меня минуют пули, штыки, "Испанка", тиф и холера, то лет этак через десять от сегодняшнего дня у меня начнут виднеться какие-то перспективы.

Пусть я и не знаю толком историю, но попаданческий "фундамент" имею не самый скверный. Высшего образования я так и не получил, и сам себя называл "трижды недоучкой", но по здравому размышлению, могло быть и хуже! Вот чтобы я делал, имея "базовую комплектацию" профессионального грузчика с девятью классами и узким кругозором зрителя ТВ, или скажем, напрочь оторванного от реалий офисного клерка, с корочкой невнятного ВУЗа (но без соответствующих знаний), пристроенного "по знакомству" на место, где "зато стабильно"?

Впрочем, и радоваться особо нечему. Бытие в шкуре отделочника, а потом и владельца строительной компании даёт немало бонусов, но в очень уж далёкой перспективе! Да, я примерно знаю, как устроены многие строительные инструменты, без которых в двадцать первом веке мы уже не можем обойтись. И казалось бы, вот оно — патенты! Золотое дно!

Но вот именно инженерного образования у меня нет, а патентовать "примерно" будет проблематично. Да и вообще, патентное право, штука далеко не простая, и не достаточно принести чертёжик с описанием в патентное бюро. Нужно ещё защитить патент в разных странах, на что нужны немалые деньги, а потом и продвинуть его на рынок, убедив капиталистов, что он им необходим.

А получить с изобретения прибыль... вообще не факт. Знаю несколько громких историй, когда изобретатель не получал вообще ничего, хотя изобретение "выстреливало" просто снайперски.

В общем, дно-то золотое, да... Но чтобы надеяться на прибыль от изобретений, нужно иметь как минимум диплом инженера с репутацией хорошего специалиста. А иначе слушать не будут! И если у изобретателя есть желание получить не "долю малую", то нужен ещё и первоначальный капитал.

Наверное, есть какие-то иные варианты... но очень уж они зыбкие. Ну или сообразить пока не могу, за неимением соответствующих знаний.

Сюда же, в активы — три года учёбы на горного инженера, да именно года, а не курса! Чтобы перейти в Испании на легальное положение, я пошёл учиться, есть в Европе такая фишка.

Предмет я выбирал так, чтобы оплата (пусть даже и символическая по факту) не сильно била по моему тощему бюджету и не слишком мешала работать. Ну и вялые мыслишки, что если дела не пойдут, то горный инженер — не самая плохая специальность.

Дела пошли, и учёба постепенно — тоже, но в другую сторону. До диплома бакалавра мне такими темпами оставалось учиться ещё года три, да я ещё и забыл половину...

Но опять же — в теории это может дать неплохой выхлоп. Я, пусть и не слишком хорошо, знаю будущие месторождения и (но здесь опять-таки нужно инженерное образование!) помню тенденции горного машиностроения.

Деньги на этом знании можно заработать огромные. Но! Бизнес этот очень специфический, и человек со стороны, да ещё не имеющий серьёзных финансов, разорится очень быстро, даже обладая инсайдерской информацией.

Влезать сюда, не имея наработанной десятилетиями репутации и соответствующих знакомств, либо мощного политического капитала — не просто бессмысленно, но и опасно для жизни. Опять-таки — на примерах учили, очень конкретно.

Что ещё? За плечами полгода в военном училище, куда я по настоянию отца поступил после школы, затем армии, сержантская учебка и потерянное на срочной службе время.

Не скажу, что мы занимались там исключительно хозработами и строевыми смотрами. Какое-то понимание тактики и военного дела я там получил, и наверное, в свете Гражданской эти знания не будут лишними.

Вот только воевать я решительно не хочу! Ни на какой стороне! Это время для меня — прошедшее, и быть одним из многих кусочков мяса, попавших в мясорубку братоубийственной войны, не имею ни малейшего желания.

Воевать, по моему мнению, должно только при защите отчизны, и вот тогда да — со всем остервенением! А так, не понимая и не принимая толком правоту ни одной из сторон? Ешьте это говно сами!

Оставаться в России, захваченной Гражданской войной, а потом голодом, разрухой, продотрядами и диктатурой пролетариата, я не намерен. Совесть грызёт душу червячком, упрекая в недостаточности патриотизма, но я пообещал ей помочь Родине издали, передав данные о нескольких месторождениях.

Не знаю только, на пользу ли пойдёт. Избыток сырьевых ресурсов, как по мне, не пошёл во благо ни стране, ни людям. Разве что очень, очень конкретным людям...

А оставаться на охваченной огнём территории... спасибо, идите туда сами! Российскую Империю, Советскую Россию и далее СССР ждёт глад, хлад и мор египетский, а оставаясь здесь просто из патриотизма, не будучи при этом ни коммунистом, ни (упаси Боже!) монархистом и даже сторонником Единой и Неделимой, просто нелепо.

Последнее и вовсе уж странно для человека, который хоть и не застал Парад Суверенитетов, но привык, что Мингрелия , Казахстан, Украина, прибалтийские страны и иже с ними — самостоятельные, суверенные государства! Как бы к ним не относиться. Можно не любить, считать "огрызками", это сколько угодно!

Но нельзя не помнить, не знать, что при распаде СССР были подписаны международные договора, и теперь, по нормам международного права, это суверенные, самостоятельные государства, которые имеют полное право идти другим путём, и даже — пристраиваясь в кильватер иных Держав.

А удерживать силой некогда завоёванные земли, умиротворяя покорённые народы до полной прозрачности, это без меня. Не смогли удержать, заинтересовав культурой, идеологией и уровнем жизни? Отпустите!

К социализму я отношусь скорее положительно, но вот его исполнение в СССР, с отсутствием демократии и неукоснительной "Линией Партии" убило саму суть не самой плохой идеологии. Да, строились заводы и да, был восьмичасовой рабочий день... Здорово! Поздравляю и поддерживаю!

Я вообще из тех , кто разделяет СССР на собственно СССР и на "Совок".

В СССР летал в космос Гагарин, строил космические аппараты Королёв, бесплатно давали квартиры и строили санатории для граждан страны. Были пенсии, детские сады, льготы и уверенность в том, что будущее будет светлым.

В "Совке" Королёв сидел в ГУЛАГе, был "блат" и искусственно создаваемый дефицит, полное отсутствие политической свободы и "Железный занавес".

Потому и разговоры об СССР 2.0 я воспринимаю скорее как влажную мечту об Империи, потому что не вижу ни идеологической, ни экономической, ни культурной составляющей для такого объединения. А если их нет, то выйдет не СССР 2.0, а его раковая опухоль, то бишь "Совок"! Тоже 2.0, ухудшенная пиратская версия.

Оставаться, надеясь на то, что мои знания принесут пользу народу, и что я, вопреки непролетарскому происхождению — выживу, смогу получить образование и сделать какую-никакую карьеру, не сгинув при этом во время Чисток... Благодарю, но нет!

Шансов на благополучный для меня исход слишком мал, практически ничтожен. Дабы сделать хоть какую-то карьеру при Советах, идти в Революцию мне нужно до семнадцатого года, и быть при этом фанатичнее Саванаролы! Происхождение, помните?

А таких фанатиков, как только прошли времена Военного Коммунизма, первыми и вычищали! Имея же в анамнезе р-революционные заслуги (то бишь фанатизм и руки по локоть в крови и дерьме) и происхождение, надеяться можно только на пулю в затылок, потому что — быстро...

Да, память подсказывает, что есть ещё вариант становления "Специалистом". Таких особо не трогали, буде они проявляли хоть какую-то лояльность новой власти. Только вот получить подобный статус до Революции я точно не успеваю, даже несмотря на некий багаж знаний и отчасти взрослое сознание!

"Почти высшее" у меня только по лингвистике, чуть-чуть не успел получить бакалавра по романо-германским языкам, а это как бы немножечко не то, чем могут проникнуться господа большевики, эсеры и прочие социалисты. Да и кого в Российской Империи, с её классическими гимназиями, можно удивить знанием латыни и нескольких европейских языков? Половина революционеров может этим похвастаться!

Ну а после Революции... а после не дадут выучиться, ибо — происхождение! Нехрен представителям эксплуататорских классов получать образование в государстве рабочих и крестьян! В университеты — пролетариату!

Думаю, что для страны, точнее даже — для народа, я принесу ничуть не меньше пользы, просто поделившись полезной информацией с руководством. Издали, и желательно анонимно!

— Ну, для начала сойдёт, — неуверенно подытожил я невесёлые размышления, отодвигаясь от окна, — по крайней мере начерно. А там... война план покажет!

— Алексей Юрьевич, я в лавку! — с суровым видом доложилась Фрося, ввалившись ко мне в комнату безо всякого стука и пристально оглядывая меня большими коровьими глазами, ища непорядок в одежде.

Она всё норовит застать меня врасплох, и как я понимаю сейчас — за мастурбацией. В начале двадцатого века это считается почему-то чуть ли не смертным грехом, и подростков пугают неизбежной слепотой и импотенцией.

По мнению служанки, действительные и мнимые мои грешки, накопившись, заставят Юрия Сергеевича то ли выгнать меня из дома, то или ещё что...

Я молча кивнул, как бы отпуская её, но нисколько не обольщаясь, ибо по факту, она просто ставит меня в известность, следуя заведённым отцом правилам. Служанка у нас нерадивая, и это ещё мягко говоря. Достаточно взглянуть на немытые окна в моей комнате и вспомнить про её отношение в первый же день.

Появилась она у нас после ухода матери, и как сейчас я понимаю, отец не то чтобы пообещал ей, а скорее — намекнул на некое узаконивание отношений. Тогда, четыре года назад, выглядела Фрося почти интересно и довольно-таки женственно, а отец у меня большой мастер жить за чужой счёт.

Какие уж там велись разговоры, могу понять разве что примерно. Но в итоге, Фрося стала служанкой, видя себя в будущем хозяйкой дома. Так и повелось.

Отец получил почти дармовую служанку, платить которой можно преимущественно обещаниями и туманными намёками на грядущее совместное счастье, да мелкими подарками, почти ничего не стоящими ему. А Фрося, всё ещё не перегоревшая идеей стать дворянкой, держит у себя на кухне тонкую стопку дешёвых лубочных романов а-ля "Барин и служанка", и ждёт.

Работу служанки, как следствие, будущая госпожа Пыжова считает для себя унизительной, и выполняет её спустя рукава. Единственное, у отца есть несколько пунктиков, на которых он настаивает категорически. Обращение по имени-отчеству к нему и нам, детям, да соблюдение внешних приличий. К готовке у отца особых требований нет, ибо гостей у нас, за редчайшим исключением, не бывает, а сам он любую трапезу начинает с рюмки какой-нибудь перцовки или полынной настойки, после которой к качеству блюд претензий почти никогда не возникает.

Меня Фрося невзлюбила сразу, видя некоторым образом конкурента своим будущим детям. Н-да... это много говорит об интеллекте женщины, но уж как есть.

Опять-таки, это я понимаю сейчас, имея некоторым образом опыт и сознание взрослого человека, да к тому же не понаслышке знакомого с психотерапевтом и психологом. Сложное детство, знаете ли...

* * *

Отец у меня "настоящий полковник", а точнее — подполковник, получивший погоны с двумя звёздочками вдогонку, вроде как для почёта. На гражданке бравый строевик решил заняться самореализацией, увидев себя почему-то во главе спортивно-патриотического клуба.

Был в то время такой тренд, да собственно, и остался. Папаня выглядел браво, разговаривал рублёными армейскими фразами и афоризмами. Выпивая, неизменно поминал "ребят", погибших в Афгане и Чечне, и искренне верил, что "Наверху знают лучше". Словом, идеальный руководитель патриотического клуба!

Я, как "наследник", отвертеться от участия во всём этом не имел никаких шансов. С десяти и почти до восемнадцати лет каждый день бегал, прыгал, преодолевал препятствия и ломал кирпичи, иногда об голову. Отец, помнится, очень гордился тем, что "воспитывает из меня мужика", и что пневмонию я перенёс на ногах, не переставая заниматься в клубе.

Да, собственно, если вспомнить, что и в каких количествах я перенёс на ногах... Иного, менее патриотичного родителя, за такое лишили бы родительских прав. А папеньку ничего, хвалили за воспитание подрастающего поколения.

В качестве отдыха от спорта и учёбы (но дела Клуба важнее!), я высаживал деревья, бегал с флагом страны и правящей партии, распевал в составе хора патриотические песни на разного рода мероприятиях, и делал ремонт в квартирах ветеранов. Последнее, пожалуй, единственное из моего детства, о чём я вообще не жалею.

Помнится, в училище, а потом и в сержантской учебке, у нас была лютая уставщина с "занесением в личное тело". А я, дурак, даже гордился тем, что мне — нормально. Нормально, представляете?! Позже, уже в части, у нас были случаи, заканчивающиеся дисбатами, самострелы и побеги, а мне — нормально! Смотрел на эту дичь, и искренне не понимал, а чего это люди кипишуют?

Но вовсе уж дураком я не был даже тогда, и начав соображать, догадался, что наверное, это не я "настоящий мужик", а скорее — мой отец настоящий мудак! Домой в итоге возвращаться не стал, осев сперва в Казани, потом в Москве, и оттуда уже перебравшись в Испанию.

Из "мужского воспитания" в жизни мне пригодился только ремонт квартир, ставший для меня профессией. Да и то, благодарить за это нужно не отца. Хоть он и снискал себе лавры за эту инициативу, но на самом деле идея принадлежала не ему, а одному из волонтёров клуба, отвечавшего у нас за компьютеры. Да и с ремонтом папаня появлялся на стадии фотографирования "до" и "после", помогая разве что привезти стройматериалы. Иногда.

Вся эта рукопашка, военщина и уставщина — к чёрту! До тошноты, до блевоты... как отрезало после армии. Единственное, последние пару лет начал где-то раз или два в неделю заниматься боксом, да и то, сугубо в качестве кардио, в межсезонье. А так — пеший и горный туризм и базовый, простейший воркаут.

Я и подрался-то за все последующие годы всего трижды. Хотя казалось бы, бытие нелегального эмигранта располагает... Но нет. В двух случаях нарывался сам, да и третий... я не то чтобы нарывался, но легко мог избежать драки, притом без всяких унижений.

Пацифистом я в итоге не стал, но понял, что взрослые люди умеют решать вопросы, ведя переговоры, а кулаки, да и оружие вообще, это уже самый крайний случай. Хотя габариты и уверенность в себе, они тоже не лишние... и сеансы у психолога, не без этого.

* * *

Не без некоторых усилий закончив копаться в прошлом, переключился на настоящее, а оно тоже ничуть не радужное. Даже если отставить в сторону грядущий Апокалипсис, у меня есть серьёзные проблемы со здоровьем, в том числе и психологическим.

Это там, в двадцать первом веке, я с помощью специалистов встретился со своими детскими страхами и комплексами, и если не избавился от них полностью, то как минимум понял, принял и изрядно ослабил. Здесь же всё печальней...

Взрослое сознание, смешавшись с детским, несколько ослабило проблемы, но они никуда не ушли, затаившись в подсознании. Я всерьёз опасаюсь, что раз уж моё взрослое сознание может хотя бы отчасти влиять на физическое и психическое самочувствие в детском теле, то верно и обратное!

Не психиатр и даже не психолог, так что диагнозы ставить не могу и не буду, но соответствующий опыт имеется, а симптоматика откровенно настораживает. Состояние у ребёнка до моего...

Слияния? Вселения? Обратной реинкарнации с вспоминанием будущей жизни?

... было депрессивным, а это — очень, очень плохо! Даже если это всего лишь угнетённая обстоятельствами психика, не требующая медикаментозного вмешательства и не выходящая за рамки нормальности, хороших новостей мало.

Как человек, не понаслышке знакомый с психотерапией и психологией, я на собственных примерах разбирал, насколько сильно могут влиять на жизнь детские травмы, комплексы и обиды. Человек крайне редко может осознать, что он делает что-то не потому, что это надо именно ему, а потому, что он пытается соответствовать каким-то установкам, вбитым в детстве.

Это только кажется, что достаточно вдумчиво прорабатывать свои решения, разбирая их на составляющие и выписывая на листочке "за" и "против". В реальной жизни значительную, если не большую часть решений мы принимаем быстро, фактически спонтанно. И потом уже (может быть!) садимся и разбираем — надо оно нам, или нет. Но де-факто, решение уже принято, и мы просто подгоняем уравнение под ответ.

Не сказать, что всё настолько уж страшно, и если б я попал лет этак двадцать-тридцать назад, во времена застойные, то разобрался бы потихонечку и сумел бы сделать со своей жизнью что-то достойное. Но поскольку времена впереди непростые, а надежды на родных у меня ровным счётом никакой, то проблема спонтанных решений встаёт в полный рост.

Спонтанность во времена предстоящих испытаний, это... скажем так, на любителя. Шансы на выживание уменьшаются геометрически.

Другая проблема — здоровье физическое. Характеристика "Чуть ниже среднего", данная мне гимназическим педелем и засевшая в голове ржавым гвоздём, не вполне верна.

Учусь я посредственно, но отнюдь не плохо, так что слова "Чуть ниже среднего" означают не только оценки, но и, скажем так — место в школьной иерархии. Я не пользуюсь авторитетом ни среди одноклассников, ни среди учителей. Бывает.

Классическая "Белая ворона" в коллективе. С возрастом это обычно если и не проходит, то как минимум, неровности характера и поведения шлифуются жизненным опытом. Да и... дети жестоки!

Депрессивное состояние после ухода матери, наложившееся на отношение отца и сестёр, не могло не сказаться. Вся эта неуверенность в себе, засевшее на уровне подсознания чувство вины перед всем миром разом, да плюс нередкая для "книжного" ребёнка погружённость в своё Я.

Это ещё не аутсайдер, но если поместить такого в жесточайшую, душную атмосферу гимназии, да в класс из сорока мальчишек, то результат никого не удивит. Нет, не пария... но именно что "чуть ниже среднего".

В нормальной ситуации это можно было бы хоть отчасти компенсировать оценками и учёбой вообще. Не факт, что завоевал бы уважение одноклассников, но как минимум, был бы налицо рост самоуважения! Но... здесь в полный рост встала проблема здоровья физического.

Диагноз, даже сам себе, поставить не берусь, но быстрая утомляемость и частые головные боли учёбе не способствуют. Утомляемость у меня не только в физических упражнениях, но и в концентрации на учёбе.

Физически тяжело просто высидеть часы в гимназии, по возвращению домой я как выжатый лимон и просто не в состоянии заниматься уроками. Два, максимум три часа подряд полноценных умственных усилий, это всё, на что я способен, потом нужен длительный перерыв.

Но гимназические реалии таковы, что всё здесь строится на зубрёжке. Помимо уроков непосредственно в гимназии, на выполнение домашних заданий уходит от трёх до шести часов, а на выходные педагоги, будто соревнуясь друг с другом, просто заваливают учеников!

Выезжаю за счёт хорошей памяти и интеллекта явно выше среднего. Этих двух-трёх часов вечером, даже за минусом мигреней, во время которых я заниматься не могу физически, в принципе хватает, чтобы учиться более-менее нормально.

Ещё одна проблема — возраст. Мою юное Альтер-Эго привыкло, как и все дети, приближать зрелость. На самом же деле, тринадцать лет мне будет только летом, и пусть я не самый молодой ученик в классе, но нас таких человек пять... а нет, шесть!

В гимназию здесь принимают не ранее восьми лет и не позже десяти, притом сперва идёт подготовительный класс. Я, научившись читать в четыре и писать к шести, поступил без труда, а остальные... по-всякому.

Чаще всего поступают в девять-десять лет, да плюс достаточно много второгодников. Парахину, к примеру, пятнадцать, и он не самый великовозрастный в классе.

Вообще же, есть у нас в гимназии ученики, которым уже за двадцать. По закону, в гимназии можно учиться до двадцати трёх лет, и некоторым этого времени не хватает...

Прискорбно то, что получить аттестат можно никак не раньше шестнадцати! Не скажу, что вот так уж легко сдал бы экзамены на аттестат зрелости, но вот скажем, математику, черчение и языки я могу сдать хоть сейчас, без какой-либо подготовки. Биологию и ряд предметов нужно подтянуть, но в общем — ничего сложного.

— Ага... — кажется, я ухватил за хвост какую-то мысль! — Экстернат? А это идея...

Память подсказала, что экстернат в Российской Империи явление более чем распространённое, и единственное — на экзаменах к таким ученикам придираются куда как строже. Считается, что педагог неплохо знает способности учащихся в своём классе, и потому нет необходимости гонять их на экзаменах по всем темам и вопросам. Экстерны же, будучи для учителей "терра инкогнита" опрашиваются куда как обстоятельней.

— Да и по башке получать не хочется, — криво усмехнулся я, оглядывая перед зеркалом жёлто-лиловые разводы на скулах, — здоровья это не прибавляет!

В голову настойчиво полезли сладкие и вкусные мысли о мести, проталкиваемые моей детской половиной. В этом горячечном полубреду я бил морды первым силачам школы, говорил красивые фразы в позе Наполеона и уходил в закат, то бишь вон из класса. А все они, учителя и бывшие соученики, сразу всё осознавали, проникались и начинали жалеть, что не дружили со мной раньше.

— Н-да... — невесело засмеялся я, не без усилий выкинув из головы эту ерунду, — вот и попёрло влияние физиологии на разум!

Побить того же Парахина... хм. Я покатал эту идею и не без сожаления её отставил. В принципе смогу, да... Не вот прямо сейчас, но если займусь собой на летних каникулах — вполне! Даже в так называемом "честном" бою. Разница в физических кондициях велика, но и опыт рукопашного боя у меня более чем приличный.

— Могу, но... — я заткнул сладкое чувство мести, — не буду. Если сам не полезет, а вот тогда — да!

Внутри отозвалось успокоенностью, а затем и предвкушением. Н-да... мне тоже не очень верится, что не полезет! Напомнить, так сказать, о себе перед каникулами — чтоб веселей отдыхалось. А потом и после... Есть у него такая фишечка.

Ничего! В бытностью свою школьником, дрался я не только на соревнованиях, но и на улицах, притом не так, чтобы редко. Ну и спортивная среда, она и сама по себе... специфическая. Много интересного знаю, умею, практикую...

В смысле, раньше практиковал. Но уличные ухватки такого рода особой физической формы не требуют. Улица на то и улица, что драки, если ты не гопник, случаются чаще всего в максимально неудобной ситуации. Численное превосходство противника, неудобная одежда, состояние подпития и прочее, прочее... Да и всё больше не на татами или хотя бы на ровном асфальте, а в запомоенном мусором проулке, в тесноте подъезда или на ледяных торосах тротуаров.

— Если что, — пообещал я себе, — колено ему вынесу на хрен!

Использовать ноги здесь не то чтобы совсем не принято, но всё ж таки считается не вполне допустимым, если это не массовая драка, когда лежачего добивают ногами. Собственно, именно поэтому я в той драке и не использовал даже простейшие стопорящие удары. Подсознание, мать его, сдерживало!

— Но при подобной разнице в возрасте и габаритах, я думаю, не осудят, — пробормотал я, мысленно проигрывая перед собой сцены драки и примериваясь примерно, как можно действовать в этом случае, — А если и осудят, то хер с ними! Лишь бы не лезли... Этот сукин сын меня минимум раз в месяц по голове лупит, так и до эпилепсии доиграться можно!

Я встряхнулся... и сморщился от головной боли. Ничего, ничего...

— На повестке дня два вопроса, — пробормотал я, взяв со стола карандаш и чистую тетрадь, — Во-первых — пережить время до экзаменов, благополучно сдать их не получить по голове! Во-вторых — экстернат!

— С первым... — я задумался, — сложнее. Н-да... характерец-то поменялся, а учителя, они непонятное не любят. Да и однокласснички... Нюхом такие вещи чуются! Будут, непременно будут проверки на прочность! Со всех сторон! Ладно, решаемо... Две недели до конца учебного года уж как-нибудь продержусь.

А вот с экстернатом, пожалуй, будет попроще. Не быстро, вот уж нет! С папенькой в лоб идти не надо, исподволь работать придётся. Но несложно.

Юрий Сергеевич хотя и закручен хитрым винтом, но кунштюки его, по большому счёту, работают только с порядочными и законопослушными людьми. Ну и опыт, не без этого.

В остальном же — вполне заурядный алкоголик, который хотя и не пропил ещё остатки мозгов, но внушаемость у него повыше среднего. Экономия, опять же... За учёбу в гимназии вынь да положь двадцать пять рубликов, а держать экзамен экстерном — десять! Притом, как подсказывает память, при успешной сдаче часть средств возвращается.

А форма? Даже подержанная, как у меня, она ни черта не дешёвая! Все эти пуговицы, кантики, хлястики, гимназические шинели, фуражки и ранцы... тоже ведь денег стоят, и немалых! Обычная детская одежда, даже "дворянского" покроя, будет куда как подешевле.

— А ещё — свобода... — будто бы сами произнесли губы, — Никаких кондуитов , педелей, запретов на посещение всего и вся, просиживания штанов за партой!

... память подсказала мне, что не всё так просто, но я отмахнулся. Плевать! Хоть что-то... хотя бы иллюзия свободы!

Глава 3 ГГ перестаёт рефлексировать и начинает действовать

Дверь чёрного хода закрылась за служанкой, и я, выждав для верности несколько минут, вышел в гостиную. С Фросей у нас что-то вроде холодной войны, только что односторонней в силу травоядного характера младшего Альтер-Эго. Не любит она меня, и крепко не любит...

Я же воспринимал это несколько отстранённо, и пожалуй даже, как нечто заслуженное. Не всегда замечая её отношение, но принимая с неизменной покорностью, за что презираем как сёстрами, так и служанкой. Папенька иногда одёргивает её, но в целом, Фрося воспринимает моё непротивление со злобным торжеством мелкой, подлой душонки, уверяясь в своём праве на такое ко мне отношение.

— А ведь с этим что-то придётся делать, — высказался я вслух, обойдя квартиру и подёргав ручки входных дверей, — Я... хм, другой отныне, и терпеть такое отношение не намерен. А что там придёт в голову глупой и злобной бабе, когда всё сделанное и сказанное начнёт возвращаться к ней бумерангом, предугадать почти невозможно. Тем более, Фроська твёрдо уверена, что она "Право имеет".

Проблема, на самом деле, более чем серьёзная. Подгадить она мне может — будь здоров, и это даже не переходя черту. Вариантов, на самом-то деле — масса!

Она может ежедневно раскачивать мне психику десятками мелочей, каждый из которых в общем-то несущественен.

— Хм... — память тут же подкинула мне фактов, на которые ранее я просто не обращал внимания. Чуть пересоленный суп... у всех или персонально в моей тарелке? Брюки, которые внезапно, всего-то после выходных становились тесными и лопались по шву в паху. Благо, произошло это событие не в гимназии, а когда я обувался в прихожей, шнуруя ботинки. Я тогда изрядно опоздал на первый урок, получил запись в кондуит и был оставлен после занятий на два часа. Мелочь? А ведь это только самое яркое, выпуклое!

Таких пакостей, на самом-то деле, ох как много... Возможно, я пристрастен, и не ко всем домашним неурядицам приложила руку служанка. Сестрички у меня тоже... не ангелы. Не думаю, что шестнадцатилетняя Люба будет так мелко пакостить, а вот Нине одиннадцать лет исполнится только в начале августа. Возраст этот, как я помню по себе, весьма пакостливый и дурной.

Есть ещё и повседневные мелочи, которые изрядно раздражают, осложняя жизнь и раскрашивая её в чёрно-серые тона. Все эти поджатые при виде меня губы, неоправданно резкий голос, мелочные придирки и попытки саботирования любых просьб. Ежедневное, едва ли не ежечасное напоминание, что в мире Фроси мне нет места.

А если она пойдёт в разнос? Я ведь не травоядное... характерец у меня, несмотря на сеансы у психотерапевта и несколько лет посещения психолога, не самый простой.

Нарвётся ведь! Укорот я ей дам, и притом быстро. Фактов, фактиков и домыслов в копилке моей памяти предостаточно. Не о своих обидах речь поведу, а вскрою тему небрежения по поводу сестёр, к примеру.

Пусть не сразу... но непременно вспомнят всё сказанное мной и сделанное служанкой — так, что обычная бабья лень вперемешку с дуростью, засунется под микроскоп переходного возраста и амбиций моих сестёр. А на самом ли деле Фрося плохо ухаживает за их одеждой от того, что завидует их молодости и... хм, красоте, или просто она наглая и ленивая особь с руками из жопы, не суть важно. Вдвоём они её с костями сожрут! Сёстры у меня те ещё... щучки.

Или "сердечную симпатию" открою, то бишь приказчика из москательной лавки. Папенька, даром что сам блядун известный и регулярно навещает бордели, к женским изменам относится крайне нервно.

Поймав себя на мысли, что начал уже продумывать обвинительную речь и выстраивать в уме как общие тезисы для такой беседы, так и манеру поведения, усмехнулся.

— А впрочем... — достав тетрадь, я скорописью и понятными только мне сокращениями сделал несколько пометок, пока не забыл. Пусть даже планы у меня и несколько иные, но как пойдут дела, предсказать невозможно. А Фрося... на самом деле проблема может резко стать куда как более острой, чем кажется на первый взгляд.

Интеллектом она не блещет, и это мягко сказано. Но считает притом, что "Право имеет", да и психика у неё расшатана смутными обещаниями папеньки. Видит себя "госпожой Пыжовой"... а это, как по мне — диагноз!

На что может решиться неуравновешенная дурная баба, я лично предсказать не возьмусь. От неё можно ожидать как заявления на "совратителя", до мышьяка или цианида в пирожных, поданных в воскресенье к чаю для всей семьи.

А пока... отложив тетрадь, я разделся и встал перед большим зеркалом в прихожей, пристально рассматривая своё тщедушное тельце, не забывая прислушиваться, не начала ли открываться входная дверь. Не дай Бог, кто-то из домашних застанет меня в таком виде!

— Н-да... — только и сказал я, качнув пальцем болтающийся между худых ног писюн. До наименования "членом" ему ещё и расти и расти, а насколько я помню, поллюций у меня ещё не было, — Надеюсь, в зрелом возрасте картина будет не столь печальной.

Ноги худые, костлявые, но — стройные, от чего я не то чтобы испытал радость, но некоторое удовлетворение всё ж таки получил. Хоть и небольшой, а плюсик... и признаков рахита нет, что очень и очень радует. Чёрт его знает, почему, но вот ожидалось... А-а! Точно... в моём детстве таких дрищеватых ребят во дворе рахитами почему-то дразнили!

— Телосложение, близкое к швабре, — удручённо бормочу я, без особого удовольствия глядя в зеркало. Не то, чтобы я не знал этого раньше, но... вот честно, считаю такой интерес совершенно естественным!

Не в эстетике и не в любопытстве дело, или точнее, не только в них. Это немаловажно, но важнее оценить заготовку, с которой предстоит работать. Тренерский опыт, пусть и небольшой, у меня имеется, и я считаю, что нужно изначально здраво оценить свои возможности.

Судя по быстрой утомляемости и общей "дохлости" организма, второго Поддубного из меня не выйдет, даже если наизнанку вывернусь. Обидно... вот до слёз, реально до слёз!

Несколько дней субьективного времени назад я ходил на маршруты повышенной сложности с тяжёлым рюкзаком, жал на тренировках полтораста (притом, что никогда не увлекался железом!), и без особых на то усилий выглядел так, что все мои подруги норовили меня потискать, укусить или лизнуть. А сейчас...

— Шкилетик, — констатировал я, поворачиваясь боком и без труда диагностируя у себя ещё и сколиоз, — обнять и плакать!

— Хотя... — я внимательней глянул на свою физиономию в зеркале и скривился, — обнимать как-то не тянет. Н-да... подозреваю, в будущем мне придётся завоёвывать симпатии женщин умом и деньгами, раз уж с внешностью такой напряг. Ну и обаянием, если получится, и если таковое вообще проклюнется в будущем.

Физиономия у меня не то чтобы вовсе некрасивая. Черты лица соразмерны и симметричны, вполне укладываясь в "золотое сечение". Но вот детали... Нос чуточку крупноват, что в общем-то не страшно. Однако же он костист и хрящеват, а кончик носа нависает над губой этакой сливой. Не сильно, но...

... такие же хрящеватые, костистые уши, ломаная линия скул и подбородка, слишком высокий лоб. Не урод, нет... просто откровенно некрасивый при всей правильности черт, и вот ну ни капельки обаяния!

— Н-да, — одевался я как в армии, перекрыв все нормативы, и что-то подсказывает мне, что ещё не скоро захочу повторить этот несомненно полезный, но не слишком-то эстетичный опыт.

Настроение уверенно поползло вниз, и как бы я не напоминал себе, что "мужчина должен быть чуть красивее обезьяны", самовнушение ни черта не помогало! Это как пересесть с новёхонького "Мерседеса" представительского класса в "Ладу-Гранту" от бывшего таксиста, и уверять себя, что "Автомобиль не роскошь, а средство передвижения".

Ладно бы только внешность, но и здоровье под стать! Утомляемость ещё туда-сюда, но вот мигрени... До появления качественной фармакологии ещё мно-ого лет! А пока, насколько я помню, сифилис лечат препаратами ртути... и иногда даже помогает. Говорят.

Мигрени, если мне не изменяет память, маменька лечила лекарствами с кокаином, н-да... Не она одна, впрочем. Здесь добрая половина лекарств — кокаин, героин, морфий, ртуть... детям прописывают, не подозревая о последствиях. Ну и ромашка с подорожником и корой дуба для публики попроще.

Папенька кокаин не уважает, но — пьёт. Крепко. И дедушка пил, и прадедушка... Хорошая у меня наследственность. Аристократическая.

Всё промотали! Всё, что предки брали на саблю в Диком Поле. Всё, что удерживали не одно столетие. Всё, подаренное царями и императорами, приумноженное взяточничеством на службе государевой. Три поколения вырожденцев, скатывающихся ниже, и ниже... и я как итог. Белая кость, голубая кровь, потомок старинного рода московских бояр. Даже фамильного серебра не сохранилось!

Врать не буду, жалко. Даже зная, что это неправедные, кровавые деньги, всё равно жалко. Даже зная, что приближающаяся Революция разорит большую часть аристократии, оставив от былых состояний крохи, да и те в эмиграции утекут сквозь пальцы.

В голове возникли параллели между власть имущими в этом времени, и их идейными наследниками в будущем, и я непроизвольно рассмеялся. Действительно, очень похоже!

— Н-да... кто бы мог подумать? И ведь уже не так жалко былого состояния предков... Так, Алексей Юрьевич? Так, так... себе врать — последнее дело. Есть злорадство, есть! А с другой стороны — карма у меня чистая, как хлоркой оттёрли!

Утешение, впрочем, помогло слабо. С деньгами возможностей как-то больше, притом при любой власти. А кровавые они там или нет, не то чтобы вовсе неважно, но будь у нас... у меня какие-то средства, гораздо проще было бы эвакуироваться из раздираемой на части Российской Империи.

А с другой стороны, при наличии пьющего папеньки и моём несовершеннолетии... пожалуй, нет никакой разницы, есть ли у меня деньги. Пробираться же самостоятельно через пол страны, зашив в подкладку какие-то ценности — бред! Рожа у меня не рабоче-крестьянская даже издали, и первые же "социально близкие" разуют-разденут-обыщут просто ради удовольствия.

Да и господа-офицеры, они всякие бывают. После нескольких лет в окопах, сознание, как мне кажется, упрощается очень сильно — в сторону выживания. Дворянская среда, она и так... больше разговоров о Чести. А после — "Бога нет, царя не надо, губернатора убьем. Платить подати не будем, во солдаты не пойдем" шприцем с морфином влетело в вены тем, кто ещё держался за былое.

Зато воспоминание об опиуме и героине всколыхнуло давно забытые ужасы зубных клиник в глухой российской провинции.

С помощью зеркальца проверил зубы, и выдохнул облегчённо. Ну хоть с этим проблем нет! Пока нет. Вроде как даже и не болели ни разу, что вовсе уж диво-дивное.

Посидев немного, нашёл в себе силы перебороть дрянное настроение и накатившее желание лечь и просто лежать, не думая ни о чём, занялся тестированием организма. Не физкультура, куда уж мне с отбитой башкой!

Осторожничал я сверх меры, и как выяснилось, не зря. Вестибулярный аппарат у меня оказался ниже всякой критики, и вот гадай — я по жизни такой неудачник, или это последствия травмы?

— Счёт к Парахину становится всё весомей, — запалённо пробормотал я, усаживаясь на покрытый половиком пол и морщась от медленно отступающей головной боли.

По-хорошему, мне ещё денька три-четыре двигаться в режиме эстонской улитки, но чёртов эскулап дал мне на выздоровление недостаточно времени. И как я уже хорошо осознаю, никто в гимназии не будет делать скидки на то, что ещё недавно валялся в постели.

Педагогов я опасаюсь, но не слишком. Я взрослый... пусть даже отчасти взрослый мужчина, и многие вещи, о которых переживают дети и подростки, мне совершенно побоку.

Больше всего переживаю, что просто не сдержусь, когда меня начнут распекать с переходом на личности, или как здесь принято — хватать за уши и за волосья. Это не то чтобы поощряется, но и жаловаться бесполезно. Знаю случаи, когда ребятам надрывали уши или выдирали буквально клоки волос так, что на голове проступала кровь, и ничего!

" — Сильный педагог" — говорят родители, умудрёно кивая головами, — "Как ещё с ними обращаться"?

Права ребёнка здесь — пустой звук, и даже в интеллигентных семьях, глава которой под рюмочку рассуждает о "Слезинке ребёнка", лупят порой так, что чадо валяется в горячке. Это, конечно, скорее исключение, но субботняя порка по итогам накопившихся за неделю действительных и мнимых грехов — норма во многих семьях. Ну и в промежутке...

Тестирование показало, что я хоть и дохлый, но шустрый. Даже сейчас, даже с больной башкой, я заметно быстрее себя-прежнего. Даже для легковеса у меня более чем достойные результаты, а если учесть, что я в принципе не тренировался в этой жизни, то и вовсе!

— А это открывает некоторые перспективы, — пробормотал я, потирая ноющий локоть и пытаясь унять плохо склеенные корометражки в моей голове, в которых я лихо резал противных супостатов красивым (почему-то непременно булатным) ножом и затыкивал их вытянутым из трости итальянским стилетом. Может и придётся... но сильно не факт, что я вообще смогу убить человека — тем более ножом. Не каждый сможет нажать на курок, а уж вот так, вблизи...

— Быстрый и гибкий, — подытожил я пятнадцать минут спустя, окончательно вымотавшись, — Очень быстрый и очень гибкий. Но дохлый... и запястья слабые. А ещё пару лет назад медик поставил мне диагноз "Привычный вывих лодыжки".

Как с эти справиться, я в общем-то знаю. Проблема в том, что результаты будут не ранее чем через полгода, и это самый оптимистичный вариант. По-хорошему, со скидкой на неизбежные в процессе тренировок травмы, мигрени и общую дохлость организма, рассчитывать нужно скорее года на полтора.

— Хреново... — я озабоченно потёр запястье, не вполне понимая, как не выбил их в драке с Денисом, если они заныли уже после простейших тестовых упражнений. Чудо? А может, остаточная матрица меня-взрослого... то есть всё равно чудо.

— Бинтовать запястья здесь не принято. Хотя... — взгляд мой упал на чистый носовой платок, — Хм...

Расправив его, повертел в руке, и после нескольких попыток достаточно крепко обмотал запястье. Подвигал, прислушиваясь к ощущениям... и сморщился.

— Эрзац! — сморщился ещё сильней и постановил:

— А деваться всё равно некуда, Алексей Юрьевич! Ведь придётся, точно придётся драться!

Настроение сразу же испортилось. Я вообще не вижу в сложившейся ситуации ничего положительного. Драться с подростком... увольте, мероприятие более чем сомнительное для взрослого человека.

С другой стороны, этот сукин сын не первый год осложняет мне жизнь. Издёвки, щипки, тычки, подзатыльники и плюс-минус раз в месяц — избиение, замаскированное под "поединок". По здешним нелепым гимназическим правилам, отказаться от вызова на драку без серьёзных последствий просто невозможно.

Собственно, есть только два варианта, если человек не хочет или не может драться. Первый, и самый распространённый, это просто терпеть. Засунуть язык в жопу, пореже выходить из класса на перемены и пытаться делать вид, что щипок с подвывертом, от которого потом остаются багровые синяки, это такая дружеская шутка. Ха-ха! А подзатыльники, от которых гудит потом голова, уколы булавкой и пинки, это знаки несомненной симпатии и приязни.

Второй вариант, это найти себе покровителя, или на здешнем гимназическом жаргоне — сюзерена. Ну и далее терпеть унижения только от одного человека, довольствуясь ролью шакала Табаки. Здесь как повезёт. Иногда "вассалитет" перерастает в дружбу или хотя бы приятельские отношения, пусть даже с оттенком покровительства.

В моём случае всё осложнялось богатым воображением, начитанность и низким уровнем социального взаимодействия с окружающим. Ну и хорошо развитой мимикой... что не всегда хорошо. Отсюда, к слову, и нелюбовь многих педагогов.

Осторожные попытки встроиться в систему я перестал предпринимать к концу второго класса, потому как — ну полная безнадёга! Сложно показывать уважение к кому-то, если в глубине души считаешь его не то чтобы недалёким человеком, а скорее — заготовкой человекообразного! Причём по делу...

И мимические мышцы, предатели, очень уверенно это отношение показывают... и к педагогам это тоже относится.

Ещё один момент — социальный статус. Когда "прогибается" под сюзерена мещанин Струков, это никому неинтересно и не вызывает удивления. А вот когда ищет покровителя отпрыск боярского рода, интерес окружающих на порядок выше... и не сказать, чтобы этот интерес был благожелательным.

Повертев сложившуюся ситуацию так и этак, я окончательно испортил себе настроение. По-хорошему, мне бы продержаться пару недель до конца занятий, не высовываясь и не показывая изменений. Потом, на летних каникулах, дожать дражайшего родителя и перейти в экстернат.

Но... не выйдет. Дело даже не в гордыне, а в ином психотипе. Там, где Алексей замыкался во внутреннем мире, как улитка в раковине, я действовал. Да и по башке лишний раз получать не охота.

— Бить подростка... — я сморщился, но память вовремя подкинула, что сейчас я и сам — ребёнок! Не подросток даже, а ребёнок, а разница почти в три года в таком возрасте — это не просто размах рук и весовые категории, как у взрослых мужиков, а куда серьёзней.

... а потом всплыло в памяти, что в ноябре-феврале Парахин настолько довёл меня, что я всерьёз раздумывал о самоубийстве. Притом, как я могу оценить с позиции человека, знакомого с психологией не понаслышке, доводил он меня вполне целенаправленно. Не думаю, что он имел в виду моё самоубийство, но это была именно травля, а не просто дурная прихоть подростка, не вполне научившегося понимать, что такое хорошо, и что такое плохо.

Не то чтобы другие мои недруги не доводили меня, но... сейчас я могу сказать, что в большинстве своём они делали это походя. Либо не имея в виду именно меня, а просто выцеливая как первого попавшегося аутсайдера, либо вполне искренне считая себя весёлыми шутниками.

А Парахин... вот хоть убейте, он меня врагом воспринимает! Понятия не имею, где и когда я ему дорогу перешёл, но Дениса я раздражаю самим фактом существования, притом давно уже.

— Н-да... — я покрутил головой, пока архивы моей памяти распаковывали соответствующую информацию, — однако!

Удержался я тогда от самоубийства каким-то чудом, да может быть тем ещё, что заболел тогда воспалением лёгких и слёг в постель почти на месяц. Физического здоровья мне это не прибавило, но мысли о самоубийстве отступили на время. Потом моральных сил давали приближающиеся летние каникулы, да отчаянная надежда, что после них всё чудесным образом переменится.

Воспоминания о желании покончить с собой чудесным образом перевели почти неизбежную драку из статуса мероприятия сомнительного в ранг едва ли не воздаяния. По крайней мере, детская часть меня пылала жаждой мщения и справедливости, отстаивая самый решительный и жёсткий вариант.

Не без сомнений обкатав мысленно все эти жесточи, я пришёл таки к выводу, что данном случае, действительно, действовать придётся крайне жёстко. Не потому даже, что воздаяние и прочее, а просто из опасения, что Парахин в этот раз будет настроен более серьёзно, и по башке мне может прилететь очень конкретно.

— Ну, ладно... — кивнул я зеркалу, в котором отразился тощий мальчишка с бледным, но решительным лицом. Следующие полчаса я пытался втиснуть в это тело навыки рукопашного боя, но получалось неважно.

Уклон, нырок, локтевая защита, стопорящий удар ногой... и он же, но с другого ракурса. И снова, и снова, и снова...

Медленно, очень медленно, едва ли не гипнотизируя сам себя в попытках втиснуть, впихнуть в тщедушное тельце навыки, на отработку которых в нормальной ситуации уходит несколько недель в режиме нон-стоп. Я прекрасно понимаю, что и как надо делать, но тело... тело никак не хочет уразуметь.

Сюда же добавились неожиданные проблемы перехода из одного тела в другое. Привыкнув, что габаритами и физической силой превосхожу подавляющее большинство противников, я и действовал соответственно. Много чисто силовых решений, которые в нынешней тушке напрочь противопоказаны.

Когда в замке заскрежетал ключ, я быстро вернулся в свою комнату, улёгшись на кровать. Минутой позже Фрося проинспектировала меня, привнеся с собой запах москательной лавки, и... не поручусь, но кажется — запах секса.

Спрятав удовлетворённую улыбку, мысленно потёр руки. Не показалось!

— Фрося! — кричу, выйдя в зал, — Я мыться собрался!

— Вот ещё, Алексей Юрьевич, — зазудела та недовольно, — одни траты от вас!

— Доктор велел, — выложил я из рукава козырь, смущённо улыбаясь и как бы стесняясь, что затрудняю служанку работой. Фыркнув, та ушла на кухню за дровами, и через несколько минут титан в ванной комнате загудел, нагреваясь.

Повесив полотенце и чистую одежду на крючки, я медленно разделся и по шею погрузился в горячую воду, раскинув руки по бортикам чугунно ванны. Ноги не достают противоположной стенки... и только сейчас до меня дошло, какой же я на самом деле маленький!

Двенадцать, пусть даже почти тринадцать лет — да в эпоху, когда об акслерации не слышали, а средний рост был заметно пониже, это... мало. Точно не помню, но явно меньше ста сорока сантиметров.

— Н-да... — досадливо заключил я, окончательно распрощавшись с былыми богатырскими статями и пытаясь примириться с унылой действительностью. Отмокнув несколько минут, намылился и встал, проводив взглядом таракана, выползшего совершить моцион на кафельную стену над умывальником. Пробку из ванной я вытаскивал зачем-то ногой, потратив на это немало времени, и только затем ополоснулся под душем.

На выходе из ванной Фрося всячески показала, как тяжело ей далась растопка титана, и какой я безжалостный эксплуататор. Практически коварный тиран!

" — Ничего, — мысленно пообещал я служанке, — скоро моя тирания закончится, и мы расстанемся!"

В тот вечер папенька торжественно открыл книжный шкаф, и Свет Божий увидели мои учебники и тетради.

— Илларион Фёдорович с этого дня разрешил, — сказал он, обдав меня запахом табака и алкоголя, и вручая стопку лично в руки, слегка придержав её и выразительно глянув в глаза. Почему он решил обставить это торжественно... Впрочем, действия алкоголиков и наркоманов не всегда стоит даже пытаться понять.

Семейный ужин не задался, но собственно — как и всегда, когда на нём присутствует папенька. Обедаем мы в гостиной, размеры которой отнюдь не велики, так и что и за столом может поместиться не более полудюжины человек, да притом локоть к локтю.

Для четверых места хватает, но... Юрий Сергеевич изволит смердеть. Неизменный запах алкоголя, перегара, табака, больных зубов и нездорового от излишеств желудка окутывает сперва его, а потом и всех нас удушливым ядовитым облаком.

На работе он употребляет мятные пастилки, а дома, по его разумению, это не обязательно. Говорить об этом... я даже не пытаюсь, а Люба иногда заводит безнадёжные разговоры, но господин Пыжов изволит обижаться и несколько дней демонстрировать своё неудовольствие.

— Кхе! — солидно кашлянул папенька, не прикрываясь рукой, — Кхе-кхе...

Поковырявшись без особой охоты в тарелке, папенька потянулся к графинчику и налил себе стопочку. Выдохнул... выпил, задержал дыхание и снова выдохнул.

... мы трое дружно задержали дыхание.

— Хороша! — благодушно сказал он, улыбаясь в усы и показывая дрянные зубы. Хм... для его утробы, мне кажется, всё хорошо! Всё, что горит, льётся и пьётся.

Из-за стола мы встали так быстро, как только позволили правила приличия, даже чуть раньше. Впрочем, как и почти всегда, когда обедаем с отцом.

... по комнатам расходились, не оглядываясь друг на друга. Такая вот у нас ячейка общества. Дворянское гнездо.

* * *

Женская гимназия в доме Кошелева на Мясницкой, в которой учатся сёстры, не слишком близко от нашей квартиры, и в непогоду отец вынужден давать дочкам деньги на извозчика, чем он не слишком доволен. В обычное же время Люба и Нина добираются туда своим ходом, выходя из дома минут на двадцать раньше меня.

Мы не слишком-то пересекаемся в обычное время, но с утра я частенько выхожу в прихожую проводить их. Сёстры на это фыркают, но не гонят, вроде как дозволяют любить себя, покуда я им не слишком докучаю.

Сейчас хоть и середина мая, но по утрам достаточно свежо, так что поверх гимназической формы девочки одевают лёгкие плащи, наподобие пыльников. Называются они как-то иначе, но это очень женское "иначе", а по факту — обычный пыльник, защищающий гимназическую форму от московской грязи и пыли.

— Погоди! — я остановил Нину, подавшую старшей сестре плащ, — дай отряхну хоть.

Отряхнув одежду платяной щёткой, я помог одеться Нине и также отряхнул её. Сёстры восприняли помощь как должное, но всё ж таки (гимназическое воспитание!) поблагодарили кивками.

— Я вчера рано заснул, — говорю неловко и замолкаю, смущаясь. Сами додумают! А я потом ещё подброшу... додумок.

Проводив сестёр, сходил "на дорожку" в туалет, и подхватив ранец, вышел из дома. Рановато, но... вот не могу сидеть!

Вроде бы и взрослое сознание, но нет — волнуюсь так, что вспотел, не успев одеться. Это разум у меня взрослый, а тело и сознание — детское!

Мне страшно. Просто страшно. Парахин, одноклассники, учителя, эта чёртова гимназия...

Хочется, чтобы всё было как раньше. Я — взрослый, состоявшийся мужик, уверенно идущий по жизни.

А сейчас... будто и не было всего этого. Хочется просто вернуться домой, сказаться больным, и проболеть, имитируя мигрени, до конца каникул.

Останавливает даже не гордыня взрослого (разумом и только разумом!) человека, боящегося схлестнуться с подростком, а скорее понимание подводных камней.

Болящего автоматически освобождают от экзаменов, перенося их на конец лета. Какие бы ни были обстоятельства у гимназиста, но во время переэкзаменовки его спрашивают максимально пристрастно, а затем ещё и снижают балл.

В личное дело ставится соответствующая пометка... и чёрт его знает, почему, но это сказывается при поступлении в университет или на госслужбу, а впоследствии заметно затрудняя карьеру. В свете грядущей Революции и Гражданской — мелочь, не стоящая внимания. Но... в таком случае и перевод на экстернат осложняется настолько, что из рядового события превращается в мероприятие, требующее созыва Высокой комиссии. А зная моего папеньку и его нежелание утруждаться...

... безнадёжно. Он и пальцем для этого не пошевелит.

— Morturi te salutatnt , — с тоской сказал, с преогромным трудом заставляя себя идти в ненавистную гимназию.

От волнения меня натурально подташнивает — так, что к горлу подступает желчь и приходиться, морщась, украдкой сплёвывать эту едкую дрянь. Опыт взрослого человека, спортсмена и не самого скверного уличного бойца не слишком-то помогает справляться с подступающей паникой, водопадом льющейся из подсознания зашуганного мальчишки.

— Чёрт! — проходящая мимо дородная одышливая дама почтенного вида, чрезмерно затянутая в корсет, аж подпрыгнула и дико покосилась на меня, но по-видимому, сочла, что это ей послышалось. Нервно подобрав поводок собачки, она ещё раз оглянулась на меня и прошла мимо.

Опыт взрослого человека, как ни странно, плохо помогает справляться со страхом. Хотя я заранее прокачал несколько вариантов развития событий, включая наихудшие для меня, верх постоянно берут детские переживания. Взрослый опыт и огрубелость чувств остались где-то там, а сейчас короста отвалилась, и болезненные, оголённые эмоции книжного ребёнка безоговорочно победили.

Раз уж тело у меня детское и наши сознания слились воедино, то похоже, именно детское и доминирует! В спокойном состоянии я могу использовать опыт и знания взрослого человека, опираясь на немалый багаж знаний и вбитые в подсознании психологические костыли.

" — А ножичек булатный, — услужливо, и так не ко времени подкинула память, — которым ты, Алексей Юрьевич, собрался утыкивать страшных врагов?! А финты с утыкиванием в твоём воображении? Чистая китайщина, которая в реальной жизни не работает в принципе!"

Ничего нового я для себя не открыл, но осознание, что я не взрослый в теле ребёнка, а скорее — ребёнок с воспоминаниями и знаниями взрослого, стало для меня холодным душем. Но как ни странно — помогло. Я принял себя — такого, какой есть... Пусть даже опыт говорит, что это только самое начало, но любой путь начинает с первого шага!

— Ряба! — ввинтился в уши радостный фальцет Федьки, машущего рукой от угла соседнего дома и спешащего навстречу. Н-да, вот уже беззаботное создание...

Кольнула зависть, напомнившая, что у Янчевского в нашей гимназии два старших брата, да парочка родственников более отдалённых, а это — козырь! Есть причины для беззаботности и определённой независимости. Кольнула, и прошла...

Я ответно махнул рукой, хотя и без особого энтузиазма. Катарсис , так и не начавшись толком, схлынул, оставив после себя звенящую пустоту в душе, но заодно смыв и липкий, постыдный страх.

— Здорово! — подлетев, он хлопнул меня по плечу, улыбаясь так радостно, будто встретил давно невиданного лучшего друга, — Ну как, выздоровел? А я тут...

Ответа он не дожидался, но впрочем, как и всегда. Не потому, что ему всё равно, а просто человек он такой, не способный удержать в себя слова и эмоции, и разом вываливая их на собеседника. По его глубочайшему убеждению, если ты постоянно не затыкаешь собеседника, вываливая своё, то это не элементарная воспитанность, а тебе просто интересно его слушать!

На душе немного потеплело. Другом его не назвать даже с большой натяжкой, но пожалуй, приятель... уже немало. Ещё человек пять в классе, с которыми у меня неплохие отношения. Получается так, что в социальном смысле я не безнадёжен, и выстраивал какие-то дружественные связи, даже пребывая в депрессивно-подавленном состоянии?

Федька шёл рядом, размахивая руками и весьма образно повествуя о событиях в гимназии за те несколько дней, что мне не было. А потом, так же внезапно...

— Лев! Ерёмин! — прервавшись на полуслове, замахал руками одному из многочисленных приятелей, и умчался, даже не оглянувшись. Настроение сразу стало тусклым, и мнительность принялась нашёптывать мне разные разности.

" — Не хочет, чтобы видели вместе" — шептало подсознание. И хотя я понимал, что это просто характер у Феди такой, но... у меня тоже — характер! Несколько лет депрессивного состояния так просто не вылечить.

В ворота гимназии я вошёл с колотящимся сердцем, бухающим в грудную клетку с силой кузнечного молота, плющащего на наковальне раскалённую болванку. Стараясь дышать размеренно и спокойно, встретил несколько взглядов, стараясь помнить, что большинству из присутствующих нет до меня никакого дела, и что насмешка в их глазах мне только кажется.

Помогает плохо, приходится всё время заниматься аутотренингом, а обстановка для этого не самая благоприятная. До начала занятий есть ещё минут пятнадцать, и в классы почти никто не торопится. Гимназисты, зайдя на школьный двор, тут же сбиваются в группы, спеша пообщаться в неформальной обстановке или затевая весёлую толкотню.

Кое-где виднеются фигуры педагогов в форменных мундирах. Большинство из них спешат в учительскую, не обращая никакого внимания на гимназистов, но есть среди них и те, кто считает своим долгом окинуть пристальным взглядом это броуновское движение, высматривая всякий непорядок.

Отдельно — фигура гимназического педеля, самого ненавидимого и презираемого существа в гимназии. Говорят, что есть среди этой публики люди относительно порядочные, которые своим призванием видят устранение всяческой несправедливости и не замечающие вовсе уж мелких шалостей учеников.

Они могут сделать устное предупреждение, не унижая ученика и не занося его в Кондуит по всякому поводу. Могут пройти мимо, демонстративно не заметив его, гуляющему с родителями в неположенном месте или в неположенное время.

Говорят... но никто из нас не встречал таких педелей, и только ходят смутные слухи, что в одной из гимназий Киева такое существо всё ж таки есть. Да один из гимназистов, приехавший из Сибири и снимающий комнату в пансионе мадам Синцовой, клятвенно уверяет, что в Иркутске таких аж два. Вралю этому никто, разумеется, не верит.

О нашем Иоганне Фёдоровиче тоже многое что говорят. Например, что родился он с каиновой печатью на теле, и многие свято уверены в этом. Единственное, в чём расходятся мнения, так это в размерах, формах и месте печати. Но и правда, сволочь он первостатейная, даже для этой своеобразной братии.

Он из тех людей, что находят в унижении других болезненное удовольствие. Притом великовозрастных хулиганов он побаивается, будучи не раз битым, да и с теми, чьи родители имеют определённое влияние, и не стесняются этим влиянием пользоваться, Иоганн Фёдорович старается не связываться. Отыгрывается он на существах безответных, мастерски измываясь и наслаждаясь этим.

— Ряба! — меня болезненно ударили по спине, прервав медитацию, — Вот ты где!

— Ну как? — цепкие руки Струкова развернули меня за отворот гимназической блузы, притягивая к себе, — Головка не бо-то?

— Руки... — отвечаю внешне спокойно, отмечая собирающихся зрителей из тех, что готовы радоваться любому событию, но пуще всего чужому унижению и боли.

— Чево-о? — тянет он, ещё крепче ухватив меня за ворот и глядя предельно глумливо, наклонив вперёд лицо и брызгая слюной, как мне кажется — нарочито, — Никак наша курочка Рябя говорить по-человечески научилась? Не ко-ко-ко, а...

Положив свою руку поверх его, я хорошо зафиксировался и резко вывернул кисть наружу, лишь в последний момент удержавшись от того, чтобы не порвать ему связки. И признаться, двигало мной в том момент не человеколюбие, а избыточное число свидетелей!

— Ай! — по-бабьи взвизгнул он, отшатываясь прочь и хватаясь за повреждённую конечность, — Ряба, тебе конец!

— Надо же, — вслух удивился я, — мартышка, а говорит по-человечески! Скажи ещё что-нибудь Мартышок!

Смешки стали громче, и Струков, ожёгши меня ненавидящим взглядом, поспешил удалиться прочь. Он не трус... подлец, но не трус. По крайней мере не больший, чем добрая половина одноклассников. Просто начинать драку на глазах учителей, это верное исключение из гимназии!

... а жаль. Одной проблемой было бы меньше.

Первым уроком у нас география, которую ведёт Анисим Павлович Завойский, ранее служивший штурманом сперва в РИФ, а потом и в коммерческом флоте. Знающий географию прекрасно и отнюдь не только теоретически, большой строгостью он не отличается, а уроки ведёт просто замечательно.

Обычно его слушают, затаив дыхание, потому как уроки отставной моряк щедро разбавляет собственным жизненным опытом, и слушать его необыкновенно вкусно. Однако же сегодня даже он был вынужден сделать замечание Струкову, который начал рассказывать что-то Парахину, ёрзать на лавке и поворачиваться назад, кидая на меня грозные взгляды.

— Молодой человек, — сказал ему Анисим Павлович, прервавшись, — если вам неинтересно меня слушать, я могу написать записку директору, что разрешаю вам не посещать мои уроки, если вы обязуетесь сдавать экзамены по географии самостоятельно.

— Простите, Анисим Павлович! — вскочил Струков, пошедший пятнами, — Виноват!

— То-то, что виноват, — успокаиваясь, пробурчал педагог, и сделав для порядка паузу, дабы все всё осознали, продолжил рассказ о Мадагаскаре.

Струков же с Парахиным замолкли, но стоило педагогу отвернуться, поворачивались и корчили мне страшные рожи, сопровождаемые соответствующими жестами. Неделей раньше я бы сам накрутил себя так, что не смог бы поднять руки и просто покорно стоял бы, пока мясистые кулаки великовозрастного второгодника месили мою рожу.

Сейчас же... нет, не сильно легче! Состояние такое, будто я оппозиционер, вышедший на митинг и осознающий неизбежную встречу с полицией.

Меня натурально колотит мелкой дрожью, но я уже знаю, что выйду на драку и буду драться! А каковы будут последствия... кто знает. Но ведь нельзя терпеть вечно эти постоянные побои и унижения.

После первого урока перемена длится всего пять минут, и этого времени едва хватает, чтобы дойти до другого класса, заскочив по дороге в туалет. Вторая перемена длится десять минут, третья тридцать и четвёртая снова десять. Так что драки почти всегда происходят либо на третьей перемене, либо после уроков, за пределами гимназического двора. Но как водится, во всяком правиле есть исключение, и если озлобление очень уж велико, или агрессор силён в своих силах, подраться могут и в классе, пока не зашёл учитель, и в туалете, и даже в коридоре.

Прозвенел звонок, и поток учеников, гомоня, начал выливаться из класса. Я тоже не стал медлить, и подхватив ранец с учебниками, поднялся с лавки, настороженный и готовый реагировать крайне резко. Как выяснилось, не зря.

Уже в коридоре Струков попытался ударить меня ранцем по голове, причём размах был нешуточный. Я увернулся, и удар достался долговязому и весьма решительному Ваньке Бескудникову, который мигом вычислил виновного и наградил агрессора сперва изрядной оплеухой, а после, в свою очередь, шарахнул Стручка его же ранцем по голове. Оба раза, что характерно, попал, чему я откровенно позлорадствовал.

— Тебе конец! Понял! — сходу начал Струков, едва войдя в класс и тыча меня пальцем в грудь. Почти тут же, ещё до звонка, вошёл учитель Закона Божьего, и Мартышок, умолкнув, провёл ладонью по своему горлу, весьма убедительно выпятив язык.

На большее он не решился и очень удивился ответному оскалу... Наверное, оскал мой выглядел со стороны совершенно жалко. Увы и ах, но брутальности у меня ровно столько же, сколько и обаяния, то есть — ноль! Но сам факт...

Протоиререй Малицикий , как и всегда, урок вёл крайне нудно и нафталинно. Я вообще человек не религиозный, но в молодости, за невозможностью иметь собственное мнение, был человеком вынужденно воцерковлённым и даже алтарщиком .

Позже, уже в Европе, интересовался католицизмом, протестантизмом и даже иудаизмом. Последнее, правда, уже на излёте богоискательства, а скорее — из-за друга, отец которого был раввином, хотя и реформаторского направления.

Как у них кормили... собственно, поэтому я любил бывать у них и слушать разглагольствования отца семейства. Ещё, пожалуй, интересны были своеобразные взгляды раввина на исторические события.

Имея возможность сравнивать, думать и вести беседы, а не просто "веровать", стал со временем то ли агностиком, то ли атеистом . В богословии я понимаю по верхам, быстро потеряв интерес к подобным беседам, но — действительно понимаю, а ещё — знаю "узкие" места любой из этих религий...

... и терпеть не могу, когда человек, который должен быть профессионалом в этом деле, таковым не является! Поставив локти на парту, я прикрыл лицо и принялся ловить протоиерея на разного рода ошибках и несуразицах, мысленно ведя с ним богословский спор. Развлечение более чем сомнительное, но под нравоучительные цитаты думать о чём-то отвлечённом затруднительно.

Едва успел прозвенеть звонок, преподобный выкатился из класса, оборвав свою речь на половине. Вытаскивая на ходу брегет, он озабоченно глянул на него и ускорил шаг.

Почти тут же Стурков выскочил из-за парты и подскочил мне, хватая за грудки и добела сжимая кулаки.

— Ты... — начал он, брызгая слюной, а я...

... просто врезал локтем по удачно подставленной челюсти. Не сильно, потому как откуда силы в этом сколиозном шкилетике, но — резко и очень, очень точно.

Струков начал падать, но почему-то не сразу разжав руки и потянув меня за собой. Попытавшись было разжать его руки, я потерпел неудачу, и озлившись, упёрся ему подошвой в грудь и оттолкнул падающего противника на пол.

Класс загудел встревоженным ульем, а Парахин ринулся ко мне, расталкивая одноклассников. С колотящимся сердцем и мигом вспотев, я задом запрыгнул на парту и соскочил назад, толкнув кого-то невзначай.

— На следующей перемене — ты, жирный, — срывающимся голосом выкрикнул я и лязгнул зубами, заходясь несколько истерическим смехом, — я тебе нос откушу!

Драку прямо в классе нам устроить не дали, но я, собственно, и не очень-то рвался. Нокаутированного Струкова подняли и помогли привести себя в порядок, хлопая по щекам с такой силой, что моталась голова.

Он бодрился и пытался угрожать мне, но я видел, что он если и не сломлен окончательно, то уже боится. Даже если ситуация с Парахиным не разрешится в мою пользу, его верный клеврет заречётся размахивать руками возле моей физиономии!

Как я высидел следующий урок у нашего требовательного и занудного латиниста, даже не могу сказать. Не помню! Что-то писал, отвечал и даже получил пятёрку. Всё машинально, на автомате.

А впрочем, было бы удивительно, если бы я получил оценку более низкую. Я хоть и не успел получить степень бакалавра, но по моим прикидкам, латынь я знаю если и хуже нашего педагога, то очень незначительно.

Пока в гимназии не кончатся уроки, учеников не выпускают за ограду без записки учителя, что такому-то стало плохо, или что он уходит про неотложному делу. Причём записка считается действительной, только если ученик имеет хоть сколько-нибудь положительную репутацию, а её подделка — страшным грехом в глазах гимназического начальства.

Это не значит, что ученики сидят за оградой от звонка до звонка! Вот уж нет... заборы освоены хорошо, а некоторые сорви-головы на приличном уровне владеют зачатками паркура, натренированные набегами на чужие сады.

В качестве тренеров выступают сторожа с берданками, а в качестве допинга — соль в патронах, и соли там помещается ну о-очень много... Так же неплохим стимулом является родительский ремень или розги, когда чадо приводится за ухо. Причём сам факт набега большим грехом в глазах окружающих не является, а вот попасться, это да...

Гимназию мы покидали по всем правилам военного искусства, слаженно перебираясь через заборы и окружными путями, дабы не попасться на глаза выглядывающим из окон педагогам, перебирались через Малую Лубянку в один из соседних дворов с полудюжиной флигелей. Здесь нас не то чтобы привечают, но и не особо гонят.

Драться договорились за одним из флигелей, отведённым под проживание прислуги. Любопытствующие лакейские рожи сразу повысовывались из окон, вполне приятельски общаясь с гимназистами.

— Цирк, — оперевшись локтями на подоконник второго этажа, довольно ухнул какой-то разбитной малый лет двадцати, похожий ухватками на полового из трактира.

Я чувствовал себя каким-то гладиатором на минималках. Колизей, в котором мне предстоит выступать, это небольшой дворик перед флигелем, сараи и забор. Зрителей человек под семьдесят, что по гимназическим меркам далеко не аншлаг. Некоторые драки собирают без малого всю гимназию...

— Ну что, жирный, — громко сказал я, — готовься!

... и зубами — клац-клац! Не знаю, чего мне стоило произнести эту фразу, да ещё и соответствующим видом, но надеюсь...

— В землю вобью, — раздувая ноздри, посулил Парахин, отдавая кому-то из толпы верхнюю одежду и закатывая рукава. С трудом подавив страх, я пренебрежительно сплюнул, и плевок мой немногим не долетел до его ботинка.

— Молись, — надтреснутым голосом сказал Денис, отводя руку назад и бросаясь вперёд.

" — Кабан!" — мелькнула у меня дурацкая мысль, влезшая в голову совершенно не ко времени. Увернувшись с трудом, я оказался чуть позади, но слишком далеко для хорошего удара. Не сразу это поняв и неверно оценив дистанцию, я всё-таки попытался садануть его носком ботинка по ноге, но в итоге получился скорее поджопник.

Зрители заржали, оценив ситуацию, а Парахин, развернувшись на месте, махнул рукой наотмашь. И снова, и снова...

Я увернулся раз, другой. А потом, улучив момент, шагнул под удар, скручиваясь вперёд-вправо — так, что кулак едва не чирканул меня по уху, и навстречу — ногой по голени!

Попал не слишком удачно, но — попал, и Парахин сбился. А я, развивая успех, саданул ещё раз по голени, но в этот раз вышло куда как удачней!

— Ах ты ж... — согнувшись, взвыл он белугой, обложив меня по матушке.

" — Это он зря... — мелькнула мысль, — но вообще — удачно для меня!"

Не теряя времени, прошёл под правую руку и снова ударил ногой, но в этот раз — не по голени, а по колену. Со всей силой!

Ахнув, Денис начал заваливаться на землю, белый как мел от болевого шок. А я, пока он ещё стоит, подскочил и продублировал удар. Явственно хрустнуло...

... а потом я бил ногами по голове — быстро, сильно, целясь носком ботинка по зубам. Пока не оттащили.

Глава 4 Шахматный этюд

Окна в классе выходят на улицу, и по давно заведённому обычаю, их наглухо закрывают, чтобы уличный шум не мешал гимназистам. Почему бы не перенести экзамены в другое помещение, выходящее во внутренний дворик гимназии, лично мне судить затруднительно, но наверное, какие-то соображения всё-таки есть.

На переменах классы проветривают, выгнав всех учеников прочь, но в этом нет почти никакого смысла. До герметичности подводной лодки помещению далеко, но нельзя сказать, чтобы дирекция не стремилась к этому идеалу!

Окна и двери подогнаны исключительно хорошо, и стоит только последнему из учеников усесться за парту, а учителю закрыть дверь, как через десять-пятнадцать минут в классе становится душно, и чем дальше, тем больше. Сейчас конец мая, погода стоит самая солнечная и тёплая, отчего наши мучения становятся вовсе невыносимыми.

По гимнастёркам расползаются пятна пота, начинаясь на спинах и подмышками. Сорок активно потеющих мальчишек в пубертатном возрасте, и не все из них имеют привычку, да и саму возможность, мыться каждый день! Сорок пар начищенных ваксой полуботинок, сорок открытых чернильниц, помада для волос и одеколон у тех, кто тянется за модой, и нечищеные зубы у нерях, что пренебрегают не только модой, но и гигиеническими процедурами.

Это ещё далеко от портяночных ароматов казармы, но её предтеча! Запахи не сшибают с ног, но переплетаясь самым причудливым образом, образуют своеобразный букет, раздражающий обоняние и без того взвинченных гимназистов.

Копья солнечных лучей, пробиваясь через прозрачные щиты оконных стёкол, вонзаются нам в головы, вызывая головокружения и приступы удушья, дурноты и обмороки. Тишину нарушает лишь сопенье гимназистов, поскрипывание пёрышек да бумажный шелест.

Ползающая по окну большая муха, перезимовавшая зиму, иногда начинает биться о прозрачное стекло с громким жужжанием. Отвлекает это просто необыкновенно, но учителю, Францу Иосифовичу, нет до наших страданий никакого дела. Он спокойно листает страницы какого-то справочника на немецком, поглядывая изредка на нас поверх страниц и вновь погружаясь в чтение.

Экзамены за четвёртый класс далеко не так сложны, как выпускные, однако же и вовсе уж простыми их не назовёшь. В этом году дирекция выдала нам для сочинения два листа под расписку: для черновика и для беловика. Всё, как и положено, с печатями.

По окончанию нужно будет сдать оба листа, и если закончил раньше положенного времени, Франц Иосифович поставит о том соответствующую отметку. Правда, времени у нас всего два часа, а не пять, как у выпускников, да и сочинение мы пишем в обычном классе, а не в зале, где парты расставлены не ближе чем на четыре аршина и ходит несколько наблюдателей.

Но впрочем, радоваться особо нечему, экзамены за четвёртый класс читаются "репетицией" выпускных, и своя сермяжная правда в этом есть. Четыре класса гимназии считаются вполне серьёзным образованием.

Например, после успешной сдачи экзаменов можно поступить в юнкерские классы, если возраст уже подходящий. Принимают туда фактически всех, и большая часть обучающихся приходится не на дворян и разночинцев, а на мещан и крестьян, едва окончивших церковноприходскую школу.

По прошествии двух лет, получив звание прапорщика, новоявленный офицер выходит на службу и может расти в званиях аж до штабс-капитана. Впрочем, хватает примеров, когда такие недоучки вполне успешно росли на службе до самых высоких чинов.

Да собственно, как может быть иначе, если большая часть офицерства Российской Империи и состоит из выходцев из юнкерских классов!? Притом, как не трудно догадаться, в своей основе не из потомственного дворянства.

Можно поступить письмоводителем на службу, хотя это и не даёт классного чина. Но по происшествии двух-трёх лет службы, экзамены на классный чин сдать несложно, экзаменаторы к таким претендентам весьма снисходительны.

Можно... да много чего можно! Но у нас это редкость, мало кто бросает учёбу после четвёртого класса. Гимназия наша не то чтобы изобилует титулованными Фамилиями и наследниками купеческих династий, но и не вовсе уж из заштатных.

Педагоги балансируют между желанием догнать и перегнать, и вольнодумным фрондёрством. Впрочем, в рамках, весьма и весьма нешироких. Они прежде всего чиновники и при поступлении на службу подписывают соответствующие документы, обязующие их быть религиозными, лояльными и верными престолу. Ну и не участвовать ни в какой в политической деятельности, если только это не поддержка официального курса Империи.

" — Душно..." — я украдкой расстегнул верхнюю пуговицы гимнастёрки. Вне класса за такой вид обычно наказывают, но на уроках могут отнестись снисходительно. Всё зависит от учителя и его настроения.

Духота и жара надавили на виски, и я, поморщившись помассировал их. Тем для сочинений у нас немного и не меняются они годами, скорее даже десятилетиями. Тасуются, подобно карточной колоде, да время от времени проскакивает нечто патриотично-злободневное, но редко.

Казалось бы, с таким формально-нафталиновым подходом подготовиться несложно. Выучи несколько тем, напиши сочинения по несколько раз, да отшлифуй их полудюжиной повторений. Но нет...

Атмосфера на экзамене нервозная, гнетущая. Да плюс эта клятая вонючая духота! Я снова поймал себя на мысли, что думаю о чём угодно, но только не о сочинении.

Подозреваю, что продиктовано всё это самой искренней заботой какого-нибудь престарелого чиновника или попечителя, судящего о нуждах детей по себе и за ветхостью опасающегося сквозняков, но впрочем — ничего нового. Здесь, в этом времени, такого очень много — самые искренние благопожелания, но притом полнейшее непонимание реалий.

Радетели за народное благо судят с высоты своей колокольни, из-за чего самые благие начинания оборачиваются зубовным скрежетом опекаемых. Казалось бы, почти все чиновники были когда-то гимназистами и должны, как никто, понимать не только государственное "надо", но и чаяния и нужды детей.

Но нет! Ограничений, притом самых нелепых, у гимназистов столько, что бунтуют порой целыми гимназиями, встречая полную поддержку родителей. Постоянная опека, житие согласно Устава и мелочные, душные придирки по ничтожнейшим поводам.

" — Встреча войска, возвратившегося из похода", — мысленно повторил я, возвращаясь из философских эмпирей в унылую реальность. Перечитываю написанное, чтобы войти в колею, вспоминаю сформулированное ранее и окунаю вечно перо в чернильницу-непроливайку.

Это одна из вещей, вызывающих моё неизменное раздражение. Каллиграфия... до скрежета зубовного ненавижу! Наклон буквы, толщина линии и интервал между словами ценятся педагогами больше, чем собственно знания. Благо, почерк у меня на должном уровне...

— А-а... — послышался стон откуда-то спереди, и Федя Беляев по прозвищу "Федора Ивановна" сполз с лавки под стол. Обморок.

" — Первый пошёл!" — вылезло из подсознания, и на лицо моё вылезла кривая усмешечка.

Струков, повернувшийся на шум, принял эту усмешку за свой счёт и сглотнул, отвернувшись. Драка с его сюзереном, закончившаяся так неожиданно для окружающих, поставила меня поначалу наособицу.

Безответный тихоня, и вдруг такое! Случайная вспышка... а может быть, я просто спятил? Были и такие мнения, н-да...

Благо, я быстро прокачал ситуацию и начал действовать, примерив в общем-то близкую мне маску домашнего мальчишки, который никогда не был труслом, но всегда был слишком добрым и этаким непротивленцем. Толстовцем.

Да собственно, трусом меня и не считали, ибо трус смирился бы с ситуацией, постарался бы найти покровителя или просто вёл бы себя как сурок, который при всяком подозрении ныряет в норку. Мне же не давали ступить на этот путь книги, которые я читал запоем, да пожалуй, аристократическая гордость.

Папаша, чтоб ему икалось, со своими постоянными рассказами о величии рода, вложил в мою голову какие-то поведенческие шаблоны. И пусть я даже кривился порой от его пьяных проповедей, но повторяемые раз за разом, они всё-таки работали.

Боялся, принимал удары безропотно, но снова и снова выходил драться. Не унижался в классе, не пытался подольстится, не... словом, вёл себя по шаблонам, затверженным отчасти от папеньки, а отчасти — от Вальтера Скотта!

Так что... а вот чудиком меня считали, это да! Безоговорочно.

Вот и решил показать, что у книжного мальчика сорвало-таки планку и он решился показать зубы. Вырос волчонок.

Процитировал подходящих несколько фраз из рыцарских романов, выбрав одного из немецких писателей, почти неизвестных в России. Писал он о рыцарях и рыцарстве времён Тридцатилетней Войны, притом без особых прикрас.

Проскочило. Не без огрехов, но я не первый и не последний в нашем классе, который изменился едва ли не в одночасье. Возраст такой. Переходный. Слов таких гимназисты не знают, да и считаются они едва ли не неприличными, но наблюдательности это не отменяет.

Да и Парахин, говоря по совести, числился в классе отнюдь не за былинного богатыря. Рослый, здоровый... но откровенно рыхлый и трусоватый. Мешок.

Единственное, после драки приходится демонстрировать окружающим проснувшуюся боевитость, борзость и мстительность. Во-первых — есть за что. По матушке, да при свидетелях, в гимназической среде посылать не принято, по крайней мере — не у нас.

Отсюда и снисходительно отношение к добиванию ногами. Вроде как за дело получил, по мнению гимназического сообщества.

Во-вторых, чтобы не нарываться на "проверки" и разного рода подлянки от чрезмерного рода азартных бойцов. Вроде как — некогда! Не до вас. Видите, весь горю!

Отсюда и улыбочки, ухмылочки тому же Струкову и парочке шакалов соответствующего калибра. Надеюсь дотянуть до каникул, а там — экстернат, и к чёрту гимназию!

Ну а нет, так хоть оставшиеся дни до каникул спокойно проживу. У меня и без того дел невпроворот. Сразу — попаданчество, семейные проблемы, дура Фрося, экстернат, экзамены... Драк ещё не хватало!

С одним Парахиным проблем выше крыши. Я ему тогда, вопреки ожиданиям, колено всё ж таки не сломал. Весу не хватило, как я понимаю. И сил. Оно вроде бы и немного надо, но когда у тебя вес в полбарана, да ещё и имеющимися возможностями пользоваться толком не научился, то и неудивительно.

Ногу ему не сломал, а только выбил, хотя говорят — очень серьёзно. Пока непонятно, но последствия будут, и скорее всего — хромота до конца жизни.

А вот потом уже, когда бил жёсткими рантами полуботинок по лицу, сломал челюсть и лицевую кость. Зубы, что удивительно, не выбил, хотя местами надорвал кожу на морде лица.

Не могу сказать, что жалею. То есть можно было бы избежать этой ситуации без ущерба для моего здоровья и (что немаловажно!) репутации, избежал бы. Неинтересно мне быть героем "Аниме про школу", вот вообще!

Плюнул бы на "страшную мстю" всем обидчикам, и ушёл в закат, не оглядываясь. Но раз приходится быть с этими людьми, не учитывать их нельзя. Поэтому буду многозначительно улыбаться, намекая на продолжение... а потом забуду, и надеюсь, что навсегда!

История с Парахиным продолжения пока не получила, и надеюсь, не получит. В классе у нас почти сорок мальчишек, и историй со сломанными рёбрами, руками и ногами, с проломленными головами и прочими неизбежностями суровых гимназических реалий, каждый год от десятка до двух.

Согласно официальным показаниям, он перелезал через забор, да и запнулся мордой в землю. Думаю, он с большим удовольствием сдал бы меня своему отцу и полиции, но фискалов у нас не любят. Для начала тёмную устроят, а потом такую травлю, что ни в одну гимназию Москвы не примут!

А пока...

" — Встреча войска, возвращающегося из похода", — снова вернулся я к теме, мельком глянув на то, как мальчишку поднимают обратно на лавку и брызгают водой из графина в лицо.

Тишина... все мы, и Федора Ивановна в том числе, пишем сочинение. Только скрип пёрышек, шелест бумаги, да изредка жужжание бьющейся о стекло мухи. И духота...

Сосредоточившись наконец-то, бульдогом вцепляюсь в сочинение и разматываю, не забывая о каллиграфии, правильной пунктуации и тому подобных наиважнейших вещах. Благо, лингвистика некоторым образом перекликается с филологией, да и в школе я был отнюдь не двоечником.

Дописав черновик, несколько раз проверяю на ошибки и описки. Нормально? Да вроде... Выдыхаю облегчённо, так что даже Франц Иосифович недовольно поднял голову. Кривовато улыбаюсь ему и пожимаю плечами — дескать, простите, так уж получилось. Виноват!

Педагог снова погружается в чтение, а повернувшийся зачем-то Струков успел заметить тень моей улыбочки, и кажется, принял её на свой счёт. Не могу сказать, что очень уж этому рад, но и не огорчён.

Не обращая более ни на что внимания, аккуратнейшим образом переписываю сочинение на беловик. В отсутствии ошибок я почти уверен, но в гимназии нещадно снимают баллы даже за недостаточно выверенную линию в заглавной букве.

А вот так вот! Проверять будут даже черновик, и избыток помарок или неаккуратный почерк могут стать причиной для того, чтобы снизить балл! Красивый, каллиграфический почерк, равно как умение писать письма и складно говорить, являются важнейшими маркерами, отделяющими элиту от необразованного быдла.

Мнение это имеет право на существование, но элитарии в Российской Империи сделали упор исключительно на гуманитарную составляющую образования, притом не на умении думать, анализировать и составлять выводы, а на красивом почерке, риторике и затверженных цитатах. Бред, как по мне... но и лезть в это болото, пытаясь как-то переменить его в лучшую сторону, я не собираюсь.

Пишу так тщательно, как это вообще возможно. Не дай Бог посадить кляксу!

Проверив ещё раз кусаю губы и пожимаю плечами. Чёрт его знает... вроде всё хорошо.

Струков снова оглядывается, а потом ещё и ещё... Не знаю, что он там себе понапридумывал, но взгляды эти раздражают донельзя. Нервы и так на пределе, а тут он... в гляделки играть вздумал.

Когда он повернулся в очередной раз, я тяжело поглядел на него, и мальчишка резко отвернулся, завертевшись на скамье, и наконец-то перестал доставать меня. Забыв о нём, ещё раз проглядываю беловик...

— Я закончил, Франц Иосифович, — негромко говорит Женя Реутов, вставая с места и подходя к педагогу с листами. Тот, сделав пометки, забрал листы, и под завистливыми взглядами остальных, выпустил Женьку из класса.

Да наверное, и я сейчас...

— Я закончил, Франц Иосифович, — сказал Струков, вставая с места и подходя к учителю так, чтобы ни в коем случае не поворачиваться ко мне.

— Я закончил, — почти тут же сообщаю я, сдавая листы и выходя в коридор вслед за ним...

... но успеваю увидеть только спину и услышать дробный топот ног.

— Однако... — произношу одними губами, — как он себя накрутил?

Мыртышок не трус, по крайней мере, не более других. Тогда что? Слишком резко я изменился, и слишком жестокой была расправа с Парахиным? Напугался?

— А-а, ладно! — выбросив из головы чужие проблемы, прошёл мимо бдительного швейцара во двор. От свежего воздуха меня едва не повело, так что по ступеням спускался медленно и чинно, наслаждаясь дуновениями свежего ветерка, охлаждающего мою разгорячённую физиономию.

— Ну как? — подлетел ко мне мальчишка-ровесник со смутно знакомой физиономией, — Сдал?

Пожимаю плечами, вот как ответить на такой вопрос? Да ответа ему и не нужно. Это один из тех учеников, что вместо подготовки к экзаменам или отдыха, вертятся зачем-то во дворе гимназии, и занимаются чёрт те какой ерундой, пытаясь из невнятных ответов, гримас и пожиманий плеч уже сдавших, составить стратегию поведения на экзамене.

В гимназическом дворе я немного задержался, хотя и без особого на то желания. Однако же новый "борзый" статус нужно подтверждать, чем я и занялся.

Рассказав любопытствующим о своих переживаниях, обмороке Федоры Ивановны и поведении Струкова, и выслушав в свою очередь несколько историй такого же рода, я покурил не взатяг одну папироску на семерых за дровяными сараями, слегка пришёл в себя и подсох, после чего не без облегчения отправился домой. Пока длился экзамен, я ещё держался, а сейчас как-то разом навалилась усталость и апатия, да напомнила о себе мигрень.

— Я дома! — сообщаю неведомо кому, прикрыв за собой входную дверь, и разуваюсь, едва найдя в себе силы расшнуровать полуботинки, а не стянуть их, зацепив подошву о подошву. Кинув портфель у себя в комнате, умылся в ванной, холодной водой смывая пот, уличную пыль и усталость. Помогло не слишком хорошо, но это лучше, чем ничего.

Никого из домашних в квартире не оказалось, и я этим ничуточку ни расстроен... Постоянно прислушиваясь, не начнёт ли открываться дверь, достал из тайника несколько Фросиных волос, найти которые не составило никакого труда. Служанка у нас неряшливая, и волосы её встречаются повсеместно, в том числе и в еде, как своеобразная пикантная приправа.

Проскользнув в комнатку к сёстрам, некоторое время потратил на то, чтобы сориентироваться, но поскольку мне нужны отнюдь не девичьи дневники и панталончики, искомое оказалось на письменном столе. Намотав пару Фросиных волосков на расческу Нины, открыл шкатулку с украшениями Любы, покопавшись там и оставив ещё один волосок.

Брать, разумеется, ничего не стал, но вещи слегка переставил — так, чтобы чувствовалась лёгкая дисгармония. Фрося, я знаю это точно, в вещах девочек копается, особое внимание уделяя украшениям и тем немногим вещам, оставшимся им от матери. Видел несколько раз невзначай, как служанка примеряет брошь, и как она вертится перед зеркалом, воткнув в пучок волос черепаховый гребень, который принадлежит нашей семье уж более двухсот лет.

Да и скандальчики на эту тему были, хотя мужскую часть семьи они почти не затронули. Так что...

— Ах да! — ещё один волосок оставляю в ящике письменного стола, где Люба хранит свой дневник, и один раскладываю на подушке Нины так, будто Фрося прилегла там.

Служанка у нас выраженная блонда, почти бесцветная и напоминающая физиономией постаревшего поросёнка с начавшими отвисать щеками. А мы, Пыжовы, костлявые и русые с выраженной рыжиной, так что Фросины волосы должны сыграть должным образом.

Диверсию свою я провернул с небольшим временным запасом. Фрося пришла буквально минут через пять, сухо поздоровавшись со мной и зачем-то пояснив, что ходила в бакалейную лавку, но зряшно.

" — Пахнет москательной лавкой" — уверенно опознал я, но говорить ничего, разумеется, не стал.

Оставив на кухне покупки, служанка вышла во двор, и через несколько секунд я увидел её грузноватую фигуру, спешащую к укрытому кустами нужнику.

— Н-да... — засмеялся я тихо, — вот оно где, социальное расслоение!

Не то чтобы я не знал этого ранее, но такие вещи были настолько неинтересными и самоочевидными, что покоились на самом дне разархивированной памяти.

— Впрочем, чего это я, — кривая усмешка вновь продавила моё лицо, — в моей квартире тоже был клозет для прислуги и гостей.

Это, к слову, вернее всего говорит о претензиях "будущей госпожи Пыжовой" — знает, что называется, своё место... В кустах оно, в будочке под заросшей мхом подгнившей дранкой и щелями, в которые подглядывают мальчишки.

Папенька спит с ней, но допустить, чтобы эта самая задница, которую он мял пару часов назад, приземлилась на господский стульчак? Вот где кастовость общества и его расслоение! Сортирная!

Пока она не вернулась, быстро достал из тайника загодя припасённые пузырьки и буквально по одной-две капли капнул на несколько бумажек.

— Мне не надо, чтоб оно воняло... — закрываю пузырьки и прячу бумажки по укромным местам на кухне и в прихожей. Фрося ленива, и найти места с залежами позапрошлогодней пыли несложно, — мне надо слегка усилить запах москательной лавки в квартире!

Лак этот сохнет достаточно долго и изрядно вонюч, но бумага должна впитать большую его часть достаточно быстро. Судя по проведённым ранее опытам, полчаса-час достаточно стойкого запаха это даст, и мне этого вполне достаточно!

— Ополоснусь, — сообщаю вернувшейся служанке.

— Вот ещё, — тут же зазудела та, приняв измученный, уработаный вид, — не вздохнуть с вашими фанабериями! Нет бы как все люди, по субботам...

— Греть титан не надо, холодной водой пот смою, — сообщаю я, и та сразу, буквально на полуслове затыкается.

Вода в трубах не слишком холодная, так что я даже подумал было искупаться как следует, но вовремя вспомнил, что тельце у меня не только астеничное, но и весьма склонное к простудам. Так что наскоро, наскоро... пот смыть, и хватит.

Выйдя из ванной уже в домашнем, столкнулся с Ниной, с недовольной гримаской морщащей фамильный Пыжовский нос.

— Не квартира, а москательная лавка, — вместо приветствия сказала она недовольно, закрывая за собой дверь. Я, сдержав усмешку, устроился в гостиной возле книжного шкафа, перебирая корешки сто раз читанных книг.

Не считая учебников, книг у нас не так много, и всё больше приобретённых у букинистов, с уличных развалов. Преимущественно классика и приключенческая литература, разбавленная редкими вкраплениями условно-полезных брошюрок хозяйственного толка.

Единственное — папенька иногда притаскивает из гостей то скучнейшие мемуары чужих предков, то нечто наукообразное, и требует, почему-то от меня, непременно ознакомиться с этими шедеврами. Но эти книги стоят отдельно — не в закрытом шкафу, а на полке. Как я понимаю — напоказ, для не бывающих у нас гостей.

— Как экзамены? — спрашиваю вышедшую из ванной сестру.

— Нормально, — дёрнула та плечами, даже не оборачиваясь. Но всё-таки замедлила шаг...

— А у тебя?

— Нормально.

... вот и поговорили.

Получасом позже вернулась Люба, Нина сразу захлопотала вокруг и меня кольнула зависть. Сёстры не то чтобы очень дружны, но отношения у них хорошие, отчего вдвойне больнее.

Я помог принять пыльник, но в беседу не лезу и не особо прислушиваюсь. Да собственно, при всём желании не получилось бы прислушаться. Все эти девичьи шушуканья, разбавленные фразочками "Да ты что?!" и множеством ненужных подробностей, и так-то непросто разобрать!

— ... склад москательных товаров, — слышу я недовольные слова Любы. Потом с полминуты неразборчивого шушуканья и...

— Никак искупаться после гимназии успел? — поинтересовалась старшая сестра — то ли обратив внимание на влажные волосы, то ли, что скорее, после слов Нины.

— Ну... так, — смущённо пожимаю плечами, прижав к груди раскрытую книгу о приключениях виконта де Бражелона, — очень уж жарко и душно было. Да и нервы...

— В холодной? — сестра вздёрнула бровь.

— Ну... Фросю не хотел утруждать, — снова принимаю вид мальчика-зайчика, умиляющий немолодых дам, и раздражающий всех остальных.

— А как ты? Как экзамены? — максимально неловко перевожу разговор. Люба фыркнула, но соизволила ответить и мы некоторым образом побеседовали. Потом я, забрав с собой пару книг, удалился в комнату, где и читал до самого обеда.

За обедом сёстры молчали, только переглядываясь как-то особенно многозначительно, как это умеют только женщины. Стоило только Фросе появиться из кухни с очередным блюдом или начать убирать что-то со стола, девочки замолкали особенно выразительно.

— Хе! — почти беззвучно выдохнул я, включая в ванной холодную воду и плеща себе в лицо. Я не я буду, если это не стало последней соломинкой, сломавшей спину сестринского терпения!

С Фросей у них и прежде было неладно, и года полтора назад они пытались говорить с отцом на эту тему. Не срослось... почему уж, не знаю, да и неважно это. Но я им ещё поводов подброшу!

Вечером после ужина, закопавшись в недра книжного шкафа и обложившись книгами, я демонстрировал некоторую рассеянность и абсолютное отсутствие страха перед экзаменами. Папенька, будучи в прекрасном расположении духа, сидел на своём любимом кресле с папиросой и сыпал вокруг пеплом, да не всегда уместными остротами, в сотый рассказывая истории из своего детства.

Если верить им... Но впрочем, верить я перестал года два как, так что воспринимал это как обычные байки о тех временах, когда вода была мокрей, трава зеленей, бабы моложе, а сам он лихим гимназистом, грозой окрестных улиц и любимцем всех девушек.

В таких байках можно менять только имена, да пожалуй, какие-то приметы времени, а так они — ну под копирку! Единственное, папенька всё ж таки замечательный рассказчик, и человеку свежему его байки могут доставить истинное удовольствие.

— ... так неужто не боишься? — с который уже раз расспрашивал он меня, — Математика, и не боишься? Я, помнится...

Погрузившись во времена былинные, он на время отстал, но потом снова...

— Неужто не боишься?

— Да что там сложного-то? — дёргаю плечами.

— Ой не скажи... — вздыхает папенька, делая такую гримасу, что становится ясно — для него были сложными все предметы. А точнее — все, где надо было заниматься.

— Что ж ты тогда на одни пятёрки не учишься? — задала коварный (как ей кажется) вопрос Нина.

— Ну... так, — скучнею лицом и снова зарываюсь в книги.

— Ага! — радуется сестра, и мне от этой радости становится несколько тошно.

— Ну... — я закрываю книгу и снова дёргаю плечом, неловко улыбаясь, — здоровье иногда подводит.

— Разумеется, — ядовито соглашается Люба, — если бы не здоровье ты бы в первые отличники выбился. "Бы" мешает?

Отец, даром что изрядно нетрезв, мигом уловило соль шутки и залился хохотом, да и Нина засмеялась, но как мне кажется — просто вслед, не понимая толком.

— Мигрени, — дёргаю уголком рта, — и устаю быстро. В гимназии к концу уроков устаю сильно, и голова часто болит. А так...

Это не то чтобы тайна, но поскольку я не жаловался часто, в семье не воспринимают всерьёз мои проблемы со здоровьем. Вроде как и помнят, что они есть, но раз не жалуюсь...

Снова открываю книжку, но так неловко, чтобы моё нежелание продолжать разговор было очевидным. Я свою семью знаю...

— А так, разумеется, отличником стал бы, — как бы подхватывает Люба.

— Уж по математике-то... — пожимаю плечами максимально пренебрежительно и тут же спохватываюсь. Её это задевает, математика у обеих сестёр слабое место.

— По математике, говоришь, легко? — щурится она, и не дождавшись ответа, срывается с кресла. Минут спустя она снова в гостиной, но уже с учебниками пятого класса в руках, — Давай, попробуй решить хоть одну задачку!

... и я решил. Сперва за пятый класс, потом за шестой... Хотя программа у женских гимназий попроще будет, так что результат неплохой, но не вовсе уж из ряда вон. Но и так... вижу, как заело сестру. Она же себя умной считает! А тут я... моль подкроватная.

— Ну... — снова дёргаю плечами (движение, которое репетировал несколько дней) и прячу неловкость так, чтобы она бросалась в глаза, — мне точные науки и языки легко даются. Остальное — так... по-разному.

— Так почему... начала было Нина, и осадила сама себя, — ах да, мигрени! Что, такие сильные?

В глазах — незамутнённое любопытство человека, не знающего проблем со здоровьем больших, чем ушибленная коленка или несварение желудка.

— Когда как, — отвечаю, чувствуя неподдельную неловкость от столь пристального внимания членов семьи. Нечасто меня им балуют, — В основном когда устану.

— А так... — снова пожимаю плечами, — мне самому проще учиться было бы, это несложно. Да и по деньгам...

Как бы случайно кошусь на домашнее платье Любы, перешитое из материного, и та вспыхивает, поджимая губы, явно желая что-то сказать... Но промолчала. А ещё через несколько секунд её лицо разгладилось, и на нём проступила лёгкая дымка задумчивости.

" — Бинго!"

С трудом удерживаюсь от радости и напоминаю себе, мысленно вырубая зубилом в мозгах, что к этой мысли нужно подвести домашних так, чтобы ОНИ пришли ко мне с таким предложением. Иначе... зная папеньку, да и сестёр, обставлено это будет так, что я окажусь ещё и сто раз должен. Плавали, знаем!

А мне, как минимум, нужен какой-то наличный капитал на покупку тех же учебников у букиниста, без унизительного копеечного отчёта, ну и какая-никакая свобода передвижения. Менять гимназический концлагерь на домашний не вижу никакого смысла.

" — Никогда ничего не просите!" — стучится в голову цитата, и я, наступив на горло собственной песне, перевожу разговор на успехи в учёбе младшей сестры.

" — Сами предложат, и сами всё дадут!"

Получасом позже сёстры удалились к себе в комнату, и в гостиной остались только мы с отцом. Он курит, прикладываясь иногда к рюмочке и рассеянно листая журнал, я на диване, обложенный книгами со всех сторон, как в окопе.

" — Время!" — напоминаю себе и начинаю шевелить губами, как бы в так песне. Потом позволяю прорываться всяческим турум-пурумам, и наконец — слова...

— ... вялый друг, ла-ла-ла... — перелистываю страницу, дудю губами и снова припев из того мещанского романса, что так любит Фрося.

— ... турурум, ла-ла-ла... — шелест переворачиваемой страницы, и снова...

— Кхм! — прервал меня отец, — Ты что-то поёшь-то?

— Я? — закрываю книгу пальцем и как бы снова проявляюсь в реальность, — Романс "Милый друг", Фрося часто поёт. Вот... привязалось.

— Романс, говоришь? — задумчиво сказал папенька, крепко сжимая губы и в одну затяжку приканчивая папиросу, — Ну, пусть будет романс...

Глава 5 Экзамены, коварные интриги и планы ГГ на будущее

— Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие , Господь с Тобою... — истово молится знакомый мальчишка из параллельного класса громким срывающимся шёпотом. Глаза у него белые от ужаса, лицо багровое, покрыто крупными каплями мутного пота.

Рядом несколько человек травят дурацкие анекдоты, постоянно разражаясь беспричинным смехом и растягивая губы в резиновых усмешках. В глазах — тоска...

Севка Марченко, не замечая этого, грызёт ногти и заусенцы, обкусывая их с мясом. Достаётся и губам, изжёванным до последней крайности — так, что на них неприятно смотреть.

Несколько человек, забившись по углам, как в спасательные круги, вцепились в учебники математики, снова и снова цепляют глазами формулы и аксиомы. Некоторые проговаривают их вслух...

— ... если Х равно...

— ... яко Спаса родила...

— ... жираф! Понял? Жираф! Ха-ха-ха!

— Я рядом сяду, — безапелляционно говорит Бескудников, вставая подле меня и прерывисто выдыхая.

— Да я только за, — пожимаю плечами индифферентно Андрей далеко не самый лучший представитель человечества, но в споре не вижу никакого смысла.

— А? Да, экзаменационная комиссия, будь она неладна... — он снова вздыхает и закусывает кулак, усаживаясь радом на корточках.

Переводные экзамены адски сложны, лишь один из десяти гимназистов оканчивает гимназию, не оставшись ни разу на второй год. Возможность летней переэкзаменовки имеется, но дирекция весьма придирчива к претендентам.

Даже болезнь не всегда служит оправданием, если только это не образцовый ученик, свалившийся перед самыми экзаменами с воспалением лёгких или нервической лихорадкой. До переэкзаменовки могут также допустить претендента, который отстаёт в одном, максимум двух предметах, и притом не является записным хулиганом.

Прочие... по-разному. Знаю достоверно, что Парахина к переэкзаменовке допускать не собираются. Учится он весьма посредственно, если не сказать больше, да и репутация у него отнюдь не блестящая. Возможно, родители похлопочут, занесут кому надо барашка в бумажке... но вряд ли.

Экзаменов боятся. Боятся остаться на второй год, а потом ещё и ещё... Предельный срок сдачи экзаменов для гимназистов — двадцать три года, и поговаривают, что хотят снизить его до двадцати одного.

Экстерном можно сдавать экзамены хоть в сорок или даже в девяносто, здесь предельных сроков нет. Но! Подобная льгота доступна только тем, кто не поступал и не учился в гимназиях. Это проверяется очень тщательно, и аттестат зрелости в таком случае аннулируется, притом весьма публично.

Сделать хоть сколько-нибудь приличную карьеру, не окончив полного курса гимназии или реального училища, возможно только в армии, да и то с большими оговорками. Хотя в Российской Империи имеются и генералы, за плечами у которых только церковно-приходская школа...

Некоторую карьеру, условно штабс-капитанскую, можно выстроить, имея хотя бы шесть классов, с последующей сдачей соответствующих экзаменов про военной части, но для статских это фактически предел. Хотя бывает всякое... но это примерно тоже, что надеяться разбогатеть, купив лотерейный билет.

Уделом большинства недоучек становится работа конторщиками, страховыми агентами, "бутербродными" репортёрами и так далее. Веком позже их назвали бы "офисным планктоном", но как по мне, это определение не было бы точным.

Недоучки эти, ставшие конторщиками и мелкими маклерами, живут всяко лучше представителей низших сословий, но грань эта подчас весьма тонка. А ещё им очень больно понимать, что шансы ты просрал сам... и видеть, как бывшие одноклассники делают карьеры, ворочают состояния или совершают научные открытия.

Экзаменов боятся, это настоящий жупел любого гимназиста или реалиста. Даже если он сам не понимает, каких перспектив лишается, небрежно относясь к учёбе... дома ему разъяснят.

Безо всякой оглядки на слезинку ребёнку и тем паче права. Нет пока у детей никаких прав! Нет!

Достаточно уверенно могу сказать, кого в классе бьют родители... а вернее — лупят! Бьют почти всех, да и мой папенька не брезгует приложить ручку. Нечасто, это да... зато всё больше оплеухами, а это особенно унизительно.

А вот бьют так, чтобы без малого до беспамятства, едва ли не четверть одноклассников. Не так, чтобы по любому поводу... хотя есть и такие. А вот за провал экзаменов достанется многим.

Притом лупят, пребывая в полной уверенности, что это во благо ребёнку. Чтоб "в люди вышел", так сказать...

А ещё — потому что гимназия, это очень, очень накладно! Полная плата за учёбу, без "дворянских" скидок, положенных также детям военных и чиновников вообще, это шестьдесят рубликов. Да форма, да... а если детей несколько?

Главы семейств жилы рвут, именьица закладывают и в долги залезают, а отпрыск, скотина неблагодарная, экзамены заваливает!

Математика у нас идёт последним экзаменом, и нервы к этому времени до предела истрёпаны. Даже отличники, знающие всю программу наизусть, потеют и нервничают до обмороков.

А я... а что я? Школа за плечами, да трижды в ВУЗы поступал и учился, к слову, вполне сносно! Хоть уровень знаний взять, хоть жизненный опыт, везде крепко. Но впрочем...

... не бравирую. Стою как и все, у стеночки. Вид постный, но не чрезмерно. Ровно настолько, чтобы мимикрировать под окружающую среду, но не увлечься самогипнозом и не накрутить самоё себя.

— Идут, идут... — зашелестели голоса, и мы выстроились вдоль стен в две шеренги, и даже (о чудо!) по росту. Выдрессировали на уроках гимнастики и военного дела.

— Здравствуйте... — вразнобой зашелестели мы, приветствуя экзаменационную комиссию, состоящую из трёх человек. Один из них наш "Фельдфебель", затем какой-то пузатенький плешивый господин из Министерства Народного Просвещения, и педагог из пятой гимназии — той, что в Гагаринском доме, на углу Молчановки и Поварской.

Это сравнительно недавнее нововведение, пару лет назад экзамены за четвёртый класс сдавали "камерно", педагогам собственной же гимназии. А потом, как водится, кому-то в сиятельную голову пришла несомненно благая мысль...

... но исполнители, как всегда, подкачали! Да-с! Несомненно, виноваты исполнители и только они.

Почему такое преимущество у математики, а не, скажем, русского языка, я в принципе могу понять. В последние несколько лет в гимназиях несколько усилили преподавание точных наук и взяли дело на контроль.

А точнее, усилили требования! Это, для тех кто понимает, существенная разница. Количество часов, отведённых математике, осталось тем же, и вместе с курсами физики, естествознания и математической географии, составляет 18% учебного времени, а на древние языки — 41,5%, вот так вот...

Комиссия вошла в класс, и швейцар захлопнул за ними дверь, встав этаким Святым Петром у врат и не отвечая ни на какие вопросы. Через несколько минут врата чистилища распахнулись и нас допустили в святая святых, пахнущее мастикой для паркета, табаком и одеколоном.

Проходя мимо восседающих за столом членов комиссии, невольно оробел даже я, что уж там говорить о моих одноклассниках! Этакие небожители, осознающие всю важность собственной миссии.

Рассаживал нас по партам Вениамин Дмитриевич, руководствуясь каким-то своими соображениями и что-то негромко объясняя прочим членам комиссии. Меня он усадил на первую парту, прямо перед собой.

— Математику он знает недурственно, — тихо пояснил он своё решение членам комиссии, — если посадить его на задние ряды, так непременно попробуют списать!

— Отличник? — поинтересовался пузатенький чиновник.

— Нет, что вы! — живо отозвался Вениамин Дмитриевич, — Учится недурственно, но и не более. Здоровьем слаб! А вот по моему предмету успевает изрядно.

— Похвально, — покивал пузатенький, и опустил банальнейшую сентенцию, — математика — царица наук!

" — А молодец наш Фельдфебель! — отметил я с уважением, — Вроде и суровый дядька, но ведь при всей своей любви к военщине и самодурстве — почти о каждом, хоть сколько-нибудь стоящем внимания, нашёл возможность сказать несколько слов! Сделал обстановку чуточку более неформальной, а это дорогого стоит."

Под роспись раздали проштампованные листочки под беловик и черновик, с разными вариантами, и разрешили приступить. Покосившись на Струкова, по воле Вениамина Дмитриевича доставшегося мне в соседи и сидящего с видом чучела суслика, вчитался в задания.

Сложного там для меня ничего нет, так что сразу же приступил к заданию, но как и положено — сперва на черновике. Я не торопился, проверяя всё и вся, но минут через десять задачи были решены, и я начал переносить их на чистовик.

— Я так понимаю... — педагог из пятой гимназии посмотрел на меня поверх очков, — вы уже готовы?

— Готов, Алексей Фаддеичь, — негромко отозвался я.

— Не вставай, не вставай! — замахал на меня руками пузатенький Василий Яковлевич, и я передал ему листочки, просто перегнувшись через парту. С минуту он смотрели на листы, наклонив головы друг к другу, да тихонечко переговариваясь.

— А ведь и верно, — заключил наконец Алексей Фаддеевич, вновь глядя на меня поверх очков, — Ну-с... к доске!

Гоняли меня недолго, зато залезли в программу пятого класса. Скрывать свой уровень знания я не стал, отвечая вполне уверенно.

— Да-с... — пузатенький чиновник откинулся назад, благосклонно вглядываясь в моё лицо, — определённо...

Он неуверенно покрутил пухлой рукой.

— ... уровень! Я так полагаю, вам нравится математика?

— Да, Василий Яковлевич, — отвечаю негромко, но очень уверенно.

— Похвально, похвально... математиком хочешь быть? — задал он несколько каверзный вопрос.

— Инженером, Василий Яковлевич, — засмущался я, — высокую науку я не потяну!

— Похвально, — снова закивал чиновник, — приятно видеть, что молодёжь здраво оценивает свои силы! Так значит, инженером?

— Думаю в Горный институт поступать, — поделился я планами.

— Ну... — он переглянулся с коллегами.

— В точных науках он силён, — негромко порекомендовал меня Вениамин Дмитриевич.

— А... — Василий Яковлевич снова покрутил пухлой ручкой, — поведение?

— Похвальное, — уверенно сказал математик, — Учителям не дерзит, не задирист.

— Хм... с сомнением отозвался пузатенький чиновник.

— Не вовсе уж травоядный, — понял его Вениамин Дмитриевич, — просто смирный. Спокойный и добрый мальчик — если не переходить черту, разумеется.

... он подмигнул мне! Ей-ей, подмигнул! Что за чёрт...

Душно... по вискам стекают капли, спина и подмышки давно мокрые от пота, сознание временами уплывает куда-то в туманную даль.

" — Благодарим Тебе, Создателю, яко сподобил еси нас благодати Твоея, во еже внимати учению, — торжественно выводит священник, — Благослови наших начальников, родителей и учителей, ведущих нас к познанию блага, и подаждь нам силу и крепость к продолжению учения сего..."

Голоса клира вибрируют в храмовом пространстве, пробиваясь сквозь кости черепа, долотом выбивая слова молитвы на поверхности мозга. Душно... идёт торжественный молебен по случаю окончания учебного года.

Вместе со всеми крещусь, даже не пытаясь вникнуть в давно знакомые слова, задевая локтями других молящихся. Очень тесно... и очень тяжело дышать.

Все православные приписаны к определённым храмам, обязаны посещать их под страхом штрафа и телесного наказания, а злостным небытийщикам может грозить каторга или монастырское заключение, что ещё хуже. Правда, относится это только к низшим классам.

Дворянин, если он не состоит на государственной службе, требующей от него быть примером благочестия, может и вовсе не являться на службы и не исповедоваться. Не стоит только публично богохульствовать, да и то...

Большая часть взрослых дворян посещают церкви только по большим праздникам, много вовсе неверующих, не причащающихся годами и отмечающими Рождество и Пасху без религиозного пиетета. Примерно как в будущем отмечают Новый Год — просто некая дата, позволяющая разбавить унылые зимние будни чем-то ярким.

Но это потом... а пока — крестимся, толкаясь и задевая друг друга локтями. Ученики гимназии, независимо от происхождения, обязаны являть собой пример благочестия и бывать на церковных службах не менее одного раза в неделю, регулярно исповедуясь и причащаясь. Неявка без уважительной причины карается строго, а злостным прогульщиками могут даже отказать в аттестате зрелости.

По-настоящему верующих среди нас исчезающе мало. Любой гимназист знает наизусть десятки молитв и может без запинки ответить на вопросы из "Православного Устава", но всё это очень поверхностно.

В разговорах, насколько можно судить, большинство агностики или вовсе атеисты, неприязненно относясь к религии. Но эти же люди, повзрослев, призна́ют "нравственную пользу религии для низших классов", с упорством бульдозера продавливая законы, защищающие православие, и обязывающие быть на исповеди не менее одного раза в месяц.

Не все таковы... но вообще подобное двоемыслие, такие двойные стандарты — норма. Я это хорошо вижу и помню, и много глубже понимаю теперь, почему после Революции православие стало уделом старушек и немногих маргиналов.

Какие там большевики... сами, всё сами! Если религия поддерживается государством и защищается Законом, то стоит Церкви отбросить эти опоры, как она оказывается калекой, не способным даже самостоятельно стоять на ногах .

Молитвы перед важным делом и религиозные обряды, у большинства идёт не от Веры, а от суеверия, от идущего из древнейших времён магического мышления . Для них что поплевать через левое плечо, что постучать по дереву... равнозначно.

Душно... в глазах у меня потемнело, и в себя я пришёл только на улице, поддерживаемый под локоть одним из учителей гимназии. Немолодой, но кряжистый и всё ещё очень сильный физически, историк Илья Францевич один из тех, кто пользуется искренним уважением как гимназистов, так и дирекции.

— Пришли в себя, Пыжов? — участливо поинтересовался он, и получив утвердительный ответ, указал на вход в храм. Я чуть помедлил, и педагог одними глазами показал на церковного старосту, молящегося у входа и не забывающего бдеть.

Нашу гимназию не так давно приписали к этому приходу, всего несколько лет как, и прихожане не так чтобы в восторге от нас. Церковь эта историческая, представляющая интерес с точки зрения истории и архитектуры, но не то, чтобы очень большая.

Места всем не хватает, по воскресениям и во время церковных праздников народ давится. Да и несколько сот мальчишек, многие из которых и в церкви ведут себя соответственно возрасту, это несколько не та публика, что радует истовых верующих, которых среди простонародья хватает.

А поскольку прихожане приписаны именно к этой церкви и не могут сменить её, то и возникают порой коллизии, подчас весьма неприятные. Отсюда и вечные контры. Подгадить нам церковный староста, если такая возможность появится, не забывает, и гадит хоть и мелко, но часто.

Что уж там за история приключилась с нашей прежней церковью, к своему удивлению я просто не помню. Как-то эта история мимо меня прошла, бывает и такое...

Киваю понятливо, и снова захожу в пределы церкви, осеняя себя крестным знамением и стараясь стереть с физиономии унылое выражение. Вокруг ученики гимназии, их родственники и обычные прихожане, которым взбрело в головы разбавить наши и без того тесные ряды своими телесами.

Голоса клира, запах ладана, пахнущие потом и нафталином старухи, истово шепчущие молитвы и вбивающие щепоть в тело. Не покидает дурацкое ощущение, что я зритель на скверном спектакле по религиозным мотивам.

Неимоверная скучная и пафосная режиссура, нелепая игра провинциальных актёров, когда хочется в голос заорать "Не верю!" Декорации несколько спасают положение, но и они избыточно роскошны, по-восточному пышны и одновременно примитивны.

Участвовать во всём этом человеку, который в принципе не интересуется религией, и не имея возможности невозбранно уйти, тяжело необыкновенно. А эти взгляды людей, свято уверенных, что они являются посредником между Богом и Человеком, будучи на самом деле посредниками между Государством и Человеком, едва ли имея какое-то отношение к Богу, раздражают донельзя.

В голову лезут непрошенные эпизоды времён не случившейся ещё Гражданской, когда такое вот священнослужители летали с колоколен! Стараюсь выбросить это из головы и вслед за всеми повторяю слова молитвы, крещусь и истекаю потом, стараясь не поддаваться дурноте.

Душно...

... мимо провели одного из малышей, тощенького ушастого мальчишку лет девяти, с обморочно закатывающимися глазами. Торжественный молебен идёт своим чередом.

После службы выходим взмокшие, пропотелые, растекаясь весенними ручейками в разные стороны. Тут же, сообразно возрасту и интересам, составляются партии.

Одни вразвалочку идут в переулок покурить и ломкими голосами обсудить достоинства дам, хвастая выдуманными подвигами на любовной ниве. У некоторых, впрочем, подвиги не выдуманные, но это скорее редкость.

Другие весьма незатейливо сговариваются играть в бабки, играют в казаки-разбойники и сговариваются на летние приключения, свято веря, что вот всё-всё из этого они сумеют воплотить в жизнь. Наивные...

Отдельно второгодники, провожающие бывших одноклассников угрюмыми взглядами, или пытающиеся веселиться с отчаянием смертника. Что ждёт их дома... а впрочем, какая мне разница?

... хотя вру. Есть разница, есть! Парахин остался на второй год, и думается мне, наша драка сыграла не последнюю роль. Что ж... отыгрались кошке мышкины слёзки!

Детская часть моей сути откровенно злорадствует, а взрослая... да пожалуй, тоже! Разве что не столь откровенно и с некоторым налётом самокопания и попыток психоанализа самоё себя.

Очень уж неприятный персонаж, да и не маленький уже, должен различать — что такое хорошо, а что такое плохо! Парню почти шестнадцать лет, и если он в таком возрасте доводит заведомо слабейшего и безответного мальчишку мало не до самоубийства... Жалеть такое существо как-то не тянет.

На второй год остался и Струков, но это ещё не точно. Завалил он (барабанная дробь!) сочинение и математику, и тоже — не жалко.

Возможность переэкзаменовки у него есть, но я бы сказал, что чисто техническая. Мальчишка он противный, и хотя в Кондуите записан не больше прочих, но эта его подленькая пакостливость отмечается и учителями.

Далеко не все из них равнодушные чинуши, у которых казённые мундиры обтягивают казённые души. Не зря, ой не зря Вениамин Дмитриевич посадил его со мной за одну парту! Вот тебе и Фельдфебель.

Вечером папенька, весьма и весьма нетрезвый, но крепко держащийся на ногах, долго разглядывал мой табель и похвальные листы, хмыкая и бурча что-то невнятно-одобрительное.

— ... наша кровь, — бубнил он, обдавая меня запахом алкоголя и рыбы, — Пыжовская! Ну-ка... чти!

В очередной раз читаю, что ученик четвёртого класса... папенька слушает, склонив голову и кивает.

— Ма-ла-дец! — наконец произносит он, и притянув меня к себе, трижды целует в губы

— ... наша порода, Пыжовская, — слышу я, удаляясь в ванную. В этом времени такие поцелуи не несут сексуального подтекста, но менее противно от этого не становится.

... зубы в тот вечер я чистил трижды ещё до ужина. Стёр дёсны до крови, но отделаться от этого мерзкого ощущения так и не смог.

За ужином Нина всё кидала на старшую сестру ТЕ САМЫЕ заговорщицкие взгляды, но Люба, вопреки всегдашнему обыкновению, не торопилась и даже подержала папенькину риторику о "Пыжовской крови. Юрий Сергеевич, почуяв интерес, понёсся галопом, и как это всегда у него бывает, живо перескочил на собственное прошлое, несомненно интересное и требующее написания мемуаров и издания их большим тиражом.

Люба только иногда направляет беседу с нужное ей русло. Нина ёрзает, кусает губы и пытается подавать сигналы... а я стараюсь не улыбаться. Благодаря выхлопу от папеньки удаётся, и рожа у меня, как и всегда во время таких вот семейных ужинов, выходит столь же эмоциональной, как кирпич.

А собственно, как иначе? Если постоянно задерживать дыхание и при этом не показать Юрию Сергеевичу, как мерзко сидеть с ним за одним столом, иного выражения добиться сложно.

— Наверное, тяжело было... — бросает наживку старшая сестра, и папенька с готовностью заглатывает крючок, начиная повествовать о сложных взаимоотношениях с педагогами, и как они его недооценивали. А так бы... ух!

Выждав момент, когда папенька причастится очередной рюмкой, Люба обращается ко мне.

— А тебе, Лёшенька, тяжело было экзамены сдавать?

— Да ну... — я старательно изображаю телка, не понимающего в жизни ровным счётом ничего и очень обрадованного тем, что любимая сестра назвала меня ласково, — с чего бы? Я в гимназии больше устаю, а так... что сложного подготовиться, если есть книги и время?

— Самому проще? — подталкивает сестра, подавив тень раздражения, мелькнувшую было на её лице.

— Конечно! — воодушевляюсь я, широко открывая глаза, — Да вот хотя бы географию взять! Я учебник в первую же неделю наизусть знал. Ладно ещё Анисим Павлович рассказывает интересно, а так бы со скуки помер! Да половины предметов так!

Нина, не замечая того, кивает и восторженно смотрит на такую умную старшую сестру, играющую мужской частью семьи Пыжовых, как марионетками. Ну-ну... интриганши.

Работайте! Я вам позже ещё аргументов подкину — так, чтобы мой переход на экстернат выглядел выгодным прежде всего вам.

В жопу гимназию! Всех этих педелей, сторожей, Кондуит, невозможность выйти на улицу вечером и посещать увеселительные мероприятия!

Дожмут... и что-то мне подсказывают, что быстро. Двадцать пять рублей годовой оплаты, пошив новой формы и...

... мысленно они эти деньги уже потратили. На себя.

А папенька ещё сам того не знает, но тоже потратил — на новую служанку, помоложе и без амбиций стать госпжой Пыжовой. Хватит! Обжёгся уже.

Ну а я... да чёрт со всеми вами! Делите! Не жалко.

Пусть тело у меня детское, да отчасти и сознание, но знания и жизненный опыт никуда не делись. Заработаю.

Глава 6 (ЧЕРНОВИК) Невыносимая лёгкость бытия

Озябнув, я в полудрёме заворочался и завозился, натягивая на себя тонкое байковое одеяло, сползшее за время сна, и устроился поуютней в получившемся тёплом коконе. Пока возился, проснулся окончательно, но вставать не спешу, наслаждаясь самыми вкусными утренними минутками.

Сквозь плотные портьеры, колышущиеся от сквозняка из настежь открытой форточки, пробивается солнечный свет. С улицы, еле слышимые, доносятся голоса беседующих жильцов, шорканье дворницкое метлы да квохтание кур, устроившихся не иначе как под моим окном.

Всё это, впрочем, очень уютно и лампово, так что было бы желание спать, звуки эти скорее убаюкали бы меня. Зевнув, я потянулся... а потом ещё и ещё, не хуже иного кота. Закончив, вытянулся под одеялом, медленно осознавая, что гимназия — всё...

Не нужно ежедневно вставать в раннюю рань и идти туда, невзирая на самочувствие и непогоду, высиживать часами в душных классах в нервном напряжении, а на переменах ждать подвоха от других гимназистов...

... и кто бы знал, какое-то это счастье! Не просто каникулы, а — всё, совсем всё! Папенька, решив не тянуть кота за причинное место, переговорил со знакомым доктором, затем с гимназическим начальством, и проблема моя разрешилась необыкновенно быстро, без какой-либо бюрократической проволочки.

Наверное, я мог бы долго валяться в этакой неге, но позывы мочевого пузыря победили духовное.

— Рановато, — озвучиваю очевидное, поглядев на будильник, стрелки на котором не перевалили ещё за отметку в пять часов, — ну да ладно...

Сев на скрипнувшей кровати, нашарил ногами домашние туфли и ненароком зацепил горшок, громко звякнувший крышкой.

— Да тьфу ты... — накатило смущение, но увы и ах — это реалии времени! Несмотря на наличие канализации, ночные вазы под кроватью не ушли в прошлое. Казалось бы... но нет!

Нина, я точно это знаю, ночью боится вставать в туалет, и по малой нужде ходит на горшок. Я... хм, да всё тоже самое, по крайней мере до недавних пор.

А когда болею, тем более... так что с учётом общей дохлости моего организма, с ночным горшком знаком я более чем хорошо! Можно даже сказать — сроднился.

Папенька, выросший в иных условиях и воспринимающий эту деталь интерьера как данность, пользуется им как бы не почаще всех нас вместе взятых. Ну, с учётом его постоянных пьянок и не удивительно.

Под себя он не ссыт, но порой, придя изрядно подшофе, он продолжает накидываться до полной кондиции — так, что затруднительно бывает просто встать с дивана и дойти до спальни. Какой уж там туалет посреди ночи... он и в горшок не всегда попадает, брандмайор херов.

Да даже если и доходит! Только и разницы, что зассано всё вокруг унитаза, а не собственная его комната.

Это не обсуждается в принципе. В приличном обществе темы такого рода табуированы, но... мы же не в иллюзии живём, хотя и делаем вид, что не замечаем низменной прозы жизни.

Вокруг очень много таких вот вещей, которые меня, выходца из двадцать первого века, едва ли не в нокдаун отправляют. Благо, новая синтетическая личность помогает справляться со стрессом.

А так... десятки и сотни мелочей, вызывающих раздражение. Притом те же ночные горшки или скажем, кони, которые во время поездки роняют на мостовую отнюдь не лепестки фиалок, и могут всю дорогу шумно портить воздух, на самом деле ерунда.

Очень сложно без интернета... но пока даже радиопередач нет! Телевиденья! Кино — немое убожество с кривляющимися в стиле миманса актёрами, телефон — роскошь!

А отношения между людьми, вот где жуть. Какая уж там толерантность... социальное неравенство оформлено законодательно!

Это ведь не просто несправедливость. Когда она касается не тебя лично, её можно и не замечать... большую часть времени. А... с кем общаться?

Выходцы из низов могут быть сколько угодно умны, но это совершенно другая культура, другой образ жизни и даже мыслей. Даже язык! Язык Чехова, Достоевского и Толстого разительно отличается от языка простонародья, и это не просто "каво", "чаво" и "што", но из-за иного мышления и культурной среды это фактически другой язык. Ну ладно... диалект.

Разница между слоями общества немногим меньше, чем у живущих в Индии британцев и самих индийцев, пусть даже прекрасно знающих английский язык. Пусть... пусть утрирую! Но факт остаётся фактом, и реальное, живое общение с людьми, близкими по духу и образованию, остаётся большой проблемой.

Есть неплохие ребята среди гимназистов, кое-какие знакомства с реалистами и учениками городского Коммерческого училища. Но они всё — дети, то есть личинки людей. С ними можно поиграть в бабки и казаки разбойники, а вот обсудить какие-то мысли...

— Да твою же дивизию, — простонал я, обнаружив себя залипнувшим в размышлениях возле туалета.

— Ась? — выглянула с кухни Глафира, — Доброго утречка, Алексей Юрьевич!

— Доброго утра, Глафира, — ответив ей, наконец захожу в ванную и стравливаю давление. Потом долго умываюсь, пытаясь не столько смыть пот, сколько вот эти все мысли... Тоже ведь — проблема!

Я привык постоянно учиться чему-то новому, перерабатывать огромные массивы информации. Пусть даже по большей части поверхностно, но тем не менее.

А захочешь выплеснуть пар, пожалуйста! В двадцать первом веке любой большой город, а тем более европейский, по умолчанию предоставляет своим жителям великое множество возможностей.

Большая часть их рядовому обывателю не нужна и никогда не понадобится, но есть спортзалы разной направленности, есть сообщества реконструкторов и музыкальные группы, байкеры и анимешники, клубы собаководов и пейнтболисты. Мало? Садись за комп и ищи в интернете единомышленников или тех, с кем было бы интересно пообщаться. Да блин! Просто "зависнуть" над милыми котиками, потупив пару часиков во благе!

А здесь всего этого нет, вообще нет... и сознание моё, отойдя от первого шока, принялось нагружать самоё себя в привычной для себя манере. От скуки! Я просто не знаю, чем занять себя.

Игра "в индейцы" и прочие мальчишеские радости — сто раз да! Пролистать учебники и вообще заняться учёбой? Снова да!

А дальше? Замены интернету, привычной общественной жизни и всем тем вещами, что в двадцать первом веке кажутся чем-то неотъемлемым — нет!

— Мне надо чем-то занять себя, — сообщаю отражению, плеснув в лицо холодной водой, — иначе, в поисках пищи для мозга и новых впечатлений, можно додуматься до шизофрении или марксизма.

— Вам сготовить чевой, Алексей Юрьевич? — едва заметно нервничая, осведомилась служанка, заметив меня выходящим из ванной.

— Хм... — прислушиваюсь к позывам желудка и соглашаюсь. Папенька встанет много позже, сёстры в первые дни каникул отсыпаются, так что даже завтракать мы будем раздельно, — А давай! Лёгкое чего-нибудь. И... не надо в гостиной накрывать, а то проснутся ещё.

Буквально через пятнадцать минут я сидел на кухне, ел блинчики с вареньем и со сметаной, и бездумно пялился в окно. Разговорить служанку, и без того смущающуюся "барчуком" на кухне, я не пытаюсь.

Низенькая, приземистая, жопастенькая, с заметными следами оспин на широком мордвинском лице, она не слишком интересна. Обычная деревенская баба, рано выданная замуж и рано же овдовевшая, оставшись с двумя детьми-погодками на руках.

Дети ныне живут в деревне, а она перебралась в город, и сменив парочку мест, устроилась-таки на работу мечты. Жалование маленькое, но и хлопот немного.

Обихаживать семью из четырёх человек, да после бытия молодухой под одной крышей с требовательной свекровью — труд невелик. А ежеутренние походы на ближайший рынок, так и вовсе за развлечение! Всё веселей, чем за скотиной ухаживать.

А делить изредка постель с папенькой... так право слово, для служанки ещё не самый худший вариант. Среди женской прислуги найти особу целомудренную, это надо постараться!

Да не потому, что они сплошь проститутки по натуре, просто это как норма осталась, со времён крепостного права.

При том, что хозяин в любой момент может выставить её вон с наихудшими рекомендациями, а то и обвинив в воровстве, есть ещё и банальное "право сильного". Подвыпивший мужчина, который "право имеет", может и банально изнасиловать девицу.

Жалобы? Да чаще всего признаются клеветой, после чего столь испорченной особе выдаётся "жёлтый билет ". Бывает, "клеветница" оказывается просто на улице... или на каторге.

В прислугу идут от отчаяния, когда терять вовсе нечего, и альтернатива — голодная смерть, либо судьба немногим менее горшая — продавать себя на улицах или идти на фабрики. А жизнь у фабричных девчонок незавидная...

Но это именно что крайности. В основном в прислугу устраиваются рано овдовевшие молодухи и уже "порченные" девки, для которых замужество становится чем-то призрачно-туманным.

Так что обе стороны прекрасно знают правила игры, и часто договариваются о "прибавке к жалованию" без всяких околичностей. За "сласть" прислуге полагается прибавка к жалованию и небольшие подарки, или как вариант в случае с папенькой (в чём я почти уверен) и ему подобными, обещание не слишком докучать мужским вниманием и смотреть сквозь пальцы на какие-то вещи.

В общем, ничего неожиданного... Это с Фросей папенька заигрался, а вернее всего — заврался. Не от великой нужды в деньгах, хотя пожалуй, и не без этого. Но скорее от желания стать хоть для кого-то путеводной звездой на жизненном пути.

Есть у него такая черта, любит Юрий Сергеевич обещать что-либо, притом получается у него необыкновенно вкусно. Не выполняет, разумеется, почти ничего... но как-то очень убедительно объясняет, что в другой раз — непременно! Все силы приложит!

Фросю в итоге выставляли с дворником, н-да... Жалею я и об этом? Ну, немножечко.

Виноватым себя не чувствую, вот чего нет, того нет! Когда выбираешь между собственным душевным, а может быть и физическим здоровьем, и относительным комфортом чужого, и притом враждебно настроенного человека, здоровый эгоизм быстро берёт верх.

Что-то такое я и подразумевал, затевая интригу. Да и... думается мне, что долго Фрося у нас не зажилась бы. С девочками отношения у неё тоже не слишком-то сложились, а папеньке она надоела и была скорее привычна. Год, может два... и всё, сценарий тот же.

Размышляя, не забываю есть, макая вкуснейшие блинчики в попеременно сметану и варенье, запивая не слишком крепким чаем. Вот тоже... закавыка! Очень люблю хороший чай и кофе, притом непременно крепченные и не по одной чашке в день. А в этом хилом тельце — увы... тахикардия.

Не факт, что у меня больное сердце, скорее сказывается общая дохлость и нетренированность организма, но звоночек так себе, не радостный. От крепкого чая, а?!

— Спасибо, Глафира, — говорю служанке, вставая из-за стола, — очень вкусно.

— Скажите тоже, Алексей Юрьевич, — засмущалась та, видимо, непривычная даже к таким незамысловатым проявлениям благодарности, — ежели к чему охота будет, вы уж только скажите!

— Непременно, — подтверждаю договор и удаляюсь из бабьего царства к себе.

Одеваюсь быстро — собственно, у меня есть только гимназический костюм, купленный на вырост в позатом году уже подержанным, и "Тот, другой!"

"Другой костюм", это собственно бриджи, купленные в том году по случаю у старьёвщика, лёгкая курточка, джемпер и несколько рубах. Небогато, да... но это специфика времени, и отчасти — сословия.

Гимназист обязан носить форменную одежду во всякое время! Летом, на даче... не суть. Обязан.

Правило это, разумеется, нарушается повсеместно, и прежде всего летом. Гимназическая форма на даче считается чем-то наподобие торжественного костюма, а в обычное время детей одевают не столь официально.

Семейство Пыжовых на лето остаётся в городе, так что "Тот, другой" костюм я выгулял ровно один раз, попался в нём педелю и благополучно повесил в шкаф на радость моли. До сего дня он был скорее неким символом вольной жизни, а сейчас я не без трепета одел его, предвкушая Приключения. Дачи... ха!

У меня ещё Москва не исследована! А главное — никаких больше педелей, Кондуитов и вечной опаски всего и вся!

Взяв ключи, я вышел из дому, вдохнул полной грудью пахнущий сиренью летний воздух, и засмеялся негромко. Впереди меня ждёт огромное, бесконечное лето...

... и все попаданческие проблемы могут подождать!

Не знаю, было ли это сатори или что другое, но в эти бесконечные мгновения я многое понял и осознал. Не разумом, нет... но с моих плеч будто свалился невидимый, но тяжкий груз и стало необыкновенно легко жить, дышать, думать...

Прекрасно понимаю, что потом это уйдёт и останется лишь воспоминание, лишь смутное ощущение осознания собственного Я, но... разве этого мало? Эти мгновения дали мне больше, чем десятки и сотни походов к психологу.

Сатори, катарсис ... неважно! Я принял эту реальность, и она приняла меня. Это не значит, что я внезапно вжился в это время, пророс корнями в почву религии, истории, сословного общества и мироощущения. Вот уж нет!

Мне по-прежнему не нравится это время, и я многое бы отдал за то, чтобы вернуться домой. Но реальность больше не выталкивает меня как чужеродный организм. Казалось бы... ан нет, не мелочь, совсем не мелочь.

А всего-то — экстернат! Маленький камешек, сдвинувший большую лавину. Возможность жить, дышать, существовать, не будучи постоянно затянутым в наглухо застёгнутый мундир — как буквально, так и фигурально.

Если бы не экстернат... не знаю. Вот честно, не знаю. Я достаточно здравомыслящий человек, и прекрасно понимаю, что бытие беспризорником в этих реалиях может быть горше смерти. А попытка убежать от действительности, спрятавшись в трюме парохода, плывущего в Южную Америку, немногим лучше, если вообще чем-то лучше.

Но и жить так, как жил, я был уже не в состоянии. В принципе. А сейчас...

... я стоял с ключами в руках и по-новому глядел на наш маленький, ничем не примечательный дворик. Они ни капли не изменился, но здесь и сейчас всё выглядит так, будто я нахожусь в картине великого художника. По-прежнему маленький и грязноватый, несмотря на ленивые усилия дворника, но шедевр!

Зная прекрасно, что где находится, и помня каждую дырочку от сучка в подгнившей доске угольного сарая, я тем не менее не пожалел времени и обошёл двор. Не изменилось ровным счётом ничего, но как же это, давным-давно знакомое, стало вдруг выпуклым, живописным и необыкновенно интересным!

А все эти греющиеся на лавочках старики, бабы с помойными вёдрами, играющие во дворе сопливые ребятишки стали вдруг почти родными...

... так что заметив косящуюся на меня тётку Марьяну, я только засмеялся. Не смутился и не обиделся, как было прежде, а просто засмеялся и кивнул.

— День-то какой, а?! — весело спросил я её, улыбаясь так солнечно, что наверное, на эти короткие секунды стал почти обаятельным.

— И правда... — не удержалась от улыбки женщина и подняла глаза к пронзительно голубому небу с редкими барашками белоснежных облаков, а потом посмотрела на колыхаемые лёгким ветерком ветви старой берёзы, покрытые молодой, ярко-зелёной листвой, не успевшей ещё задубеть, и улыбнулась ещё раз.

Переглянувшись как люди, посвящённые в какую-то увлекательную тайну, мы улыбнулись друг другу ещё и раз...

... и тётка Марьяна осталась в маленьком дворике возиться по хозяйству, а я пошёл дальше.

Интересного вокруг — хоть разорвись!

Одна часть меня требует непременно отправиться на Чистые пруды, прямо-таки пылая от желания с разбегу окунуться воду и плескаться бездумно, не заботясь ничем, пока не посинею от холода. А потом, отогревшись — снова, и снова... пока не напомнит о себе подведённый от голода живот.

Другая часть меня, более взрослая, изнывает от желания побродить по старым улочкам Москвы, не тронутым Гражданской и последующей Разрухой, пятилетними планами большевиков и последующими преобразованиями, которые (сугубо мо моему личному мнению!) сделали город только хуже.

Чистые пруды начали было побеждать, и я прямо-таки кожей ощутил ласковую прохладу воды с едва заметным запахом ряски. Но вспомнилось, что место это предназначено для гуляний, и хотя мальчишки, разумеется, плюют на все запреты и гоняющих их городовых. Есть ещё несколько жирных "Но".

Во-первых, Чистые пруды не оборудованы местами для купания, и мальчишки, плескающиеся там, принадлежат к низшим сословиям. Не то чтобы это было таким уж жестоким уроном дворянской чести...

Во-вторых (а для меня, пожалуй, и во-первых), в таких местах кучкуются компаниями. Побить, может быть, и не побьют, а вот зло подшутить, спрятав одежду в кустах или вовсе на дереве, это запросто! А бегать по кустам, прикрывая срам ладошкой и лопухами... вот здесь уже — урон для любой чести!

Побить... я покатал на языке вкусную для самоутверждения мысль, но оставил её в сторонку. Отлупив Парахина, имбой я не стал и вполне могу нарваться даже на сверстника посильнее себя. А так-то чужака лупят группой... оно мне надо?

— Ну и ладненько, — бурчу себе под нос, — ну и не очень-то хотелось! А всё-таки, куда мне идти?

Я завис... вокруг столько всего интересного! Детство и почти всю юность я провёл в военных городках и всяческих Усть-Зажопинсках, притом всё больше не старинных, а новодельных, где из архитектурных достопримечательностей стоит покосившийся барак сталинских времён, а культурные представлены единственным ДК с хором пенсионеров и парой кружков.

Переехав после армии в Казань, я был буквально контужен красотой города, раз и навсегда влюбившись в такие понятия, как "архитектура" и "комфортная городская среда". Потом была Москва, Барселона, Мюнхен... и сотни городов, городков и деревушек, в которых я побывал по делам или в качестве туриста.

О Москве я знаю не так много, в своё время "пробежав" её по верхам, немногим более, чем сознательный турист из провинции. Красная площадь, Кремль, Мавзолей, Оружейная Палата и ещё почти два десятка наименований, преимущественно музейных. Попросту некогда было, я и так-то урывал время от сна и отдыха, а потом, пробыв в столице меньше месяца, ухватился за призрачную возможность свалить в Испанию.

Но... интересовался. Не так чтобы фанател, но если натыкался на интересную краеведческую информацию под настроение — листал. А прилететь целенаправленно на экскурсию так и не удосужился за все годы. Хотя и время было, и возможность... просто не сложилось.

Пока я размышлял, подсознание уже решило и подсунуло мне старые-престарые фотографии Сухаревки. То есть тогда — старые, а сейчас их может и не быть ещё! А вдогонку — Гиляровского, с его интереснейшей книгой "Москва и москвичи", раскрывшейся в моём сознании аккурат на главе "Сухарёвка".

— Ну... — пока я обкатывал эту мысль, ноги сами понесли меня к Сретенскому бульвару. Шагалось легко и беззаботно — так, что я едва чувствовал под ногами брусчатку и чувствовал себя как переполненный гелием шарик.

Время ещё совсем раннее, так что на улицах преимущественно спешащий рабочий люд, разного рода приказчики и прислуга, торопящаяся поутру на рынок за свежими продуктами. Много позже появятся на улицах чиновники, затем в сопровождении нянек, гувернанток и бонн во всех парках и сквериках прорастут светлые панамки детей из "приличных семей".

Моих сверстников немного, и почти сплошь это деловитые курьеры и разносчики, но до меня никому нет дела. Одежда моя хотя и подходит под определение "приличной", всё ж таки заметно ношенная и не является исключительно дворянской привилегией.

Всё такое... насколько невнятное, я бы сказал. В такой уместно быть и мальчишке из дворянской семьи, и отпрыску выбившегося "в люди" мещанина, держащего собственную мастерскую аж с двумя наёмными работниками, или скажем — курьеру солидной газеты.

Единственное — для дворянина мой наряд приличен для шатания по улицам, с большим натягом проходя ценз "одеть в гости". А для мещанина из "выбившихся" это уже почти парадный костюмчик. Или даже без "почти".

С толпой я в итоге не сливаюсь, но и не выгляжу ярким пятном посреди серой массы. Но впрочем, это скорее состояние психологическое, так что я, как опытный турист, плевать хотел — какое я там впечатление произвожу на кухарок из окрестных домов, курьеров и приказчиков из мелких лавчонок.

Дошагав до Сретенского бульвара, поглазел на трамвайную линию и позвякивающие трамваи, распугивающие вставших на путях извозчиков и прохожих, обошёл два огромных (на это время) дома Страхового Общества "Россия", и далее шагал по Сретенке, уже не слишком отвлекаясь.

Магазины и всевозможные конторы ещё не открылись, и огромные стеклянные витрины там, где они есть, закрыты специальными щитами. Ещё нет и шести утра, так что и развлечений пока немного.

Возле Сухаревской башни собирается особый тип букинистов. Торгуют они в основном всякой ерундой, в основном подержанными учебниками и старыми рассыпающимися "путешествиями" с нехваткой страниц, справочниками по всякой всячине и мемуарами черт те каких деятелей, вспомнить которых сможет не всякий историк.

Но среди этой бумажной рухляди встречаются и настоящие жемчужины. То мелькнёт прижизненное издание Шекспира, то старопечатное Евангелие, а то и произведение, запрещённое цензурой и якобы сожжённое пожарными в металлической клетке лет этак тридцать назад.

Какими путями попадают к букинистам таки книги, догадаться несложно. Ветхие страницы почти всегда пропитаны слезами и горем, дымом пожарищ, а порой и кровью, но всегда почти — сильной нуждой.

Наговаривать на всех разом не стану, но в целом, букинисты Сухарёвки здесь берут не глубоким знанием предмета, а пройдошливостью и беспринципностью. Глядеть надо в оба, но при некотором понимании и внимательности, покупатель может приобрести за копейки подлинное сокровище.

Основная публика — студенты из небогатых, составляющие библиотеку мелкие купчики и коллекционеры разного рода. Есть подлинные знатоки и ценители, но больше всего, пожалуй, искателей "на грош пятаков".

Лично меня сложно назвать специалистом, но и вовсе уж профаном тоже нельзя. Так... серёдка на половинку.

Деньги я собой я не взял, даже не столько опасаясь карманников, сколько попросту не подумав. Ну... оно и к лучшему. Соблазнов вокруг много, а тратить средства на сколько угодно ценную книгу в моих обстоятельствах просто глупо.

Перепродать её, не имея знакомств в нужной среде, я вряд ли смогу, по крайней мере не скоро. Да и, хм... невместно. Не поймут. А собирать коллекцию в свете приближающейся Гражданской и вовсе...

— ...прижизненное, изволите видеть, — убедительным фальцетом напирал сидящий на стопке перевязанных бечёвкой "народных" книжонок похожий на скопца букинист, пытаясь продать несколько солидно выглядящих томов сомневающемуся отпрыску купеческого семейства. В качестве доказательства желтоватый длинный ноготь торговца ёрзал по дате, указывающей восемнадцатый век.

Подделка очевидна любому, хоть сколько-нибудь думающему человеку, но... не моё дело. Ссориться вот так вот на ровном месте с сообществом букинистов из-за чужого человека не стану.

— ... Толстой, — солидно кивал немолодой упитанный торговец, сняв с плеч мешок с книгами и показывая убедительно выглядящую обложку потенциальному покупателю.

Хмыкнув, я зарылся в развал ветхих книжонок на языках, не имеющих особого хождения в Российской Империи.

— Хлам... — тихо бормочу, аккуратно откладывая в сторону невесть как попавшую в Россию повестушку на итальянском о трепетной любви герцога к гувернантке, — Снова хлам.

— ... да какой же это Толстой!? — взревел кто-то в нескольких метрах от меня! — Это вовсе даже справочник какой-то!

— Держите! — надрывая горло, орёт незадачливый покупатель, обнаруживший вместо ожидаемого классика только обложку с бумажным хламом внутри, — Да где же он!?

— Пачечник! — хихикнув, бросил один из букинистов соседу, и оба заухмылялись в бороды. Из разразившегося скандала стало понятно, что такие вот кунштюки один из нечистоплотных торговцев проделывает постоянно.

Покупая у старьевщиков разную бумажную ерунду, он засовывает её в качественные обложки и подсовывает покупателям "пачку", быстро растворяясь в толкучке. Доказать что-либо уже несколько минут спустя проблематично, и Пачечник промышляет таким образом десятилетиями.

Перебираясь от одного торговца к другому, роюсь в развалах. На меня, очевидно безденежного, косятся, но не гонят. Хоть и видно, что я не покупатель, но копаюсь в сторонке, в кучках неликвида.

В основном хлам, но встречаются и забавные вещицы. Не настолько, чтобы возжелать приобрести их для библиотеки, но...

— Забавное что-то попалось? — полюбопытствовал прилично одетый мужчина лет сорока, одетый очень просто, но с тем вкусом, который выдаёт хорошее воспитание и немалые финансовые возможности.

— Простите? — не сразу понял я, — А... да, забавно

Прочитав вслух несколько строк, хихикаю.

— Простите? — отзеркалил мужчина, — Это случаем не итальянский? Слышатся знакомые корни, но признаться, я изрядно подзабыл латынь со времён гимназии.

— Итальянский, — зажав страницы пальцами, подтверждаю, не переставая улыбаться, и пересказываю ещё раз, уже на русском.

— Действительно забавно, — улыбается он очень искренне и симпатично, — А вы, молодой человек...

— Алексей, — представляюсь я, — Алексей Юрьевич Пыжов, потомственный дворянин.

Сословную принадлежность упоминать при всяком знакомстве не принято, но в такой вот ситуации, когда тебя, мальчишку, спрашивает очевидно не самый простой человек, очень желательно. В сословном обществе такие вещи важны, а то бывают... коллизии.

С дворянином, пусть даже и сто раз мальчишкой, должно разговаривать на "Вы" и держать в уме, что меня нельзя, к примеру, ухватить за ухо или послать с гривенником купить газету у мальчишки-разносчика. Не думаю, что этот смешливый господин взялся бы сходу хамить мне, но... папенька по части этикета выдрессировал нас жёстко. Само порой вылезает.

— Тартаринов Евгений Ильич, — представился он, шутливо прикладывая два пальца к полам летней шляпы, — также потомственный дворянин, литератор и драматург.

— Рад знакомству, Евгений Ильич, — важно киваю я, приятно польщённый знакомством. Писатель и драматург он не из последних, хотя и не звезда первой величины. Да и в газетах нередко выходят недурственные статьи, подписанные как "Тартаринов Е.И."

— Так что, Алексей Юрьевич, вы настолько хорошо владеете итальянским? — осведомился он.

— Итальянским, — киваю уверенно, — а также испанским и английским, ну и разумеется — весь языковой набор, полагающийся ученику гимназии, только что многим лучше.

Вообще-то больше... но как залегендировать знание эускара или датского, я пока не знаю.

— Однако... — озадачился он, приподняв лёгкой тросточкой полу шляпы и глядя меня совершенно иначе, — а следовать правилам, нося гимназическую форму...

— Простите, Алексей Юрьевич, — спохватился он, — это не моё дело.

— Ничего страшного, — улыбаюсь я, — и да, просто Алексей!

— Договорились, — он очень серьёзно протянул мне руку и мы обменялись торжественным, каким-то очень посольским рукопожатием.

— А насчёт формы... — я снова улыбаюсь, — несколько дней, как я числюсь экстерном!

— Ах вот оно что! — засмеялся Тартаринов, — Мне стоит вас поздравить?

— Пожалуй, — засмеялся я, и мы замечательно разговорились. Роясь вместе в отвалах с иностранными книжками, я нашёл несколько интересных изданий, и Тартаринов, как бы от скуки, купил их замечательно задёшево.

— Приятелям подарю, — сказал он мне приязненно, помещая перевязанный бечевой пакет подмышку, — есть среди них коллекционеры, им подобные вещички должны понравится. Благодарю, Алексей!

— Не стоит благодарности, Евгений Ильич, — вежливо расшаркался я, и уже собрался уходить.

— Постойте, Алексей! — остановил меня новый знакомый, — Я так понимаю, вам и другие предметы даются столь же легко?

— Точные науки не хуже, — отвечаю весьма уверенно, — По остальным в табеле не ниже четвёрки.

— Однако! — восхитился тот и внезапно засиял стоваттной лампочкой и сдвинул шляпу на затылок с таким видом, будто только что решил сложную задачу.

— Алексей... — вкрадчиво поинтересовался Тартаринов, — я надеюсь, вы даёте уроки частным образом?

Глава 7 Житиё моё

Проснулся я минут за двадцать до звонка будильника и некоторое время лежал в полудремоте, отходя ото сна и сонно моргая. От окна тянет утренним холодком, портьеры ощутимо колыхает ветер, и от того в комнате очень свежо.

— Потягушечки, — сладко простонал я, выгибаясь самым причудливым образом и чувствуя приятную истому, — э-эх...

Полежав ещё с минутку, сажусь на кровати и выключаю будильник, на котором нет ещё и пяти часов, одновременно нашаривая ногами тапки. Раздёрнув портьеры, немножечко поглазел на просыпающийся двор, где уже возятся в пыли куры, а кто-то из стариков, согнувшись в три погибели и чертыхаясь, мастерит что-то подле дровяного сарайчика.

Небо сегодня облачное, сырое, беременное дождём, и ещё непонятно — развиднеется потом, или будет лить весь день с небольшими перерывами. Но впрочем, настроения мне это ничуть не портит. Не ливануло бы с самого утра, а потом — пусть!

— Ах да... — едва ли не в последний момент накинул на себя верх пижамы, и только затем вышел из комнаты. Сплю я в пижамных штанах, и спал бы вовсе без них, но спросонья, когда встаю ночью в туалет, просто забываю их одеть. Привычка из той ещё жизни, накрепко въевшаяся в подсознание и перенёсшаяся со мной в это время.

Ну некого было стесняться! А теперь увы... не один живу, и если наткнусь в таком виде посреди ночи на девочек, скандал в нашем благородном семействе может выйти знатным!

— Доброго утречка, Алексей Юрьевич, — поприветствовала меня высунувшаяся из кухни заспанная Глафира, — рано вы севодни.

— Утро доброе, Глафира, — отвечаю ей приветливо, — Выспался!

— Вам чичас што сготовить, али опосля? — осведомляется служанка, прикрывая крепкой ладошкой зевающий рот.

— Хм... — я задумываюсь, — давай часикам к шести. Омлет с ветчиной из двух яиц и пару гренок.

— С зеленью омлет-то? — интересуется женщина.

— На твоё усмотрение, — улыбаюсь ей, — у тебя невкусно не бывает.

Засияв рябым солнышком, Глафира скрылась на кухне, а я наконец получил возможность умыться.

Вернувшись в комнату, запер за собой дверь, скинул пижамную куртку и принялся за упражнения. Я не то чтобы ярко выраженный жаворонок, вот уж нет!

Знаю... знал людей, которые могли, едва проснувшись, упасть с кровати и начать отжиматься. После — лёгкий завтрак, пробежка и спортзал, причём для них это как само собой разумеющееся, без ломки организма через колено.

Я же, хотя и просыпаюсь достаточно рано, на пик физической и интеллектуальной активности взбираюсь не ранее, чем через полтора-два часа. Но раз уж проснулся... чем сидеть в своей комнате и читать по десятому разу беллетристику, лучше уж разомнусь как следует!

Комнатушку у меня маленькая и похожая на пенал. Кровать у входа, шкаф и письменный стол у окна. На узком проходе лежит ковровая дорожка, которую во время разминки приходится сдвигать, иначе она сильно ездит под ногами.

С утра никакой серьёзной физкультурой не занимаюсь. Обычная суставная гимнастика и растяжка — очень осторожно, памятуя не только о собственной замечательной гибкости, но и о "привычном вывихе сустава".

Затем, размявшись и прогревшись, элементарные упражнения на подвижность, но опять-таки, без перебора. На всё это уходит от двадцати до сорока минут, в зависимости от настроения и самочувствия.

Я не сторонник "механической" системы, когда всё выполняется по часам. С моим квёлым организмом надо поосторожнее, и уж тем более — никаких рекордов!

Под босыми ногами иногда поскрипывают полы, но впрочем, еле слышно. Вбиваю в это тело элементарнейшую базу — боксёрский челнок, одиночные удары, двойки, уклоны и нырки, и разумеется — простейшие удары ногами.

Я прекрасно знаю, что надо делать, но знать и уметь... так себе получается. Не то чтобы совсем хреново, нет... Но в этом теле я не занимался вообще ничем, хотя бы отдалённо похожим на спорт, если не считать за таковой нечастые игры в бабки и казаки-разбойники. Даже в городки почти не играл!

На дачу мы выезжали в последний раз, когда мне было семь, да потом несколько раз гостили у знакомых и дальней родни, приезжая на выходные. Соответственно — ни верховой езды и длительных прогулок по лесу, ни гребли и плавания, ни...

... в общем, всё грустно. Базы, хоть какой-то — ноль! Единственное — гибкость и реакция замечательные.

Нет, я в общем-то не жалуюсь! Тело как тело... не хуже многих. Да и тренерский мой опыт говорит, что ничего особо страшного нет, и не таких за год-два на приличный уровень вытягивали.

Неприятно просто. Недавно ещё — полная уверенность в собственных силах и готовность хоть прошагать с рюкзаком целый день горными тропами, а хоть бы и дать в морду парочке футбольных фанатов из Британии, приехавших интересно провести выходные, и втягивающих в свой "культурный досуг" совершенно посторонних людей.

А сейчас... я вздохнул, встал в боевую стойку и...

... шаг — удар, шаг — удар... неторопливо, технично, без фанатизма.

В качестве заминки — растяжка, но в этот раз полноценная. Поперечные шпагаты, продольные... легко! Встать на мостик, касаясь затылком пола у пяток — раз плюнуть!

Поймал себя на мысли, что если бы не мигрени и неважное здоровье вообще, то и чёрт бы с ней, с прежней мускулатурой и ростом! Рожу бы поприглядней, это да...

Отзанимавшись, наскоро смываю пот холодной водой и иду на кухню, где уже доходит омлет. Запах... а на вкус ещё лучше! Я не сторонник теории "в прошлом было лучше", вот уж нет. Скорее возраст сказывается, когда все вкусы острее воспринимаются. Но...

... вкусно!

Пока ем, Глафира рассказывает мне разные разности из жизни сообщества слуг, новости с рынка и тому подобные малоинтересные вещи, которые я воспринимаю как звуковой фон. В этой ерунде мелькает порой важная информация, а я, как студент со стажем, умею вычленять её из мутного потока информационного сора. Да и так... полезно знать, чем дышат и что думают обычные люди.

— Чаю? — предлагает служанка, видя, как исчезает омлет в тарелке, — На травках!

— А... давай! — в деревнях "китайскую траву" пьют по большим праздникам, и чаще всего — спитую. Дорого!

Чай пью без сахара, я вообще не большой охотник до сладкого. Зато зубы без единой дырки, в отличие от отца и сестёр, регулярно страдающих от зубной боли.

В охотку могу съесть розетку варенья, но нам, детям, достаётся оно редко, и в обычное время держится запертым в буфете. Да и не часто она бывает, охотка. В последний раз варенье ел не потому даже, что хотелось, а потому, что после ухода прежней служанки Глафира принимала хозяйство и внезапно вылезла "неучтёнка".

Чёрт его знает... скорее всего, Фрося делала какие-то запасы для себя, вот и всплыло старое варенье. Через "не могу" тогда ел, просто из-за детских воспоминаний, что это — деликатес, который бывает только по воскресеньям и праздникам. А тут — ешь, не хочу! Ну да сёстры и уговорили... и пусть. Не часто у них, сладкоежек, такая возможность бывает.

Не принято в этом времени баловать детей. Варенье под замком в буфете, яблоки или сливы — под счёт, персики и виноград — для гостей... Дорого!

Садоводство в Российской Империи почти исключительно на Юге, а в Подмосковье всё больше яблоки, из которых верхом изыска считается антоновка и ещё два-три сорта похуже, кисловатые вишни и крыжовник.

В магазинах выбор побольше, но на взгляд человека двадцать первого века скуден донельзя! Из привычных мне фруктов и ягод , хоть сколько-нибудь доступных семье вроде нашей, только апельсины, которые покупаются поштучно для болящих и к праздникам.

А так... местные яблоки, есть которые можно только тогда, когда слаще морковки ничего не едал, стоят три копейки за фунт. В сезон! Хороший виноград может стоить полтора-два рубля... а на эти деньги можно недурно отобедать в ресторане.

В общем, для меня это ещё один повод уехать туда, где большую часть года тепло, на улицах растут пальмы, а политическая ситуация если и меняется, то не в результате революций и переворотов.

— Чевой загрустили-то, Алексей Юрьевич? — прервала мои мысли Глафира.

— А? — не сразу понял я, — Да так... ерунда всякая в голову лезет! Спасибо, что окликнула, а то знаешь уже, я к меланхолиям склонен.

Допив чай, ещё раз благодарю Глафиру и собираюсь уходить. Выглянув в окно, накидываю на плечи лёгкую курточку и подхватываю со стола ключи. Свои ключи!

Ох и знатно мне тогда влетело... Оказывается, в доме всего два комплекта ключей, один из которых висит на гвоздике у парадной двери, а один у папеньки.

Детям ключей просто не полагается, и по идее, дверь нам должна открывать (и закрывать за нами) служанка. Притом если в моём случае и случае Нины можно говорить что-то вроде "Ещё потеряете!", то почему нельзя сделать комплект почти взрослой Любе, я так толком и не понял.

Это что-то вроде одного из символов взрослой жизни, признания частичной эмансипации в отдельно взятой семье. В общем... выпорол меня папенька знатно, а я и не сразу понял — за что?! В моей голове эта часть памяти разархивироваться ещё не успела!

Через несколько дней папенька всё ж таки осознал, что мне без ключей никак, и приказал сделать ещё один комплект. Н-да... бывает.

* * *

Пока я дошёл до Сухаревки, дважды срывался дождь, холодный и пронизывающий. Но и заканчивался он почти тут же, так что я не успел промокнуть и замёрзнуть.

Книжные развалы прикрыты навесами из парусины и рогожами, некоторые конструкции представляют собой пресловутое "говно и палки". Ещё рано, торговцы только раскладывают товар, но первые покупатели уже здесь. В основном искатели "за грош пятаков" и немногие коллекционеры, разбирающиеся в книгах.

— Доброго утра, Митрофаныч, — на ходу киваю знакомцу, сидящему с накинутой на голову рогожей, а точнее — рогожным кулем, разрезанным так, чтобы получилось подобие плаща.

— Утречка, Ляксей, — кивает тот, пыхая цыгаркой и восседая так основательно и монументально, что кажется — был он здесь всегда, с начала основания Москвы, а вернее — ещё раньше. Сперва, в Начале Времён, появился Митрофаныч, потому вокруг забегали динозавры, а потом уже вокруг него начали отстраивать город.

— Доброго утра, Илья, — кидаю худощавому мужику под тридцать, разбирающему из мешка.

— Доброго, Алексей, — он протягивает руку, и мы обмениваемся рукопожатиями, — Подойди потом, лады? Я вчера вечером всякого хлама по случаю накупил, и вот... разбираю. Сдаётся мне, по твоей части чевой-то да и найдётся. Глянешь?

Киваю и спешу дальше. Я на Сухаревке не то чтобы прижился и укоренился, но свою нишу таки нашёл. Разного рода бумажного хлама на испанском и итальянском здесь не слишком много, но всё ж таки встречается, и его не так мало, как мне казалось поначалу.

А продать исторический роман на итальянском, или скажем — невесть что на невесть каком языке — это совершенно разные деньги! Здесь и настоящих коллекционеров можно заманивать, и любителей "на грош пятаков", и "собирающих библиотеку" купчиков, многие из которых падки на всё иностранное.

Правда, и расплатиться со мной букинисты норовят всё больше бумажным хламом, но в последнее время значительно реже и с некоторым разбором. Среди моих сверстников наибольшим успехом пользуются "путешествия" и "приключения", а меня от этого чтива тоска берёт...

Ну а как иначе?! Бытие в мелких городках и провинциальных гарнизонах предполагает весьма ограниченный набор развлечений, и библиотека уверенно занимает большую часть пьедестала. Да собственно, и интернет не везде был...

К окончанию школы перечитал почти всю отечественную классику, большую часть переведённой у нас "Библиотеки Приключений" и значительную зарубежной классики и фантастики. Позже, уже в Европе, читал местных Грандов, дабы лучше выучить язык, понять культуру и вообще — вжиться. А уж когда начал изучать лингвистику...

Привычка к хорошей литературе стала неотъемлемой частью меня. У нас переводили только лучшее, а тот же Жюль Верн или Луи Буссенар... большую часть их произведений можно читать только когда тебе тринадцать, и притом на лютом безрыбье! Когда сравнивать не с чем. Остальные авторы, давно и прочно забытые в нашем времени, забыты не зря!

Но ничего, беру и "приключения" с "путешествиями" в качестве гонорара, но по большей части на подарки. Пусть друзей у меня и нет, но с полдюжины приятелей имеется, а книга, пусть даже и "б/у" в этом времени чуть ли не единственный приличный подарок в нашем возрасте.

Ещё беру учебники гимназические и университетские, разного рода справочники, словари и брошюрки типа "Железные мускулы за три месяца". Разносортица жуткая, но для Нины на следующий год уже подобрал комплект, чем сильно порадовал... отца.

Брошюрки и справочники беру фактически на вес, в основном для легендирования моих знаний и умений. Дескать, у букинистов... да вот же, вот! Ещё куча всего было, но раздал, раздарил, сдал обратно... Любите книгу, источник знаний!

Пролистываю подсовываемые книжонки и рукописные дневники.

— Хлам, хлам... — потрёпанные книжонки с отсыревшими листами летят в кучу макулатуры, — а это отложи! Сейчас наскоро просмотрю и ещё раз проверю.

— Ага, ага... — кивает букинист, уважительно глядя на мою работу. Уважение это, впрочем, ничуть не помешает ему пытаться сбивать цену до позорнейших значений и расплачиваться своей же продукцией.

Выглядит он как типичный кулак из советских агиток, такой же толстомордый, с носищем картофелиной и соответствующе одетый. Бог весть, какими путями он стал букинистом, но вернее всего, это просто дело случая...

А впрочем, и обретается он далеко не среди элиты букинистов, пробавляясь скорее как "купи-продай" всяческой макулатуры. Объёмом берёт!

Просмотрев за пять минут всю кипу, ещё минут десять трачу на проверку отложенных книг. Пролистываю по диагонали, ровно настолько, чтобы ухватить суть, не более.

— Вот это... — передаю рукописный дневник, — на португальском.

— Иди ты!? — удивляется тот, обдавая меня запахом перегара, — Ты и на етом могёшь!?

— Разобрать могу, чего сложного-то? Португальский с итальянским и испанским в родстве, а все они от латыни произошли, — пожимаю плечами, — Интимный дневник куртизанки...

Вздёргиваю брови и добавляю негромко.

— ... со всеми подробностями!

— Ага... — озадачивается букинист, пряча дневник за пазуху и видимо, мысленно прикидывая портрет будущего покупателя, — Так значит, если кто итальянский с испанским понимают...

— Могут прочесть, — усмехаюсь я, — Ну и кто латынь по-настоящему хорошо знает — тоже.

Закончив, некоторое время торгуемся. С деньгами он расстаётся неохотно, предпочитая расплачиваться печатной продукцией. К аргументации вроде "Да за что здесь платить, ты всего-то пять минуток бумажками пошелестел", со мной больше не прибегают — чревато.

В самом начале своей букинистической карьеры я просто разворачивался и уходил, а на следующий день и далее просто игнорировал таких хитрожопых. Были попытки скооперироваться и подсунуть мне свои книжонки через коллег, но и сливки в таких случаях снимали другие.

Не скажу, что со мной работают вовсе уж честно... возраст! Будь я хоть семи пядей во лбу, я мальчишка! А в здешнем патриархальном обществе так всё устроено, что пока до седых мудей не дорос, твоё слово десятое!

Дворянство несколько нивелирует эту хтонь, но... возраст! Иному и вовсе копейки платили бы, а так...

... пару часов спустя, подхватив поудобнее перевязанный бечевой свёрток с книгами, я отправился домой, позвякивая серебром и медью в кошельке. Не Бог весть что, бывают дни и получше.

Но... восемьдесят семь копеек деньгами, учебник по словесности для Любы и парочка небезынтересных для понимающего букиниста книг за пару часов работы? Х-ха!

Я уже примерно понимаю, кому и за сколько сдам книги. Ну или выменяю на нужные мне учебники, не суть...

А пока... я на ходу вытащил купленные в ломбарде часы-луковицу и глянул на время.

— Нужно ускорить шаг! — озабоченно говорю я и перехожу едва ли не на трусцу.

Время ещё терпит, но нужно успеть закинуть книги домой и спешить на уроки к племяннику Тартаринова!

— Па-анесла! — ввинтился в уши отчаянный надрывный крик, едва я подошёл к Сретенскому бульвару. Почти тут же воцарился сущий хаос, с человеческой паникой, отчаянным лошадиным ржанием и трамвайным трезвоном.

Вагоноважатый с бледным лицом всё дёргает за верёвку колокола, не в силах сообразить, что авария уже случилась, и действовать нужно иначе! На трамвайных путях лежит опрокинутая, раздавленная пролётка, и плача, бьётся в упряжи покалеченная лошадь, снова и снова подминая под собой уже мёртвого кучера. Уже взвилось над толпой многоголосое...

... — Уби-или!

Слышны свистки дворников и городовых, начинает расходиться кругами обывательская паника, когда одни бегут прочь с белыми от страха глазами, а другие, движимые болезненным дурным любопытством, зачем-то собираются в толпу и жадно глазеют на происходящее.

Чёрт бы с ними, с идиотами, но...

— Дедушка-а! — услышал я детский крик, страшный и безнадёжный...

— Да твою дивизию! — и я со всех ног припустил вперёд, расталкивая людей, — С дороги!

— С дороги, мать твою! — отвешиваю пинок в увесистую корму какой-то бабёхе средних лет, растопырившейся посреди толпы со своими корзинам.

— Ах ты...

— ... щенок...

— ... уши надрать...

... слышу вслед запоздалое, но я уже внутри толпы, стою у пролётки и оцениваю ситуацию как человек, знающий об оказании первой помощи не понаслышке. А она... хреновая, и действовать надо быстро.

— Ты!

... в голосе уверенность и ни толики сомнений. Сейчас меня НЕЛЬЗЯ ослушаться, и дюжий молодец, по виду приказчик в бакалейной лавке, разом оказывается отделён от толпы.

— Берись! — ни тени сомнений в голосе, и молодец послушно сдвигает пролётку, освобождая зажатые ноги старика и стараясь не попасться под копыта лошади. Удачно.

— Прекратить! — срывая голос, рявкаю вагоновожатому, всё ещё дёргающему верёвку, и снова приказчику:

— Осторожно бери... под коленки и спину.

— Дедушка-а... — не унимается девочка, её как пластинку — заело...

Она цела или почти цела физически, о травмах душевных судить не берусь. Возможно, есть какие-то ушибы и сотрясения, но открытых кровотечений нет, так что...

Срываю с себя куртку и сую ей в руки.

— Сверни!

— Дедушка... — девочка норовит вцепиться в стонущего старика, всё время проваливающегося в полузабытье.

— Ну! Сверни, кому говорят!

Она начинает машинально сворачивать одежду, и приказчик, повинуясь мне, укладывает старика на бок.

— Если рвать начнёт, чтобы не захлебнулся, — коротко объясняю свои действия парню, — Ну, клади...

— А ты молодец! — хвалю приказчика, разрезая перочинным ножом окровавленную брючину на старике и наскоро проверяя повреждения. Не специалист, но похоже на перелом и рвано-резаную рану на бедре. Вроде неглубокая, но довольно-таки обширная...

— Фартук давай! — коротко приказываю любопытной торговке, протиснувшейся поближе, — Ну!

Та попятилась было назад, но толпы выдавила её, и женщина неохотно сняла фартук, из которого я скрутил что-то вроде жгута на ногу. Возможно, это и лишнее, но дедок потерял энное количество крови, а переливать её, насколько я знаю, сейчас толком не умеют. Не говоря уж о таких вещах, как капельница , физраствор и прочие вещи, ставшие в нашем времени старой доброй классикой.

— Сейчас врачи приедут, — говорю девочке с железобетонной уверенностью, стараясь не коситься на лошадь, которая уже не бьётся, а только тихо плачет, — всё хорошо будет! Тебя как зовут?

— Лиза, — не сразу ответила та, — Лиза Молчанова...

Слова полились из неё нескончаемым потоком, порой достаточно бессвязным, но... пусть.

— А ты молодец, — ещё раз говорю приказчику, — Не сырой, как эти! Экий хват! Не стоял, как баран, а небось сам уже лез помогать?

— Ну... — засмущался тот, начиная наливаться уверенность, что так оно и было, — так-то да, но потерялся попервой, всё сообразить не мог, как бы половчее взяться.

— Ничего, ловко взялся!

— Шустёр, а? — подмигиваю торгашке, у которой реквизировал фартук.

— Ась? — не сразу понимает да, — А... да, шустёр!

Баба всё ещё расстроена реквизицией и резонно полагает, что к ней он может и не вернуться. Но... она теперь уже неким образом сопричастна!

Ещё несколько фраз, и толпа загомонила, заговорила... уже одобрительно, без всяких посягательств на мои уши и прочие части тела. Выдыхаю, и вытащив часы, прикидываю время. Где бы... а, вот оно! Я, оказывается, со стопкой так и бежал!

Оторвав страницу, пишу время наложения жгута и поясняю свои действия. Подоспевший городовой, грузный и солидный, обвешанный медалями и усами, уже наводит порядок толпе, руководствуясь в первую очередь возобновлением движения.

Выстрел... и полицейский вкладывает в кобуру револьвер, а лошадь больше не бьётся. Отмучилась...

К нам он не лезет, но бдит, и видно — мужик дельный и понимающий. А уж пёс он там царский или нет, дело десятое.

По команде городового несколько человек убрали с трамвайных путей лошадиную тушу, переломанную пролётку и тело кучера, так что движение возобновилось, хотя и с некоторыми говорками.

— Лучше не трогать, — скороговоркой предупреждаю я служивого, заметив его интерес, — не дай Бог, позвоночник задет! Это лучше медикам оставить.

Хмыкнул беззвучно в усы, тот отступился и некоторое время мы так и сидели скульптурной композицией посреди бульвара. Девочка несколько успокоилась и засмущалась, приводя в порядок гимназическую форму.

Повозка Скорой помощи наконец-то подъехала, и городовой заспешил к ним.

— Тэк-с, молодой человек, — бодро обратился ко мне врач, присев на несколько секунд подле тела кучера и трогая пальцами сонную артерию, — я так понимаю, вы уже оказали пострадавшему первую помощь?

Расспрашивая, он деловито и уверенно выполнял свою работу, с помощью фельдшера двигая стонущего старика. Санитар, он же "водитель кобылы", немолодой сухощавый мужчина, весьма по приятельски общался в это время с городовым.

Не забывая о врачебном долге, медики как-то очень ловко и деловито разговорили девочку, и та, вхлипывая, начала им рассказывать о том, какие привычки были у дедушки, да чем он болел. Вещи это несомненно важные, но скорее для девочки.

А я, не без сожаления поглядев на валяющуюся на брусчатке куртку, насквозь пропитавшуюся кровью, поспешил прочь. Я уже опаздываю к Тартариновым!

Оставив дома книги, я наскоро почистился с помощью ахавшей Глафиры, решившей почему-то, что на меня напали хулиганы или "сицилисты". В голове у неё настоящая каша из деревенских представлений о мире, вековечной жажде справедливости и черносотенных воззрений.

Черносотенство у неё не собственное, выстраданное и продуманное, с действительной или мнимой обидой на жидов и приязнью к куму-полицейскому. Оно навязано бесплатными лубками и столь же лубочными одностраничными газетёнками, распространяемыми среди прислуги.

Примитивнейшая пропаганда ударила по мировоззрению простой деревенской бабы, накрепко прописавшись в неразвитом мозге. Но человек при этом хороший... просто дура! После Революции, если всё будет идти по прежним рельсам, она и ей подобные с той же дурной бездумной искренностью будут поддерживать власть большевиков и колебаться вместе с Линией Партии.

К Евгению Ильичу я бежал лёгкой трусцой, благодарный за сегодняшнюю прохладную погоду. Подбегая с Кривоколенному переулку, я глянул на часы, выровнял дыхание и подошёл к парадной, как и полагается солидному молодому человеку тринадцати лет отроду.

Квартиру Евгений Ильич занимает сообразно своему солидному положению — семь комнат на четвёртом этаже в доходном доме. С лифтом! В этом времени лифт уже не последний писк технической моды, но всё ж таки служит некоторым признаком роскоши и прогресса.

Лифтёра, впрочем, в доме не имеется, так что квартиранты, люди сплошь прогрессивные и образованные, не чурающиеся сложной техники, самостоятельно справляются со спуском и подъёмом, открывая собственными ключами ажурную решётку, преграждающую путь к дверце лифта.

Обычно меня встречает сам хозяин, а иногда престарелый лакей, унаследованный им от дедушки-крепостника и почитающий себя ревнителем традиций и больше Тартариновым, нежели сам Евгений Ильич. Хм... подозреваю, что так оно и есть.

Не в том смысле, что Евгений Ильич некоторым образом бастард, а в том, что его лакей некоторым образом Тартаринов... Специфика крепостничества, чтоб его!

В это раз не сложилось и меня никто не встречает, но дожидаться их внизу не стал, легко взбежав наверх и почти тут же наткнувшись на литератора, отпирающего дверь квартиры, и видно, вышедшего встречать меня.

— Алексей Юрьевич, — церемонно приложив два пальца к отсутствующей на голове фуражке, он протянул мне руку.

— Евгений Ильич... — отзеркаливаю и пожимаю её.

— Кто там? — послышался детский голос, — Лёша?

Почти тут же из комнат показался Илья, восьмилетний племянник Тартаринова, сын его безалаберной сестры, устраивающей ныне личное счастье после былых "ошибок молодости". Прямо об этом не говорят, но по редким обмолвкам я смог составить представление о ней, как об особе весьма своеобразной.

Этакая эмансипе, весьма раскованная, уверенная и самостоятельная...

... и столь же уверенно вляпывающаяся в разные неприятности, из которых её вытаскивает семья. Причём как-то так оказывается, что они никого и никогда ни о чём не просит, а просто... складывается так, случайно.

А она, вся такая самостоятельная и независимая, сама справляется со всеми жизненными трудностями! Вся такая хрупкая и утончённая, но в тоже время современная и деловитая.

Как уж там сложились обстоятельства, я не знаю, и по совести — не хочу знать. Но перед самым поступлением в гимназию, забота о восьмилетнем Илье оказалась на озадаченном Евгении Ильиче, притом внезапно. Как говорится, ничто не предвещало...

Потом, столь же внезапно оказалось, что в образовании мальчика есть провалы и его нужно срочно (!) подтягивать до гимназических стандартов. Почему этим не озаботилась мать и почему бы не отложить в таком разе поступление ребёнка на другой год, мне решительно неизвестно, да и Евгению Ильичу, сдаётся мне, тоже...

На руках у взрослого, уже не слишком молодого мужчины — ребёнок и связанные с этим хлопоты, а сам он, по ряду причин, не может даже покинуть Москву, поселившись на даче. Меж тем, древняя столица летом решительно пустеет. Вся мало-мальски образованная публика разъезжается, а вслед за ней и те, кто занимается репетиторством. Так что приязнь Евгения Ильича ко мне — самая искренняя!

Засмущавшись, мальчик поздоровался со мной за руку и сразу, не отпуская её, потащил к себе в комнату, на ходу хвастаясь успехами. Он хороший ребёнок — добрый, светлый и как минимум неглупый, но с самодисциплиной у него заметные проблемы. Так что... дрессирую помаленечку.

Обернувшись, кинул на хозяина дома извиняющийся взгляд, на что тот подмигнул, и смеясь беззвучно, перекрестил нас в спины, весьма похоже спародировав священнослужителя. Ну да, ну да... минимум пару часов спокойствия ему обеспечено!

Среди моих подруг было достаточно много женщин с детьми, и общаться я с ними умею. Не то чтобы горю желанием или люблю педагогику... просто умею.

Немножечко практической психологии, жизненный опыт и куча вещей, которые в двадцать первом веке доступны каждому, а сейчас сходят за откровение. Нет, я не первооткрыватель! К сожалению... Всё это есть, но это в брошюрках и в книжках, которые нужно ещё отыскать и хоть немного систематизировать.

А мне достаточно полистать какие-то книжонки на Сухаревке, и бац! Всплывает в памяти. Так что на фоне здешних "сухарей" и приторно-сладких педагогов, работающих с детьми помладше, я Макаренко и Монтессори разом. Наверное...

Например, чтобы стимулировать изучение языков, я задаю ему слова и предложения, а потом, на следующий день, рассказываю какие-то забавные истории и анекдоты, составленные из них. Много ли надо восьмилетнему мальчику?!

Или скажем — "путешествия" на французском. Простой язык, много картинок, много действия. Почти что комикс. Подобного хлама на Сухаревке можно по весу набирать, особенно если бумага уже ветхая.

Глотая слова, Илья начал рассказывать мне домашнее задание, торопясь вывалить всё и сразу.

— Не части, — останавливаю его, — это я знаю, что ты всё знаешь, а учителям такое торопыжество не нравится.

— Они что, глупее тебя? — удивляется он, — Не видят, кто знает, а кто нет?

— Нет, разумеется! — отвечаю ему, стараясь не засмеяться, — Но в классе обычно человек сорок, он может и запамятовать.

— А... — чистый лоб перерезает мыслительная морщинка. Как я уже говорил, ребёнок не глупый, но с воспитанием некоторые проблемы, и он не может осознать, как вообще может быть такое, что учитель не запомнить такого уникального и неповторимого мальчика Илью. Как?!

— Есть ещё и педагогический момент, — продолжаю объяснять, — Учитель хочет, чтобы вы с самого начала привыкали чётко и ясно излагать свои мысли, это понятно?

Илья кивает несколько неуверенно, замирает на несколько секунд, и снова кивает, но в этот раз вполне решительно и осознанно.

— К тому же, отвечая урок, вы не только демонстрируете учителю уровень своих знаний, но и помогаете одноклассникам. Как думаешь, чем именно?

— Э...

— Без междометий, пожалуйста, — обрываю его, — Если не можешь сразу собраться с мыслями, лучше помолчи, а не взмекивай, как козёл.

— Я не козёл! — возмущается ребёнок.

— Вот и не подражай ему, — отвечаю с лёгкой улыбкой и подмигиваю, — А вообще, давай-ка не вспыхивай на такие лёгкие подначки и шуточки! С тобой в одной классе будет сорок мальчишек, и некоторые из них — натуральные бараны!

... смеётся.

— А ты же умный парень? — спрашиваю его и вижу энергичный кивок, — Ну так и привыкай пропускать такие вещи мимо ушей! Представь — сидит сзади такой глупыш мамин и дразнится тихохонько, чтобы учитель не услышал. Вспыхивать будешь, так что? Обернёшься и выпалишь "Сам козёл!", так?

— Не... — протянул мальчик не слишком уверенно, — не выпалю!

— Да? — вздёргиваю бровь, на что он пыхтит рассерженным ёжиком, но молчит.

— Так что, ты подумал, как именно ты помогаешь одноклассникам, отвечая чётко и правильно? — возвращаюсь к вопросу.

Открыв было рот, ребёнок видимо вспоминает о "взмемекивании" и плотно сжимает челюсти. Он думает... Не сразу, но приходит в итоге к выводу, что правильные и чёткие ответы, выслушанные другими учениками, помогают тем лучше понять тему, ещё раз "пройти" её.

В таком роде и ведём беседы, перескакивая с темы на тему. Не всё так гладко, разумеется... Есть сложности с самодисциплиной и вниманием. Но есть и методы борьбы с этой напастью!

Если арифметическая задачка не о яблоках, а о попавших в ворота крепости ядер, то это же намного интересней!

Около двух часов занимаемся по гимназической программе, разве только меняю иногда яблоки на ядра, а землекопов на мушкетёров. Ребёнок пыхтит, старается... и старается не смотреть, как я, загородившись стопкой книг, рисую в тетрадке задания для дополнительной программы. Он уже знает, что чем лучше занимается по гимназической программе, тем больше времени у нас останется на дополнительную, самую для него интересную.

Ничего сверхъестественного, право слово! Обычные задачи на сообразительность, где требуется передвигать спички, рисовать недостающие фигуры и составлять анаграммы.

Под настроение, и если остаётся время, сочиняем вместе две приключенческие повести — на немецком и на французском, из знакомых ему слов. Дело идёт не быстро, но ландскнехт, олицетворяющий "приключения", и французский моряк, олицетворяющий "путешествия", сочинены на два десятка тетрадных листов каждый.

Всё это очень наивно, а от количества заржавелых штампов режет глаза, но... сам пишет. Почти.

Идиллию нашу прервал Евгений Ильич, позвавший на завтрак , и я, разумеется, не стал отказываться. Отношения у нас скорее приятельские, да и репетитор "из хорошей семьи" это вполне уважаемая фигура.

Поговорить нам интересно не только об успехах Ильи (к коим Евгений Ильич скорее равнодушен), но и о книгах. Сам он достаточно ленив и встаёт поздно, бывая на Сухаревке по утрам не более двух-трёх раз в месяц. Я для него, некоторым образом, нечто вроде новостного бюллетеня из мира букинистики, хотя сам он уверяет, что ему просто интересно со мной общаться из-за "парадоксального мышления". Возможно, хозяин дома и не слишком лукавит.

Евгений Ильич человек светский, но взглядов придерживается демократических, хотя и с изрядными купюрами. Я бы назвал его либеральным барином, очень уж он своеобразен. Личность вполне симпатичная, но скажем так — с особенностями...

Сибарит, считающий себя человеком, способным к лишениям и трудам. Дачная жизнь, я так понимаю, закалила.

Родившись в знатном и очень небедном семействе, он искренне считает, что нынешнего своего положения добился сам. Мне это видится несколько иначе... но возможно, я пристрастен.

Человек он вполне симпатичный, но вот как социальное явление... своеобразен. Я испытываю к нему двойственные чувства.

С одной стороны, его можно назвать приятелем, несмотря на всю разницу в возрасте. Добрый, порядочный, хороший друг, и пожалуй — хороший человек.

С другой — такие вот приятные во всех отношениях люди, которые ни разу не обидели никого лично, но не отказываются от доходов с имения, где ещё папенькой поставлен управляющий, выжимающий из крестьян все соки. А сам он просто не вникает... не хочет вникать. Грубые материи.

Отсюда, наверное, и вся та ностальгия по ушедшей Эпохе. От таких вот людей, приятных во всех отношениях, умных и образованных, которые были деликатны с прислугой, никого не обижали, и в сравнению с которыми представители более низких сословий не выдерживали никакого сравнения.

Глядя на прислуживающего нам лакея Савельича, с его серебряными бакенбардами и важным, генеральским видом; на Евгения Ильича и восьмилетнего Илью, я думал о конце Эпохи, которую потом будут идеализировать и воспевать.

О том, что нужно будет непременно вести записи, и что возможно, я когда-нибудь напишу книгу об этих днях, и назову её как-нибудь интересно и не без пафоса. Например "На пороге Катастрофы".

О том, что История учит нас тому, что никого и ничему не учит! А ещё о том, что она развивается по спирали...

Глава 8 Житиё моё, часть вторая

— Слыхал?! — выскочив из-за прилавка и схватив меня за руку, вместо приветствия выпалил букинист, — Война! С германцем!

Вцепившись в мою руку, Илья говорил и говорил, и как-то так получалось, что война в его речах представлялась занятием необыкновенно возвышенным и патриотичным, оздоравливающим Нацию и укрепляющим Государство. Не знаю как, но букинист ухитрялся произносить эти слова с заглавных букв. Лицо его дышит тем благонамеренным патриотическим восторгом, возражать которому не очень-то и хочется.

Пробрало даже меня, и подхваченные ненароком мурашки чужого патриотизма принялись отплясывать "русскую" вдоль позвоночного столба. Знаю ведь... ан нет, всё одно не сразу отпустило, и я успел хапнуть чужих горячечных видений.

По его блестящим от возбуждения глазам и несколько несвязной, но несомненно патриотической речи, было совершенно ясно, что видит Илья исключительно героику происходящего. Враг подл и коварен, но труслив, а наши — сплошь Герои и храбрецы, а сама война должна кончиться не более чем за три-четыре месяца.

В его представлениях, вываленных на меня в самые короткие сроки, война походила на смесь парада и учений, где суровые русские воины с благородными лицами идут в полный рост. Иногда они очень красиво падают, но остальные Русские Герои ещё теснее смыкают свои ряды, кричат ура и штыковой атакой выбивают засевшего в крепости подлого врага.

Потом — парад, смотр, награждение героев, и где-то очень далеко рыдающая мать-старушка, у которой непременно осталось ещё несколько сыновей, и которым теперь — необыкновенный почёт и уважение от Мира за то, что они родственники Павшего Героя. И все пути им теперь открыты!

— ... а потом, брат, — фамильярничает мужчина, вцепившись мне в предплечье и горячечно дыша в лицо испокон века нечищеной пастью и патриотизмом, — заживём!

— Это да... — согласно прогудел тощий Ипполит Валерьянович — разночинец, обладающий удивительно густым басом и не менее удивительным самомнением. На Сухаревке он один из признанных политологов, умеет толково и доходчиво объяснить всю внешнюю и внутреннюю политику, делая весьма уверенные прогнозы. А чуть погодя — объяснить, почему они не сбылись и что мы все неправильно поняли Суть.

— Проливы! — он многозначительно поднял вверх указательный палец и встал, не шевелясь. Думается мне, что в такие мгновения Ипполит Валерьянович мнится себе фигурой величественной, благородной и несколько трагической. Из тех, кого не слишком ценят при жизни, но стоит телу остыть, как сразу ахают "Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало !"

... но мне он более всего напоминает суслика, вставшего на задние лапки у своей норки.

Среди букинистов тем временем разгорелась жаркая дискуссия о Проливах, и единственное, в чём были согласны все — надо брать! Разнились только мнения в способах захвата, ну и в количестве возвращаемых земель.

— ... это предопределено! — надрывался фальцетом один из любителей "на грош пятаков", мнящий себя истинным коллекционером, — Предопределено! Самим Богом Империи Российской суждено править миром!

— ... пора вернуть утраченные земли! — в тон ему гудел Ипполит Валерьянович, и по разговорам становилось ясно, что претендует он, ни много ни мало, на все земли, которые когда-то накрывала тень Восточной Римской Империи. Как минимум.

На багровом лице патриота воинственно подпрыгивала волосатая бородавка. Он большой поклонник идей Панславизма, и видит славян исключительно под благой сенью Матушки России. Для их же блага, разумеется.

— ... в орбите, — кивал Савва Логгинович, отстаивая исключительное право Российской Империи определять судьбы прочих славян и всех соседних народов, — исключительно в орбите! Молдаване, право слово — что за народ?! Недоразумение какое-то!

Повертевшись на Сухаревке и везде слыша одно и тоже, я невольно поучаствовал в нескольких патриотических диспутах, парочку из которых можно было бы назвать скорее небольшими импровизированными митингами. Спорить с разгорячёнными людьми не стал, да и смысл...

Противостояние Антанты и Тройственного Союза в газетной риторике длится не первый год, и в коллективном бессознательном уже давно проросла идея неизбежности столкновения. Статьи, обсуждения экономистов и юристов, военных и политиков, обывателей и Церкви.

Постепенно риторика менялась, и хотя пресса не писала ещё о неизбежности войны, но идея "Мы" и "Они" набирала обороты месяц от месяца. Не думаю, что врали вовсе уж много, но однобокая подача одних фактов и замалчивание других привело к тому, что общество стало видеть войну не просто неизбежной, но — справедливой!

Много позже они прозреют, а пока...

... протолкавшись, я отправился прочь, не заработав ни копейки. Какая уж там работа...

Думал было сразу пойти домой, но состояние у меня взбудораженное, да и понимание историчности момента упорно сверлит разгорячённую голову. Народу на улицах ещё рано, всё больше спешащие на рынок домохозяйки и прислуга, но даже эта своеобразная публика дышит патриотизмом и национализмом, обсуждая не цены на рынке, а политику, проливы и Наших Бравых Героев.

Дворники под присмотром полицейских снимают вывески с немецкими фамилиями и названиями, которые хоть сколько-нибудь пристрастный человек может заподозрить в "иностранщине".

— Живее шевелитесь! — рявкает полицейский офицер, задирая голову наверх, где дворник на пару с приказчиком снимают вывеску, — Да что ж вы...

Привлекать внимание полиции не стал и прошёл мимо, остро жалея об отсутствии хотя бы плохонького фотоаппарата. Понятно, что потом в архивах можно будет найти всё и немножечко больше, но когда это потом настанет, и сколько времени на это придётся угрохать, боюсь даже представлять. До оцифровки ещё очень и очень далеко.

Кое-где заколачивают витрины — от греха... Я так понимаю, прежде всего те, где иностранщина выведена прямо на стекле сусальным золотом. А то патриотизм, он такой... не всегда созидательный.

Пошатался по улицам, впитывая впечатления, но довольно-таки быстро нахапался впечатлений так, что голова начал гудеть, обещая мигрень, если её носитель не одумается.

— Передозировка сенсорики, — бурчу вслух, сверяясь с часами. Рано... но деваться некуда, и я отправился домой с гудящей головой.

— Война, а?! — встретил меня папенька, светящийся от радости и излучающий оптимизм вперемешку с запахом свежего алкоголя. Так-то по утрам он не пьёт, но если повод имеется, то может и тяпнуть. А сегодня ни одна собака не упрекнёт... ещё один повод для радости!

— Война, — покорно соглашаюсь с ним.

— Ну-с... — Юрий Сергеевич потёр руки, — Глафира, поторопи девочек к завтраку!

Я отговорился было, что уже позавтракал, но папенька неумолим как Рок и усадил меня за стол.

— Совместная трапеза, — не совсем понятно выразился он. Хм... считает этот день праздничным? Похоже на то.

— Наконец-то сбудется вековечная мечта русского народа о Проливах! — витийствовал он, дирижируя вилкой и жмурясь от нахлынувших эмоций, — Это день, дети, когда-нибудь будут отмечать как праздник, как начало войны, которая принесла нам Величие!

— Что, Алексей Юрьевич, — внезапно сменил он тему, обратившись ко мне по имени отчеству, что делает всегда, когда хочет подчеркнуть важность своих слов, — небось думаешь на войну сбежать?

Я кисло улыбаюсь, потому что как иначе реагировать на такое, даже не знаю... Но папенька воспринимает это так, как ему удобно и гулко хохочет, запрокидывая голову и промокая платком выступившие слёзы. В такие минуты он почти красив, этакое олицетворение Дворянства.

— Смотри! — он грозит мне пальцем, — Не вздумай!

— Понимаю... — папеньку внезапно пробивает на ностальгию, — сам таким был! Ох, каким сорванцом я был...

Несколько минут мы слушаем одну из историй о детстве дражайшего родителя, только что с неизвестными ранее подробностями. Ну, как обычно.

— Война... — взгляд Любы затуманивается романтикой и желанием замужества — так, что почти уверен, будто вижу в её глазах мелькающие фотокарточки бравых военных, увешанных орденами, и Она, ради которой все эти ордена и зарабатывались.

— Я сестрой милосердия пойду, — непосредственно заявляет Нина, — корпию щипать!

После завтрака отец ушёл на службу, а чуть погодя и сёстры убежали к каким-то своим знакомым, оставшимся на лето в городе. Я отправился к себе в комнату и повалился на заправленную кровать как был, в одежде.

В голове роятся безрадостные мысли, безумно тяжело видеть всю эту военную вакханалию и знать, чем это всё закончится...

— А они? Неужели они не понимают? — задался я вопросом и попытался разобрать ситуацию не с позиции послезнания, а с позиции человека, корнями вросшего в здесь и сейчас, и понятия не имеющего о том, что будет завтра. Человека, который может думать и анализировать, опираясь на собственные знания и...

— ... мнение авторитетов, — подытоживаю плоды размышлений.

Человек ленив! Думать, это вообще-то работа, и не самая простая. Школьное образование на всех уровнях в Российской Империи основано на зубрёжке, на механическом запоминании.

Есть, разумеется, педагоги-новаторы и даже гимназии, где целые коллективы освещают путь в Будущее своими сердцами, но... таких мало. Я бы даже сказал — исчезающе.

Почти половина учебного времени — древние языки и зубрёжка, зубрёжка... На экзаменах спрашивают не понимание исторического момента, а даты! Не суть происходящего, а имена, географические названия и каллиграфию!

Сочинения до́лжно писать "как положено", а не как думаешь. Мнение по истории положено иметь "по Ключевскому " и благо ещё, что не по Карамзину ! Что с того, что в гимназической программе есть такой предмет, как "Логика", если все годы детей старательно отучают думать вне заданных рамок?!

У низших классов ситуация ещё более печальная. Даже если человек обладает от природы живым и острым умом, но не сумел получить образование или хоть как-то вырваться из окружающего его болота, то...

... бытие определяет сознание. Со временем гаснет разум или в лучшем случае, владелец приспосабливает его для сиюминутных нужд, для добычи пропитания. Но всегда — в рамках необыкновенно узкого кругозора, заданного окружающей действительностью!

Даже если такой человек видит правильную жизнь и слышит правильные слова, он не может оценить их здраво, полагаясь более всего не на собственное суждение, а на мнение неких людей, которых он считает авторитетами.

Себя я мыслителем не считаю ни в коем разе, но после армии, где у меня случился своеобразный катарсис, я начал задумываться, а потом как-то привык... Сперва — осознание, что знакомая с детства картина мира может быть неправильной, потом — один переезд, второй, третий, четвёртый...

Всё время надо было думать, учиться, анализировать, вживаться в иную среду. Общество с совершенно иными ценностями, которые можно и не принимать, но понимать — надо! Психотерапевт и психолог, которые сперва помогли разобраться с собственными комплексами и проблемами, а потом научили разбираться в себе.

Нет, не мыслитель... Собственно, даже не интеллектуал! Но разница с человеком, который живёт в протоптанной не им колее — огромна.

Могу ли я ошибаться? Сколько угодно! По недостатку знаний, ума или нехватки времени... Но это по большей части мои собственные ошибки!

Как ни бился я, но так и не увидел от Проливов ни грана пользы. В теории, захватив вожделенный Царьград и водрузив там знамя Российской Империи, мы получаем невиданное стратегическое преимущество.

А вместе с преимуществом и столь же невиданные проблемы! И тоже — стратегические.

Начиная от многомиллионного мусульманского населения в стране, в которой православие является официальной государственной религией, заканчивая неизбежной схваткой со всей Европой, которая будет далеко не в восторге от столь серьёзных изменений в геополитическом Равновесии.

Захват Проливов и хотя бы части османских территорий, это прямой выход на Балканы, к Африканскому континенту и на Ближний Восток. Вкусно?

А удержать всё это, будучи отсталой страной с огромными территориями, почти отсутствующей промышленностью и нищим, неграмотным населением... Как?

А что делать с мусульманами на захваченных землях? Резать? Сгонять с земли? Крестить насильно и сжигать на кострах еретиков?

Я на эти вопросы себе ответить не смог ...

... а вот патриоты, судя по всему — запросто!

За два летних месяца я изрядно вытянулся и немного окреп, что несказанно радует. Проблем со здоровьем, если сравнивать с предыдущими годами, у меня почти что и нет, если за таковые не считать мигрени.

Два раза легко простужался, несколько раз тянул запястье, и разумеется — были разбитые колени, расквашенный нос и прочие неизбежности мальчишеского бытия. По сравнению с предыдущими годами — ерунда, не стоящая внимания!

К дракам, неизбежным в этом возрасте и времени, я отношусь без малейшего энтузиазма, не горя желанием завоёвывать себе славу именитого кулачного бойца. Не нарываюсь. Но и избегать драк не всегда возможно, по крайней мере — без ущерба для достоинства.

Не то чтобы я настолько ценю мнение людей, от которых я собираюсь уехать... Но мне здесь жить не один год, да и в революционное лихолетье полезно иметь если не славу лихого бойца, но хотя бы некоторую репутацию и знакомства среди крепких ребят.

Были драчки и стычки как один на один, так и "наши" против "не наших". Притом, как водится, мальчишки из "враждебных" дворов становились вполне себе "нашими" при драке с "чужинцами". Ничего нового...

Славу лихого бойца я не заработал, но некоторый авторитет всё ж таки заимел, хотя и не без подвоха. Не принято здесь ногами драться... Впрочем, с учётом того, что ещё совсем недавно у меня не было даже сомнительной репутации, плевать!

Я стал выше, раздался в плечах, загорел и могу теперь подтянуться почти три раза и отжаться около двадцати, а ещё стоять на руках у стенки. Результат так себе, но с учётом того, что в конце мая я не мог даже толком висеть на турнике, имею право собой гордиться.

Если верить ненароком услышанным словам одной из одноклассниц Нины, я стал "почти интересным". Прогресс, а?!

Но ладно, шуточки в сторону. Вся эта физкультура с приростом роста и массы одной сплошной плюс, не считая единственного, но немаловажного минуса. Н

е так, чтобы одежда на мне уже трещит по швам, а пальцы ног в полуботинках не могут распрямиться как следует, но проблема имеется. А вот как её решать...

Во-первых, можно обратить внимание папеньки на эту ситуацию и отдать на откуп ему, но есть нюансы. Если я делегирую эти полномочия дражайшему родителю, то оденет он меня на свои средства и свой вкус, и скорее всего — по остаточному принципу.

Вкус у него есть, но скажем так... с моим он не очень совпадает. Скорее — не совпадает совсем!

А есть ещё девочки, которым в отличие от меня нужно ходить в гимназию, и вообще — старшая уже в том возрасте, когда у барышень появляются кавалеры! Если я захочу откусить от семейного пирога кусок побольше, Люба меня попросту возненавидит! Сказать, может быть, и не скажет ничего, но... это и без слов понятно.

... и это они ещё не знают, что деньги у меня есть. Я не то чтобы скрываю, вот уж нет! Просто так сложилось, что я всё время был погружён в книги и мечты, и всё больше слушал.

Мои походы на Сухарёвку в семье воспринимают снисходительно, искренне удивляясь всякий раз, когда я приношу домой что-то полезное, да хоть те же учебники. Поначалу пытался объясняться и делиться впечатлениями, но папенька любит слушать только себя, а сёстрам я неинтересен, да и не привыкли они воспринимать меня хоть сколько-нибудь серьёзно.

О репетиторстве они знают, но видимо думают, что свои гонорары я трачу как раз на Сухаревке.

В-вторых, можно купить одежду и обувь самому — благо, средства у меня есть. Если, разумеется, не шить у портного, а приобретать в лавке готового платья или вовсе у старьёвщика. Я приглядывался, там попадаются вполне добротные вещи. Если не торопиться и не пытаться приобрести всё и сразу, можно подобрать неплохой гардероб за вменяемые деньги.

Но... здесь уже папенька с его фанабериями! Юрий Сергеевич из тех людей, которые всю жизнь будут кормить семью обещаниями, и тратить большую часть дохода на себя же, любимого, искренне притом не понимая, а как же может быть иначе?!

При этом попытка выйти из зоны его притяжения воспринимается как покушение на личное достоинство, чуть ли не дворянскую честь. Как это часто бывает у людей никчемушных, самолюбие у него болезненно воспалённое, а мнительность возведена в абсолют.

Холодное молчание и игнор я как-нибудь переживу, но дражайший родитель злопамятен и мстителен. А вариантов, как может нагадить по мелочи взрослый человек ребёнку, даже если это "наследник", великое множество.

Для моего же блага, разумеется! В воспитательных целях. Не пустить куда-то, обязать завтракать вместе с семьёй и прочая, прочая...

— Без сестёр этой проблемы не решить, — уныло подытожил я свои размышления, — втроём мы его переиграем, а так...

Быстро прокрутив в голове несколько вариантов, я нашёл несколько условно приемлемых способов нейтрализовать дражайшего родителя, но все они либо очень долговременные, либо требующие от меня нешуточного напряжения всех ресурсов мозга, которые я предпочитаю тратить более продуктивно. В союзе с сёстрами это много проще... хотя и несколько накладно.

— Н-да... буду менять деньги на время, — выдыхаю грустно, прикидывая предстоящие траты, — хотя...

Покопавшись в ящике письменного стола, я достал коробку с часами, приобретёнными по случаю на той же Сухаревке. Я тогда искал себя часы с хорошим ходом и неприметной "рубашкой", дабы не соблазнять карманников.

В итоге купил несколько пар и "произвёл трансплантацию" внутренностей весьма недурственных часов в нарочито помятую медную рубашку. Заодно и сторговался по случаю на полдюжины пар часового хлама, соблазнившись дешевизной и закрыв глаза на явно криминальное их происхождение.

Часики мои тогда затикали и тикают до сих пор вполне исправно, а несколько корпусов и куча запчастей так и остались в шкатулке до случая.

— А ведь и выйдет! — постановил я, складывая детали обратно, — Найти только серебряную рубашку поизящней... ну да на Сухаревке за этим дело не станет!

— Серебряную для Любы и... — я задумчиво забарабанил пальцами по столу, — нет, Нина медной рубашкой обойдётся!

Право слово, разница в цене не настолько велика, но если для почти взрослой барышни изящные часы в серебряном корпусе вполне уместны, то вот для двенадцатилетней малявки это уже перебор!

— Или может, бронза для младшей? А, на месте решу!

Пересчитав для верности деньги, спрятал их обратно, взяв с собой пять рублей серебром и медью, а потом, поколебавшись, ещё трёшку. Мало ли... вдруг на что путёвое наткнусь!

В тайнике осталось чуть больше семидесяти рублей, что в общем-то немало. Но... немало для мальчишки, а для меня, задумавшего де-факто едва ли не эмансипацию, совсем немного!

Если уж я хочу сделать заявку на самостоятельность, то надо будет держать марку и полностью содержать себя. Одеться-обуться, купить книги, внести деньги за экзамены в гимназии.

Да! Непременно давать Глафире на хозяйство энную сумму. Пусть немного, хотя бы пять-семь рублей в месяц, но стабильно.

Это не "из ряда вон", среди моих сверстников хватает тех, кто помогает семье, зарабатывая частными уроками или как-то иначе. А вот если потом дам слабину... папенька непременно отыграется! Так что надо заранее озаботиться "подушкой безопасности" и приглядеть иные источники дохода, помимо Сухаревки и репетиторства у Тартариновых.

Илья уже благополучно поступил в гимназию, но Евгений Ильич, впечатлённый его успехами, не стал разрывать наш договор. Правда, гонорар не поднял... а двадцать пять рублей в месяц это всё-таки маловато!

Услуги репетитора-гимназиста в Москве стоят от десяти рублей в месяц, но это в лучшем случае за часовые уроки пять раз в неделю. А профессиональный учитель-словесник может запросить пять рублей за урок, и можно быть уверенным — без работы не останется!

Так что при всей своей душевности и приязненному ко мне отношению, собственной выгоды Евгений Ильич не забывает. Впрочем, репутации у меня ещё не сложилось, а поступление в гимназию в общем-то неглупого мальчишки — не Бог весть какое достижение.

— Собрались куда, Алексей Юрьевич? — почтительно поинтересовалась Глафира, вышедшая в прихожую проводить меня.

— Да, девочкам хочу подарки присмотреть к началу занятий, — рассеянно отозвался я, шнурую ботинки. Занятий с Ильёй сегодня нет, так что к Сухаревке я иду второй раз за день

— Кстати... — в голову ко мне пришла интересная мысль.

— Ась, Алексей Юрьевич?

— Да нет ничего, — отмахнулся я, — Всё, я побежал!

— Всё бы вам бегать, — проворчала она, закрывая дверь, а я действительно — побежал! Ну, надо же как-то тренироваться?!

Переходя то и дело с бега на шаг, я обдумываю идею, пришедшую мне в голову во время разговора с Глафирой. Изначально хотел подарить ей часы к дню рождения, но при здравом размышлении не то чтобы вовсе отмёл в сторону, а скорее отложил на потом. Мне не жалко, но сёстры могут обидеться...

А вот собирать из тикающего хлама нечто удобоваримое на продажу... почему бы и нет?! Не как основной способ заработка, а именно как побочка. Под заказ.

Подарю часы девочкам, а они не смогут удержаться — разболтают непременно! Обе они ещё те болтушки.

Круг общения у них обширный, но в основном это девочки из таких же полунищих дворянских семей, разночинцы и мещане из тех, кого с некоторой натяжкой можно назвать интеллигенцией. Исторически так сложилось, можно сказать.

Как-то оно не так крепко дружится, когда одни остаются на всё лето в городе, а другие переезжают на дачи или в собственные именьица. Не то чтобы девочек вовсе не приглашали... но здесь папенькина фанаберия включается.

Зря, как по мне! Дача, это ведь не только свежий деревенский воздух, парное молоко и прочее веганство. Это ведь ещё и непринуждённое общение с противоположным полом.

Где барышня из хорошей семьи может познакомиться с приличным молодым человеком? Театр, прогулка в парке и... собственно, в городе больше негде!

А дача — это целый мир, где люди более-менее одного социального положения всё лето общаются в непринуждённой обстановке. Общение, социальные связи... и папенькина гордыня! Мы ж Пыжовы! Невместно!

Всё ждёт, что Юсуповы и Шереметевы вспомнят, что прадеды в одном гвардейском полку служили, я так понимаю. Каз-зёл упоротый!

В общем, связи у них всё больше среди таких же небогатых одноклассниц, а это...

— А чёрт его знает, — выдыхаю на бегу, пугая какую-то закрестившуюся старушку, — Может и выйдет что, а может — пустышка!

На Сухаревке я не то чтобы свой, но ориентируюсь неплохо, да и кое-какие подвязки среди здешнего люда имеются. Лишними не будут!

Я не папенька, родословной не кичусь и местничеством не страдаю, а знакомство с дельцами, связанными с миром уголовщины и контрабанды — это не то, чем можно пренебрегать в преддверии Революции! С откровенным криминалом не связываюсь, а в остальном... если человек здоровается за руку с полицейским офицером, то кто я такой, чтобы брезговать таким знакомством?!

Здесь несколько мест, где постоянно продают часы, но мне сюда не нужно. Я целенаправленно ищу тех, для кого этот товар случайный, затесавшийся разрозненных фарфоровых тарелок, табакерок и стеклянных шариков, Бог знает, для чего предназначенных.

Цену своему товару они обычно не знают, и прикидывают "на глазок", а мне того и надо! Художественного вкуса у таких людей обычно не имеется, и можно купить очень тонкую работу по серебру буквально по цене лома.

— ... почём? — тыкаю пальцем в крепко помятый серебряный корпус. Не уверен, но кажется, выправить его можно без потери художественной ценности.

— Пять рублёв! — выпаливает рыжеусый мужичок с глазами выжиги и хитрована. Вскидываю брови и открываю крышку, вглядываясь в нутро, после чего кладу обратно.

— На лом продай, — равнодушно советую ему и иду дальше. Он не первый и не последний, я вообще не настроен покупать что-либо здесь и сейчас. Это скорее разведка боем, пристрелка! Повезёт, и наткнусь на что-то путёвое? Возьму. А нет... так я каждый день здесь бываю!

— Стой! — окликает он меня, — Да стой же ты!

Останавливаюсь нехотя. Не он первый, не он последний... это игра не в одни ворота, и многие торгованы пытаются вешать мне лапшу на уши, втюхивая всякий хлам в стиле цыганского НЛП.

— Погодь, — он разглаживает усы и подходит, за рукав подтягивая к своему прилавку, — мине Михаилом зовут! А ты тот парнишка, што книжки вот так вот — фыр-р! Пролистал, и на всех языках понимаешь?

— Не на всех, но если фыр-р, — чуть улыбаюсь, но без ехидцы — так, чтобы показать, будто оценил удачную метафору, — то наверное я!

— Ага, — кивает тот, — вот и познакомилися! А ты ето... с часами также могёшь?

— Не настолько, — признаюсь ему, будто сожалеючи, — починить или вовсе собрать могу, но на часового мастера не тяну.

— Ага, — озадачивается тот, — собрать могёшь, но не мастер? Ет как?

— Опыта мало. Сделать могу всё тоже самое, просто дольше буду возиться.

— А-а... — выдыхает новый знакомец, а я гляжу, что и остальные торговцы прислушиваются к нашему разговору, — во оно што! Так ето... правда хлам?

— Ну да, — я почти не вру. Часы поломаны, и чёрт его знает, какой они фирмы, но видно — не халтура! Были.

— Ага, — картуз сдвигается на затылок, — а ты ето... поглядеть могёшь?

— За такой погляд деньги берут! — скалю зубы, ничуть не стесняясь своего дворянства.

— А ето... может, часики и возьмёшь? Подешевше?

... торгуемся мы недолго, но интересно и образно, а точнее, образно — это я, а Михаил всё больше связками слов пользуется. Наконец, приходим к соглашению, что часы стоят не больше полутора рублей, после чего я трачу примерно с полчаса на проглядку как тикающего, так и безнадёжно мёртвого часового хлама, вынося свои вердикты по каждому случаю.

" — Кажется, новый приработок у меня появится раньше, чем я предполагал!" — мелькает весёлая мысль.

Для подарке младшей получасом позже купил очень хороший бронзовый корпус вовсе без начинки, отдав "за красоту" полтину. Не жалко! Даже странно немного, что такое ювелирное мастерство исполнено всего лишь в бронзе. Или это ученическая работа будущего мастера? Возможно...

— Вор! Вор! Держи вора! — взвился над толпой пронзительный бабий крик, поднимая в небо голубей. Бывает... таких криков здесь — сотни на день. Крики начали удаляться куда-то, а потом, судя истошному женскому вою и проклятиям, воришка сумел-таки удрать свой со своей добычей.

— Вот он! — раздалось очень близко и очень пискляво, — Вот!

... и на моё плечо опустилась рука городового, сжав его до синяков, до багровых кровоподтёков.

— Вот тот самый мальчик, который дедушку спас, когда мы под трамвай попали! — на меня налетела девочка, за которой едва поспевала худощавая миловидная женщина чуть за тридцать, — Я Лиза! Лиза Молчанова!

— Кхе! — басовито кашлянул полицейский, отпуская плечо и движением ладони как бы разглаживая смятую одежду.

— Барышни... — как бы извиняясь сказал он, — Завсегда с ними так!

Глава 9 Среда обитания

Обстучав ещё раз калоши от грязи, открываю чуть слышно скрипнувшую дверь и скидываю на руки выскочившей из кухни Глафире влажное от воды пальтецо, покрытое мелкими капельками дождя.

— Сам сниму! — останавливаю служанку, вздумавшую было помочь мне с обувью, и весьма ловко стягиваю калоши, уперевшись пятка о пятку.

— Неважнецкая погода, — сообщаю вышедшей из комнаты Любе, уже почти одевшейся в гимназию, — прямо даже скажу — дрянь погода! Дождь мелкий, колючий, злой! А ветер! Ей-ей, кажется, будто бы со всех сторон и чуть ли не снизу! Выйти не успеешь, как полную пригоршню воды и всякого сора в лицо получишь!

— Я из окна видела, — чуть помедлив, кивнула сестра.

— Из окна не то! — возражаю энергично, окончательно расправляясь с калошами, которые Глафира тотчас забирает мыть, — На простор выйдешь, вот где ветрам раздолье!

— Замёрз? — поинтересовалась она. За последние пару месяцев мои отношения с сёстрами не то чтобы стали родственными, но несколько наладились.

— Не особо, — мотаю головой и снимаю ботинки, — оделся по погоде, да и вообще, быстро хожу. Просто — противно. Накиньте плащи поверх пальто, что ли... Не то к гимназии пока дойдёте, выглядеть будете как хуторянки чухонские.

Чёрт его знает, почему в Москве это выражение обозначает высшую степень замарашистости! Видел я здесь чухонок — бабы как бабы... ничуть не замарашистее наших.

С позиции человека из двадцать первого века это не толерантно, грубо и оскорбительно, но... мера вынужденная. Мимикрирую. Мои манеры, речь и даже письмо заметно выделяются на фоне окружающих, не помогает даже то, что частично я тоже "хроноабориген".

Чтобы не быть вовсе уж белой вороной, вставляю такие вот ма-асковские словечки и поговорки. Выходит, если честно, так себе, да и противненько бывает, откровенно говоря. Вроде как предаю... не идеалы, но какую-то часть себя.

Однако же, памятуя о Революции и сопутствующем "веселье", продолжаю тренироваться в мимикрии и театральном мастерстве. Очень сомневаюсь, что всё пройдёт гладко, а в такие вот времена недостаток лицедейского мастерства и инаковость может закончиться не гнилыми помидорами и уходом из зала зрителей, а расстрельной стенкой и ножом в спину.

— К обеду должно распогодиться, — робко произносит Глафира, — бабы на рынке говорили.

— Ах, бабы... — произносит Люба, вздёргивая насмешливо бровь, и служанка тушуется. Не сказать, что девочки её как-то третируют или обижают, но пробуют иногда "за зубок", проверяя свою власть. А это не нагловатая Фрося...

— Не Левачёва? — в отличие от сестры, я несколько лучше разбираюсь в оттенках "Одна баба сказала" и умею вычленять факты от слухов.

— Она, — закивала Глафира, держа калоши чуть на отлёте.

— А... — и поясняю сёстрам, — у неё муж несколько лет назад на стройке упал. Ломаный переломанный! Зато погоду предсказывает теперь лучше учёного метеоролога!

Нина, высунувшаяся из-под руки сестры, хмыкнула сомнительности моих знакомств и познаний, но промолчала. Ну что сказать... работает дрессура!

Сперва — учебники, но этот жест оценил только отец и в меньшей степени Люба. Потом — часики... и до сестричек дошло, что их никчёмный брат может стать подателем благ... а может и не стать!

Попытка "продавить" меня и усесться на шею закончилась вхолостую, после чего последовали почти неощутимые ответные санкции. В настоящее время мы не то чтобы пали друг к другу в родственные объятия, но со стороны наши отношения кажутся почти нормальными. Н-да... иногда санкции действительно на пользу!

Проводив сестёр, начал разбираться с сегодняшним заработком. Не густо... Пара книжек для "дополнительного чтения" Нине, немного часового хлама и чуть больше рубля чистого заработка.

Впрочем, грех жаловаться! День на день не приходится, к началу октября я сумел отложить чуть больше ста рублей в несколько тайников.

С учётом того, что я "прилично" оделся и обулся, два раза давал Глафире на хозяйство по десять рублей в присутствии отца и сестёр, и приобрёл "джентльменский набор" уважающего себя мальчишки, состоящий из нескольких перочинных ножиков, луп и бинокля, дела обстоят более чем хорошо!

Не хватает только ружья "Монтекристо" , мечты любого мальчишки, хоть раз видевшего это чудо, но я в некоторых сомнениях, стоит ли его вообще покупать?

Купить-то я его могу, но... а где стрелять? Дачи и имения у нас нет, живём в самом центре Москвы, и хотя считается, что "Монтекристо" стреляет тихо, а полицейские с дворниками за это озорство не гоняют, но европеец внутри меня протестует такому варварству. В общем, не знаю пока, но наверное, всё-таки нет!

Книжный мой бизнес по естественным причинам несколько забуксовал в начале сентября. Оказывается, значительную часть иноязычного хлама я перевёл ещё летом, после чего поток не высох окончательно, но стал заметно скуднее.

Однако же с возвращением дачников стали появляться заказы с переводами. Пока немного, но зато без осечек и фальстартов, так что если смотреть в целом, я скорее выиграл. Работа с переводами чуть сложней, но зато и денежней. Да и знакомства в определённых кругах не могут не радовать!

С часами вышло не так удачно, как я было размечтался. Оцениваю иногда тикающий хлам, за что со мной расплачиваются хламом не тикающим. Скопилось в итоге много интересного барахла, так что ещё чуть, и можно открывать часовую мастерскую.

Но... мне сделали намёки и я внял. Без угроз физической расправы, боже упаси! Просто объяснили, что резвый я взял, и распихал локтями целую кучу людей, сам того не понимая. А они тоже хотят кушать!

Зная прекрасно, как "маленькие люди", объединившись, могут валить "гигантов", предпочёл отступить, не чувствуя в том ни малейшего урона чести. Ни собственной, ни родовой!

Если бы я хотел влезть в эти дела всерьёз, то можно было и побарахтаться со вполне хорошими шансами. А становиться часовщиком... увольте!

В итоге, предприятие с часами стало "планово-убыточным" для меня лично, но всё ж таки выгодным с точки зрения "семейных ценностей". Помимо часов, подаренных сёстрам, я несколько раз "за спасибо" чинил их разным, подчас чуть не случайным людям, да собрал из запчастей вполне приемлемую "луковку" для одной из гимназических подруг Любы.

Как бы в подарок. В ответ, тоже "как бы в подарок", сестра получила старое, но почти неношеное платье, которое смогла подшить, ушить и расширить свой гардероб.

С репетиторством дела обстоят несколько сложней. Милейший Евгений Ильич решительно не хочет пересматривать наш договор, а я не вижу смысла в уроках, на которых я зарабатываю один рубль за три часа занятий с милым, но непоседливым ребёнком.

Свою компетентность как преподавателя я вполне доказал. Прежде, чем сдавать экзамены в гимназию, Илья держал их перед дядей, и сдал блестяще. Евгений Ильич, помнится, тогда изрядно расчувствовался и наговорил в мой адрес много лестных слов.

Однако помимо лестных слов, я не дождался ни увеличения гонорара, ни (чего я ждал более всего) интересных знакомств с творческими личностями. А раз так, то и смысла я в этом просто не вижу.

Тратить почти ежедневно три часа непосредственно на занятия, да на продумывание их, да на дорогу... Ради двадцати пяти рублей в месяц? Ах да! Ещё завтрак с милейшим Евгением Ильичём и общение с ребёнком! Это ли не награда?!

В общем, расстались мы без обоюдного удовольствия, но и без ссор. При редких встречах раскланиваемся, здороваемся и обмениваемся шутками, словно бы и ничего не случилось.

Некоторые подвижки по этой части есть, но пока всё смутно и мутно. Знакомые отца, узнав о том, что я даю уроки, вроде как захотели, чтобы я позанимался с их отпрысками, племянниками и внуками.

Но затык в том, что решать это вопрос они попытались через отца, и соответственно, профит от моих усилий также должен был получить Пыжов старший. А мне оно ни разу не надо... и надавить на сына, который финансово независим и даже вносит свою толику в семейный бюджет, дражайшему родителю сложно.

С другой стороны — знакомые старшей сестры, которые хотят того же, и что характерно — бесплатно! Здесь я отчасти могу пойти на встречу, подтянув кого-нибудь по математике или языкам. Но и выбирать клиента в таком случае нужно очень тщательно — с разветвлёнными связями, подвешенным языком и чувством благодарности.

Возможно, желающие моих репетиторских услуг появятся в среде заказчиков переводов и их знакомых. Слухи там распространяются довольно-таки быстро, а уж они как никто понимают, насколько хорошо и чисто я знаю европейские языки.

В общем, всё очень мутно и смутно, и я вообще не уверен, что мне стоит заниматься репетиторством. Если что-то и развиднеется в этом педагогическом тумане, то похоже, не раньше Рождества.

... и знаете? Чёрт с ним! Не выйдет, так и не очень огорчусь! Есть букинистика, переводы и понемножечку появляются знакомства с серьёзными коллекционерами!

Если я вообще возьмусь за репетиторство, то либо за хорошие деньги, либо за отменнейшие связи! А так, ради приятного общения за завтраком — пошло оно всё!

В квартире стыло. Дом старый и щелястый, вследствие чего сквозняки и тараканы гуляют по помещениям более чем свободно. С этими двумя напастями борются, но без особого успеха.

Глафира та ещё чистотка, но жильцы полуподвалов, живущие в большой скученности и подчас в свинстве, вносят свою лепту в биоразнообразие живых организмов нашего дома. Отдельно стоит упомянуть живность, которую жильцы полуподвалов держат в сарайчиках по соседству. Куры, несколько козы, милые поросята...

... и крысы. Не слишком милая, но вполне привычная часть биосферы.

Со сквозняками здесь борются, без особого успеха затыкая щели, протапливая печи и одеваясь потеплее. Подбитые мехом домашние туфли — не роскошь, а суровая необходимость. От пола тянет холодом, босые ноги поутру, когда я нащупываю тапочки, сев на кровати, облизывает ледяным языком сквозняк.

В квартире одновременно может быть слишком жарко и холодно. Ноги стынут, а верх потный, от кухни пышет душным жаром, а в моей комнатёнке зябко. Самое то для туберкулёзов, пневмоний и ангин!

Разумеется, не везде так скверно, есть более чем комфортные квартиры, где домовладельцы, сдирая с жильцов огромные деньги, заботятся более или менее сообразно собираемым деньгам. Но в нашем случае всё иначе — начиная от некоторой ветхости и давно не деланного ремонта, заканчивая тем фактом, что хозяев у дома несколько, и всё это очень запутанно с юридической точки зрения.

Дом в небрежении, владельцы его вечно сварятся меж собой, а жильцы страдают. Зато дёшево! Насколько вообще может быть дешёвым жильё в относительно приличном районе.

С наступлением холодов пришлось озаботиться спортивной одеждой, купив гимнастическое трико и высокие холщовые ботинки на резиновой подошве от фирмы "Кедс". С утра разминка у себя в комнате, а всерьёз занимаюсь после ухода сестёр, в гостиной. Здесь достаточно места и относительно сносный микроклимат.

С помощью Глафиры сдвигаю стол к стене, и размявшись, начинаю упражняться. Эволюция моя в "человека спортивного" продолжается. Хотя я не планирую выступать на Олимпиадах, но помню о надвигающемся хаосе Гражданской, в которой хорошая физическая форма может стать козырем, спасающим если не жизнь, то здоровье.

Памятуя о том, что мне к тому времени будет всего семнадцать, и сложение у меня самое астеническое, делаю ставку на ловкость и подвижность. Самое то, чтобы скакать под вагонами и прыгать из окон...

А если вдруг придётся драться, то к чёрту правила! Нож и кастет уравнивают весовые категории, давая преимущество ловким, быстрым и что немаловажно — отмороженным.

Насчёт последнего не уверен... Несмотря на весёлую юность, в драках я полагался прежде всего на рукопашный опыт, а не на раскручиваемую над головой арматурину и мухоморную храбрость берсерка. Дрался не то чтобы по спортивным правилам, но всегда держал в голове уголовный кодекс и все возможные последствия драки. Осторожно.

Но как бы то ни было, готовлюсь! Надеюсь, вся эта подготовка не понадобится в принципе, но если вдруг что — я буду готов хотя бы физически.

Глафира иногда выглядывает из кухни и смотрит на "это непотребство", качая головой, после чего удаляется обратно. По её экспертному суждению, отработка ударов по воздуху, это "приманивание бесов". Или провоцирование? Не разобрался... Но думаю, она и сама толком не понимает, а просто знает, что непотребство!

Мостик и хождение на руках вгоняет её панический в трепет и заставляет креститься. Вгоняло.

Побывав в цирке на представлении (мой подарок "за хорошую работу") и увидев гимнастов, служанка несколько успокоилась и больше не считает, что в меня вселились бесы, и что "Вам, Алексей Юрьевич, в храме надо чаще бывать!" Теперь она считает, что я хочу сбежать из дома и стать в цирке акробатом, регулярно зудя на тему, что "порядочные господа такими вещами не занимаются!"

— Алексей Юрьевич! — прервала она мою гимнастику появившись из кухни с полотенцем в руках, — Вы напомнить велели, когда десять будет!

— Спасибо, — киваю ей благодарно и обтираю лицо полотенцем. На часах...

— Глафира, — в очередной раз объясняю ей, — десять часов, это когда стрелки вот в таком положении!

Женщина кивает с напряжённым лицом, а в глазах — мука мученическая! Какие там стрелки и циферки... отстаньте, барин! Пирожки подходят!

Наскоро обтеревшись в ванной влажным полотенцем, переодеваюсь и спешу покинуть дом. Сегодня, десятого октября, на Красной площади будет торжественный патриотический молебен.

Я не христианин, хотя и крещён в обеих жизнях по православному обряду, и пожалуй, вовсе неверующий, но с исторической точки зрения — это событие, которое не хочется пропустить! Шикарный, интереснейший срез патриотического общества в его дистиллированном виде!

Народ к Красной площади шествует с хоругвями, иконами и портретами, и колода эта тасуется порой весьма причудливо, хотя никого это, очевидно, не смущает. Можно увидеть портрет Самодержца в череде икон, хоругвь посреди портретов полководцев и неожиданно — лубок, исполненный в псевдонародном стиле, на котором Кайзер представал в весьма неприглядном виде.

Но большинство всё-таки идёт с пустыми руками, пустыми головами и одухотворёнными взглядами баранов. Вопреки моему ожиданию, много народа не лапотного, исконно-посконного, как подсознательно ожидалось. Всё больше мещане, разночинцы, прислуга и разумеется — чиновный люд, которому на таких демонстрациях быть полагается по должности.

А разговоры — те самые...

— ... исконная мечта русского человека! — втолковывает соседу шагающий рядом немолодой мужчина с перхотными редеющими волосами, расчёсанными на пробор и такой же редкой бородкой клинышком, по виду конторский служащий в фирме средней руки, — Проливы...

Ускоряю шаг, вовсю глазея по сторонам и собирая типажи.

" — Проливы... ха! Османская империя ещё в войну не вступила, а эти уже Проливы делят! А газеты? Вот зачем, скажите, подливать масла в огонь?!"

— ... помолимся-а... — тянет густым басом какой-то странный тип в рясе самопального вида, шагая широким шагом через толпу, не разбирая дороги. От него шарахаются, ругаются и тут же, завидев рясу, начинают на всякий случай креститься и кланяться вслед.

Таких вот монашествующих в толпе на удивление много, и не каждый разберётся вот так вдруг, кто из них самозванец, всю жизнь таскающийся от Хитровки до купчих, а кто натурально паломник и побывал в Иерусалиме. Впрочем, с паломниками тоже не всё так просто, и некоторые из них скорее профессиональные бездельники и бродяги по зову души, что не мешает им быть истово верующими... или не быть!

Когда надо, Церковь умеет мобилизовать кадры, и сегодня Хитрованские богомольцы едины с богомольцами настоящими, шагая в едином строю. Фигурально, разумеется!

Подбадривают, воодушевляют, и если надо — пугают! Не Пастыри, но пастушьи собаки, готовые кусать и лаять за брошенный кусок хлеба и редкую ласку.

Одни зарабатывают себе индульгенцию от Церкви, возможность и дальше дурить купчих и мещанок, а другие — паломнические паспорта и возможность немножечко возвыситься в серой массе богомольцев. Впрочем, я пристрастен!

Мне вся эта публика кажется просто неопрятными бездельниками, которым нужен хороший психолог, а половине — психиатр! И хороший нарколог...

— Разобьём, Екатерина Андреевна, непременно разобьём! — хорохорится немолодой одутловатый мужчина язвенного вида перед интересной дамой, идущей с ребёнком, миловидной девочкой лет восьми. Вид у него такой залихватский, будто язвенный господин собирается разбивать супостата самолично, парадным шагом отправившись на фронт прямо с Красной площади.

Эти поинтересней будут, и в другое время я бы с удовольствием погрел уши, наблюдая за тем, как стареющий ловелас пытается очаровать интересную даму на излёте молодости, но...

... ускоряю шаг, ввинчиваясь в густеющую толпу и некоторое время иду за богомольного вида бабками, на ходу поющими акафисты, но быстро покидаю их, разочаровавшись. Ничего нового! Классические церковные бабки из тех, что поедом едят домашних и портят жизнь всем окружающим, считая при этом себя почти святыми только потому, что они часто посещают храм и соблюдают все посты.

Компания мелких хозяйчиков говорит обо всём разом, смешивая воедино высокий патриотизм, будущие репарации от Германии и насущные проблемы, которые им лично принесла война. Один из этой компании сохраняет самодовольный и загадочный вид, и из контекста беседы мне ясно, что он каким-то образом присосался к государственному заказу, делая в своей мастерской почти тоже самое, но теперь для Родины и за вдвое большие деньги.

Запах махры... ввинчиваюсь в толпу фабричных рабочих. Снова Проливы, репарации... и неожиданно — святая уверенность в том, что война эта ведётся ради того, чтобы облегчить участь простого человека.

— ... вот чисас увидим! — кликушествует низкорослый и тщедушный работяга с угрюмым испитым лицом, — Чичас войну русский мужик выиграет, и землицы ему, родимому — вдоволь будет! Паши — не хочу! Турку прогоним, а там... эхма! Така землица, што палку воткни, так сразу в рост пойдёт! Вот погодите!

Погрозив неведомо кому кулаком, он покосился на меня и я поспешил скрыться. Тип этот явно на грани истерики — плавали, знаем...

— ... всё из-за немцев! — втолковывает какой-то чиновник внимательно слушающим дюжим молодцам, как бы не охотнорядцам, — Все беды в России из-за них!

— Немцы и жидва, — неожиданно козлиным надтреснутым тенорком вторит один из охотнорядцев, — мне кум говорил, што жиды чуть не через одного на немчуру шпиёнят!

— Точно! — с воодушевлением поддакнул другой охотнорядец, — А ещё не током сами, падлюки, так ишшо и детей с бабами своими в шпиёнство втягивают! Потому и...

Стало скучно, и пошёл дальше, но успел таки услышать про мацу на крови христианских младенцев и подлость проклятого племени, которых всех бы... но жидовок помоложе — опосля, ха-ха-ха!

Неожиданно много подростков и семьей с детьми, подчас совсем маленькими, от силы лет восьми.

— ... мы защитники всех славян за Балканах и в Сербии, — наставительно вещает мужчина, держа за руку дочку, милейшую девчушку лет девяти, которая не столько слушает отца, сколько вертит головой по сторонам, широко открыв серые глазищи.

"Защитник всех славян" внешность имеет явно не славянскую, а походит скорее на выкреста в первом поколении. Впрочем, я не удивлён, публика такого рода часто показывает неумеренное рвение в вере и патриотизме.

— ... а я ему как дал! — компания подростков лет по пятнадцати обсуждает подробности драки с тем излишним садистским смаком и животным гоготом, вызывающим у сторонних слушателей невольную опаску пополам с чувством омерзения.

Порядочный обыватель избегает таких ребяток до последнего, а буде его застигнут врасплох, то без раздумий отдаёт всё ценное... или стреляет, тоже без раздумий. По ситуации и характеру.

Ребята с фабричных окраин, с малолетства познавшие все пороки и загнанные в ловушку бедности. Ни образования, ни положительных примеров перед глазами... какими им ещё быть? Взгляды подростков скрестились на мне, но не почуяв жертвы, потеряли всякий интерес почти тотчас, и вернулись к прежним разговорам.

До Красной площади ещё не близко, но толпа густеет, и продираться через людской поток становится всё сложнее. Подсчитать, сколько же здесь народу, находясь изнутри, решительно невозможно! Ясно лишь, что это десятки тысяч людей, но сколько именно...

Не вовремя просыпается внутренний социолог и политолог, и с азартом, достойным лучшего применения (и времени!) начинает сходу набрасывать какие совершенно дурацкие варианты и тут же пытаться соединять их в какие-то аналитические цепочки. Глупости какие-то...

Остановились. Я на самом краю Красной площади, отчего берёт досада на Глафиру, до сих пор не выучившую положение стрелок! Вышел бы на пятнадцать минут раньше...

Забасили дьяконы. Всё, всякое движение остановилось, народ послушно снимает шапки и шляпы. Крестимся, повторяя вслед за священнослужителями заученные с детства молитвы.

Машинально повторяю их, скорее шевеля губами, нежели проговаривая. Хотя многие, и это видно по багровеющим глотками и надсаженным лицам, стараются вовсю.

... а видно, к сожалению, не слишком много! Но правда, слышно хорошо, сводный церковный хор старается вовсю, сотни здоровых глоток придают молебну необыкновенную торжественность, которая лично мне кажется несколько инфернальной. Не знаю, почему так...

Снова начинает сыпать мелкий колючий дождик, а молебен всё длится и длится. Мелькает неуместная мысль о зассаности окрестных дворов и подворотен после богослужения, и пропадает.

Мёрзнут ноги, начинают мёрзнуть уши. Вот ведь... и оделся по погоде, но настолько уже привык, что по городу передвигаюсь чуть не вприпрыжку, несколько неподрасчитал.

Наконец, неизвестные отцы возглашают "христолюбивому всероссийскому победоносному воинству многие лета", и праздничный концерт заканчивается, начинается патриотический митинг.

Ораторы, сменяя один другого на трибуне, надрывно вещают что-то толпе. Но за их спинами не стоят церковные хоры в сотни глоток, и получается в итоге скорее выкрикивание лозунгов.

" — Не видно ни черта", — злюсь на Глафиру и всю эту дурацкую ситуацию. Сильно не факт, что я бы попал поближе к... хм, сцене, но это была бы уже моя собственная промашка!

— ... вытеснять немцев! — приносит ветер обрывки речи. Слышно и без того очень плохо, так ещё и в толпе начали разговоры. Одни шумят, поддерживая оратора, другие ведут свои собственные речи, а в итоге...

— ... долой немцев! — принесло ветром, и толпа охотно откликнулась на этот лозунг.

С криками "Долой немцев" народ начал расходиться с Красной площади в погромном настроении. От неприятия ситуации в целом ноют зубы, но...

Я прекрасно знаю, что во всей Европе сейчас происходит примерно одно и тоже! Разница только в лозунгах, но везде — требования крови, смерти, территорий и репараций!

И справедливости — так, как её понимают бенефициары этой войны, выкрутившие на полную мощь ̶и̶з̶л̶у̶ч̶е̶н̶и̶е̶ ̶б̶а̶ш̶е̶н̶ прессу, выразителей общественного мнения, политиков и прочих людей, которых по справедливости нужно — судить!

Не могу сказать, что войны можно было бы избежать. Нет, наверное всё-таки нет... Но это сейчас — нет! А пять лет назад? Десять? Двадцать? Неужели правительство не видело, что его недальновидная политика втягивает Российскую Империю в войну?

Войну за чужие интересы! Я могу быть сто раз неправ, да и Германская экономическая политика не была для Российской Империи дружественной. Но неужели нельзя было решить это ранее?

Сесть за стол переговоров, поделить сферы влияния. В крайнем случае, подстелить соломки в преддверии грядущих неприятностей!

А сейчас Его Величество влез в войну потому, что не умеет просчитывать ситуацию на десятилетие вперёд! За французские и британские кредиты, которые возвращались обратно необыкновенно быстро и без особой для нашей страны пользы...

... а эти — радуются! Они видят не гробы и разрушенную экономику, а медали и ордена, Проливы и репарации! Идиоты...

... обыватели, каких большинство. Не способные думать самостоятельно, зато не имеющие иммунитета к ̶и̶з̶л̶у̶ч̶е̶н̶и̶ею ̶б̶а̶ш̶е̶н̶ к публикациям в прессе и словам общественных деятелей.

— Долой немцев! — взвивается над толпой ломкий юношеский басок, и в стеклянную витрину летит булыжник, разбивая её на тысячи осколков. Короткая заминка... и радостный рёв толпы, которая вдруг поняла, что — можно!

— Долой! — парнишка в поддёвке взобрался пол плечами товарищей наверх, и булыжником сбивает висящую над дверью вывеску. Всё это как-то очень лично... с такой ненавистью к вывеске, что оторопь взяла.

В полусотне метров от меня погромщики ворвались в магазин готового платья и хапают, хапают... Какой мо́лодец испитого вида затеял переодеваться в новенькое, ничуточки не смущаясь прохожих и своих грязных кальсон, где как в поговорке "Спереди жёлтое, сзади коричневое — не перепутаешь!" Переодеваясь, он хохочет истерически и производит пугающее и одновременно жалкое впечатление.

— ... я иудей, господа! Жид! — слышу истошный вопль, — Не немец! просто фамилия похожая! Я Цукерман! Цукерман! Спросите образованных господ, это не немецкая фамилия!

Содрав кепку с головы, прижимаю её к лицу и выдыхаю. Не могу слышать все эти крики... но и не слышать их не могу!

— А что я могу... — уговариваю сам себя, а потом делаю шаг, другой... но порыв мой напрасен. Погромщики, рассадив аптекарю нос, ушли прочь, не тронув более ни аптеку, ни владельца.

— В кои веки при погроме выгоднее быть иудеем! — всхлипывая и смеясь одновременно, говорит пострадавший, стараясь не закапать кровью пиджак.

— Минуточку... — бесцеремонно задрав ему голову, смотрю на зрачок, — Я не врач, но что-то мне подсказывает, что у вас сотрясение мозга, любезный...

— Иуда! — охотно представляется тот, счастливый просто от того, что он — жив! Жив! — Иуда Цукерман к вашим услугам, благородный юноша.

Помогаю ему зайти в аптеку, а там аптекаря подхватывает какой-то мальчик, без лишних слов помогая тому уйти в заднюю комнату.

— Стой! — тот замирает, — Краска есть?

Не отвечает... тонкая фигурка, согнувшаяся под тяжестью навалившегося на него аптекаря, явственно ожидает удара в спину, смерти... но никак не помощи!

— Краска! — повторяю я, — Напиши на двери или на бумаге "Проверено, немцев нет!"

Молчит. Стоит и косится, в глазах ненависть. Я для него такой же погромщик, как и все остальные...

Послушал он меня или нет... а и чёрт с ним! Помогать людям, которые этого не хотят, я точно не собираюсь!

Стало вдруг душно и тошно, я выскочил из аптеки. По улицам всё ещё идут погромщики. Это не сомкнутые колонны с единым предводителем, а бандочки мародёров, рыскающие как крысы. Пока осторожные, не переступающие некую черту.

В глазах — патриотизм и восторг людей, которым вдруг — дозволили! Это не то чтобы официально разрешённое мероприятие, но некую отмашку сверху полиция получила, "Не мешать!"

Погромщиков много меньше, чем видел до войны в колоннах демонстрантов, но тогда полиция, войска и казаки весьма успешно разгоняли их. А ныне... значит, можно! На улицах только полицейские, а казаков и войска не видно в принципе, и что-то мне подсказывает, что я их и не увижу!

Много брезгливых взглядов на погромщиков, но много и одобрительных. Подчас очень неожиданно. Так, пожилая дама явно из интеллигентной среды экзальтированно поприветствовала "Настоящих патриотов", а проходящий мимо заводской рабочий мазнул по ним неприязненным взглядом, сплюнул, и подняв воротник пальто, поспешил дальше.

— Бей немцев! — весело закричал какой-то маленький гимназистик из проезжающей мимо коляски, перегнувшись так, будто захотел выскочить и поучаствовать в таком весёлом занятии. Нарядно одетая дама, очевидно мать, тут же одёрнула его.

Но по улице, будто повинуясь его словам, начали разлетаться стёкла под градом булыжников. А чуть погодя погромщиков стало чуть больше, и они начали вышибать двери, вырываясь в помещения.

Стараюсь не смотреть... я не герой, весь мой героизм закончился на Цукермане, так вот получилось. Сдулся... от чего мне стыдно и тошно. Понимаю, что тринадцатилетний мальчишка ничего не сможет сделать погромщикам, но... тошно.

... кого-то выкинули из окна второго этажа, окровавленного, в хорошем костюме. Шевелится, пытается встать... и уже спешит городовой, угрожающе шевеля усами дуя в свисток. Это — черта! Убивать — не позволено!

Отступились... из окон мат вперемешку с молитвами. Погромщики выбегают, пряча за пазуху добычу. Потом уже вижу — в узлах и вовсе по простецки — в руках! Добыча иногда такая, что оторопь берёт. Дамские шляпки, венские стулья... ну куда тебе?!

Потом всё это за бесценок разойдётся по ломбардам, а что-то останется на добрую память потомкам. Смотрите, какой у вас был лихой и добычливый отец и дед! Трофейный стул!

Видеть эту вакханалию патриотического погрома стало до того тошно, что я отправился домой. Идти назад по знакомым проулочкам накоротке не рискнул, потому что бьют иногда не по паспорту, а по морде, а она у меня в русские стандарты не очень-то вписывается.

Раз уж занесло за каким-то чёртом на Мясницкую, решил выйти на Сретенский бульвар, и оттуда уже вернуться в Милютинский переулок, где меня знает каждая собака, и где я свой, а погромщики — чужаки.

На Сретенском тихо. Как ни в чём ни бывало, ходят трамваи и проезжают коляски с нарядно одетыми дамами и кавалерами. Лишь изредка, как-то очень торопливо и по крысиному, пересекают бульвар погромщики, пугаясь пристального внимания и открытых пространств.

Сильно разболелась голова, и я заспешил домой, уже не пытаясь думать, анализировать и смотреть по сторонам. Добрался без приключений, и уже дома, когда я мылся в ванной, догнала вдруг мысль, что это ведь — только репетиция!

Глава 10 Размышления, террор и социальные связи

За окном кружит запоздалая и сырая мартовская метель, завьюживая крупные хлопья мокрого, липкого снега. Ветер сильнейший, злой, порывистый, так что иногда под его воющими ударами дребезжат стёкла в оконных рамах и всё кажется, что вот сейчас они вылетят, и вьюга ворвётся в квартиру, кружа в танце крупные, чуть ли не с пол ладони, снежинки.

На улице так темно, будто сейчас не два часа дня, а давно уже поздний вечер и скоро придёт пора ложиться спать. В квартире очень жарко, но по полу гуляют ледяные сквозняки, от которых не слишком спасают даже домашние туфли на меху. Ступням тепло, но лодыжки зябнут, несмотря на высокие шерстяные носки.

Отец, сидящий глубоко в кресле и закутавшийся в тёплый шлафрок , иногда глухо, простужено кашляет, после чего к обветренным губам подносится стакан с ромом, а затем следует папироска в мундштуке слоновой кости. Лечится...

Нина, сбросившая домашние туфли, забралась в кресло с ногами, поджав их под себя, вслух читает мамино письмо. Пишет та достаточно редко, но как здесь принято, очень развёрнуто, многостранично. В этом письме порядка тридцати страниц, пронумерованных и прошитых шёлковой нитью, но бывает и больше.

Эпистолярный жанр в этом времени развит и популярен, хотя уже и катится к закату. Люди помоложе всё реже пишут письма, и уж конечно, не на десятки страниц! Но это искусство не скоро уйдёт в забвение, хотя их позиции постепенно отвоёвывает телефон и телеграф.

Однако же родители у меня из того поколения, когда умение писать письма считались важнейшими для всякого образованного человека. Привычка...

Да и дороги пока телефонные разговоры. За обыкновенный, то есть не срочный телефонный разговор между Москвой и Петербургом, длящийся не более трёх минут, взыскивают полтора рубля. А сколько запросят за переговоры с Данией, я даже представить боюсь!

В этот воскресный день мы всей семьёй собрались в гостиной. Нина читает вслух, отец пьёт и курит, Люба вяжет, а я рисую в тетради карандашом, нарабатывая то правую, то левую руку и пытаясь вспомнить техники изобразительно искусства хотя бы начерно. В общем, почти семейная идиллия.

Читая, Нина то и дело останавливается и начинает обсуждать что-то, апеллируя к отцу или старшей сестре. Иногда она вспоминает про меня, но именно что "вспоминает", какого-то порыва обсудить прочитанное именно что со мной не вижу.

Люба отвечает развёрнуто, отец односложно, делая хорошую мину при плохой игре. С матерью они так и не развелись, хотя уже несколько лет живут отдельно. Почему так, и планировали ли они вообще разводиться, я не знаю, да и не принято здесь обсуждать такое вопросы с детьми.

Чтение в семейном кругу считается приятным досугом, а также способом воспитания и социализации подрастающего поколения. Оно закладывает понятия чести, долга и достоинства... так, по крайней мере, принято считать.

В принципе, так оно и есть, в нормальных семьях читают, обсуждают прочитанное, рекомендуют любимые и делятся эмоциями. У нас же... не скажу, что всё плохо, но и назвать этот досуг особо приятным не могу.

Я вообще не люблю читать вслух, а обсуждать прочитанное с семьёй зарёкся ещё пару лет назад, сильно замкнувшись в себе. Люба читает иногда, но скорее по обязанности, в силу воспитания и вбитых в гимназии шаблонов а-ля "Воспитанная барышня".

Я с ней никогда не был близок, так ещё и разница в возрасте и гендере сказывается. Всё-то ей кажется, что я маленький, неразумный и не смогу оценить метаний высокого разума...

Возраст такой. Все вокруг кажутся глупыми, а она — этакая одинокая мятущаяся душа, полная высоких порывов и страстей, единственная во Вселенной.

С отцом Люба вежлива, но ухода матери ему так и не простила. Это скорее посторонний человек, постылый и надоевший, который почему-то живёт в одной квартире с нами.

Это вот подсознательное отношение буквально врезается в навязываемые обществом, Церковью и гимназией поведенческие шаблоны, отчего сестра мучается, считая себя неправильной, бракованной. Родителей положено почитать, и точка!

Со мной, к слову, она не мучается. Просто младший докучливый брат, которому неожиданно повезло, и это её раздражает. Я младше, глупее... так, по крайней мере, она считала ещё недавно и всё ещё не отказалась полностью от своего мнения. Ну а как иначе... это же она — единственная во Вселенной!

Дражайший родитель читает и принимает участие в беседах сугубо под настроение, но поскольку настроение у него появляется почти исключительно после выпивки, так что и рассуждения его бывают интересны разве что Нине, да и то в силу возраста. А мы... а что мы? Слушаем...

Единственная, кто с удовольствием читает вслух и слушает остальных, так это Нина. Да и то, кажется мне, что младшая сестрёнка начала показывать характер и пробовать коготки! Пока ещё скорее подсознательно, но вопросы отцу она задаёт иногда очень непростые.

В письме матери много солнца, света, описания природных красот и забавных случаев, происходящих в поместье. Обязательно несколько рисунков карандашом: вид поместья со стороны пруда, племенной жеребец Бьярн, огромный раскидистый дуб перед входом.

Нина собирает рисунки и письма, бережно хранит их и часто перебирает, вслух мечтая о том, что в самом скором времени она непременно побывает у мамы в гостях, и может быть, переедет к ней насовсем! А я... не хочу разочаровывать младшую сестру и потому молчу.

Я взрослый человек, прекрасно понимаю недописанное и недосказанное. Слишком много красот, животных и рисунков... и слишком мало рассказов о собственной жизни. Есть и другие звоночки, например — отсутствие акварелей среди рисунков, хотя я точно знаю, что в детстве мама училась рисованию, хотя и не слишком всерьёз. Нет денег? Настолько нет?

Приживалка... пусть даже компаньонка при троюродной сестре, с которой они были близки в далёком детстве. А сейчас, скорее всего, у неё есть комнатушка в доме, в которой помещается кровать, стул, стол и шкаф, и более ничего.

Не уверен, что в этой комнатушке есть хотя бы окно — мама ни разу не писала про вид из окна в письмах, и не рисовала его. Как вариант, окно всё же есть, но выходит оно куда-нибудь на задний двор с видом на коровник.

Слишком много недомолвок... какие уж там гости, и уж тем более — переезд! Одно дело — взрослая и образованная женщина, ещё не старая, но уже вышедшая из возраста, который принято считать брачным или хотя бы "интересным". Это практически гарантирует отсутствие мужского внимания и соответственно, возможные проблемы с хозяином дома, его родственниками и гостями.

Ей можно поручить разобрать корреспонденцию, провести инвентаризацию в погребе, присмотреть за работниками и нагрузить ещё десятками поручений. Взамен — комната с видом на коровник и старые платья, надоевшие хозяйке дома.

От прислуги она отличается лишь более высоким (хотя и несколько сомнительным) статусом да тем, что трапезничает она с хозяевами поместья за одним столом, да изредка выезжает в город вместе с троюродной сестрой, дабы той не было скучно в дороге. Возможно, на руки выдаются какие-то небольшие деньги, сравнимые с жалованием прислуги, но называемые как-нибудь более благовидно.

А тут — ребёнок... Который шумит, задаёт вопросы и решительно не нужен ни троюродной тётушке, ни тем более её мужу, пожилому датскому помещику средней руки, который и от компаньонки жены не пребывает в восторге.

Поскольку Нина какая ни есть, но родственница и к тому же — ребёнок, то её до́лжно как-то развлекать, одевать и тратить как время, так и деньги. Но это — если она там появится...

... поэтому троюродная тётушка не только не приглашает нас, но и ни разу не прислала письмо. На всякий случай, я так понимаю. Разве что матушка изредка передаёт в письмах приветы от тётушки Магды, но как мельком и неуверенно.

Я ни в коем случае не сужу троюродную тётушку. Как и что там... не знаю. Обидно за маму, но на самом деле, судьба не самая страшная. Унылая и серая, это да... но не страшная.

Не знаю, сколько женщин живёт вот так вот по всему миру. Сотни тысяч? Миллионы? Получившие какое-то образование, но в силу разных причин не сумевшие или не захотевшие реализоваться. Приживалки и компаньонки при троюродных сёстрах, родных братьях и престарелых дядюшках, зависящие от милости родственников.

По крайней мере — не голодают и не мерзнут, а остальное... Я могу отвечать только за маму и сестёр, да и то лишь отчасти. Будет потом возможность — помогу, да и то — если они изъявят такое желание. Что, кстати, не факт!

... а потом метель закончилась также внезапно, как и началась, на небосклон выползло тусклое мартовское солнце и изо всех сил начало помогать дворникам убирать с улиц быстро тающий снег.

— Я, пожалуй, пойду, — кхекнув, заявил папенька час спустя, постояв у окна с приоткрытой форточкой с папироской в руке, — пройдусь. Вернусь поздно, наверное.

Люба вздохнула еле слышно, а я с трудом подавил кривоватую усмешку, полезшую было на лицо. Как всегда...

Расставание с женой дражайший родитель воспринимает болезненно, даром что вёл себя так, что та бросила его и детей, и бежала в чужую страну, только бы подальше от него! Мне её безусловно жаль, но...

... а чем она раньше думала?! Юрий Сергеевич не из тех, кто до свадьбы ведёт себя подобно бесполому ангелу, перерождаясь после рождения детей. Внезапно.

Перевоспитать хотела? Или, засидевшись в ожидании принца старой девой, вышла замуж за первого же, кто предложил? Не обсуждают такие вещи с детьми, а близких родственников, из разговоров которых можно почерпнуть какую-то информацию, у нас нет.

Со стороны папеньки несколько поколений кутил, старательно самовыпиливающихся на протяжении десятков лет. Со стороны матушки — история наподобие шекспировских Монтекки и Капулетти, только родня чуть ли не прокляла бабушку и дедушку, обвенчавшихся против воли родителей.

Вещи такого рода не то чтобы из ряда вон. Да, бывают и крепкие родственные кланы, дружные и разветвлённые, но и расплевавшиеся со всей роднёй одиночки тоже никого не удивляют.

В мозаичном рисунке любой Империи, перемалывающей страны, народы, этносы и религии, неизбежен высокий процент отбраковки. Крошатся в прах человеческие судьбы, и на этом цементе возводится фундамент чего-то нового, нередко величественного и внушающего трепет спустя поколения, но почти всегда — бесчеловечного.

С господствующей идеологией, согласно которой можно и нужно приносить судьбы отдельных людей и целых народов на Алтарь Территории, ведь Империя — превыше всего!

... выкинув из головы политологию и высокие умствования, проводил отца. Он одевался мрачно и как-то так по-особенному, что я давно научился уже различать — пьяным придёт! В хламину!

Безнадёжно переглянувшись с сестрой, я пожал плечами. Сделать мы не можем ни-че-го! Ровным счётом. Просто ждать... и надеяться, что вернётся живым, дееспособным и не влипнувшим в дурно пахнущую историю.

Чуть погодя оделся и я, выйдя на улицу продышаться. Дворники вовсю шоркают лопатами, отчищая дорожки к подъездам и тротуары, так что под ногами нет особых хлябей.

Солнце парит с необыкновенной силой, даром что выглядит бледно-жёлтым одуванчиком. Очень влажно, абсолютно безветренно и необыкновенно сыро. Сверху припекает, снизу тянет холодом, и всё так мерзко и потливо, что домой я вернулся, не пробыв на улице и пятнадцати минут.

Люба встретила меня понимающим хмыком, оторвавшись ненадолго от чтения учебника, но промолчала.

— Я ничего не понимаю! — с криком вылетела из комнаты Нина, потрясая учебником, — Дурацкие, дурацкие задачки! Поможешь?

Она прильнула к старшей сестре, и сделав "глазки", протянула:

— Ну пожа-алуйста!

— Некогда, — мягко ответила Люба, — брата попроси.

Покосившись на меня, Нина фыркнула и убежала в комнату, чем я ни капли не был расстроен. Иногда я занимаюсь с ней, но это самый сложный из моих учеников! Не слушается и не слушает, ёрзает и отвлекается... и это притом, что и так-то не светоч разума.

После ужина младшенькая соизволила внять голосу разума, и подошла ко мне за объяснениями. Понадобилось всего пятнадцать минут... и Нина ушла просвещённая, но совершенно недовольная! Это получается, что она зря мучилась всё это время?!

Конечно же нет! По логике двенадцатилетней девочки, виноват в её мучениях я! А ещё — дурацкий учитель математики, дурацкая гимназия, Министерство Народного Просвещения и Сатурн в третьем Доме!

Я же, объяснив сестре задачи, снова вернулся к учёбнику турецкого языка. Не то чтобы имеется острое желание осесть в Османской империи , но жизнь любит подкидывать сюрпризы, и лучше, если хотя бы некоторым из них я подготовлюсь заранее!

... так, с учебником, я и сидел в гостиной до часу ночи, ожидая возвращения отца и переживая всё сильнее. Всё казалось, что если я вот прямо сейчас не побегу искать его на улицах, в питейных и увеселительных заведениях, в борделях и по знакомым, то он непременно замёрзнет, будет убит или захлебнётся собственной блевотиной. И виноват в этом буду я!

Ввалился он в дымину пьяный и озирающийся вокруг невидящими глазами, но на удивление сносно держащийся на ногах.

— Охти ж Господи... — запричитала выскочившая из кухни заспанная Глафира, подхватывая дражайшего родителя сбоку под плечом и пытаясь раздеть его, не уронив при этом, и не упасть самой.

— Ну ничего нового... — вздохнул я, и отложив учебник, стал помогать ей разоблачать это вонючее мычащее тело, всё время норовящее куда-то дёргаться. А куда денешься? Какой ни есть, а родня!

* * *

Подперев голову кулаком, листаю подшивку либеральных "Русских Ведомостей", любимую газету московской профессуры и интеллигенции. Цепляя глазами заголовки, иногда пробегаю статьи по диагонали. Заметив что-то действительно интересное, читаю уже вдумчиво и делаю выписки в толстенную тетрадь.

Рядом, ожидая своей очереди, лежит подшивка консервативной "Московской газеты", а под ней умеренно-правая "Голос Москвы", орган партии "Союз 17 октября ". Добравшись до конца 1910 года, закрываю "Ведомости", откладываю их в сторонку, и подтягиваю "Московскую газету".

Занятие это не из тех, что можно назвать увлекательным, если только вы не испытываете счастья, вдыхая архивную пыль и выискивая давно устаревшую информацию, интересную разве что узкому кругу таких же архивных работников и преподавателей. Я к таковым не отношусь, но... надо.

Немного обжившись и разобравшись с первоочередными задачами, я вдруг понял, что ни черта не знаю об окружающей меня действительности! Без запинки цитируя параграфы учебников политической и экономической географии за старшие классы, часто просто не вижу причинно-следственных связей.

Большинству сверстников и даже гимназистам выпускных классов могу дать фору, но... этого мало. Не слишком помогает знание истории, скорее даже наоборот.

Этот период я знаю скверно, и многие события для меня выглядят как киноплёнка, порезанная на кадры и склеенная назад дай Бог одна десятая, да и то как попало. Казалось бы, и чёрт и с ним! Какое мне дело до всех этих эсеров, октябристов, меньшевиков и черносотенцев!

В восемнадцатом году в стране вовсю развернётся Революционный угар. Если нет желания примкнуть к какой-либо стороне, нужно просто свалить за границу, но... я несовершеннолетний.

Подложные паспорта? Да здорово, конечно! Но что они дают сами по себе? В теории можно приобрести документы на имя какого-нибудь марсельца и даже не попасться с ними. Но это в теории, а на самом деле, сложностей с фальшивыми документами гораздо больше, чем кажется со стороны.

Я, как бывший нелегал с испанским опытом, знаю это лучше других. Большую часть, понятное дело, в теории и по рассказам тех, кто набедовался вовсе уж из ряда вон. Но ведь тоже — опыт!

Что даёт мне обычный фальшивый паспорт? В Российской Империи податные сословия не имеют права покидать страну, если они не проживают в приграничных районах. Тем более в разгар войны!

Паспорт на имя дворянина или разночинца? Много дороже и ничуть не проще! В Российской Империи около одного процента дворян, и все они так или иначе пересекаются. Гимназии, университеты, служба, родственники... всегда найдутся какие-то зацепки. Всегда!

С разночинцами и купечеством примерно тоже самое, засыпаться можно на раз. Купечество — среда ещё более закрытая, да и с разночинцами не всё так просто.

Иностранец, в разгар войны выезжающий из Российской Империи, привлечёт к себе самое пристальное внимание. Может быть, сразу не тронут, но поставят где надо соответствующие пометочки, и аукнуться это может самым неожиданным образом. Годы спустя.

Если даже представить, что я благополучно выбрался из Империи в нейтральную страну, дальше-то что? Буду высовываться, привлеку к себе внимание, и фальшивые документы могут закончиться чем угодно, от депортации чёрт знает куда, до каторги. А внешность у меня, как уже говорил, довольно-таки примечательная.

Так что, прикажете жить в глуши, заниматься физическим трудом или прозябать мелким клерком и избегать русских эмигрантов, которые разбегутся по всему миру, как тараканы? А там свои игры, и подозрительный тип, который (невольно!) крутится рядом, может быть схвачен и допрошен, после чего — утилизирован. Или поставлен "в строй" — добровольно-принудительно.

Есть варианты со сменой паспортов и локаций, дабы потом, лет через пять-семь, явиться уже заматеревшим и неузнаваемым, и осесть в Европе или США. Но опять-таки, смена локаций и действия такого рода характеризуются обычно и кучей проблем, которых может быть ничуть не меньше, чем при побеге из охваченной огнём страны.

Выходит так, что ехать проще под своим именем, но...

... есть нюансы. Историю Революцию и Гражданской я знаю скверно. Помню некоторые имена и события, но путано и неуверенно.

Зато накрепко запомнил, что красные разбили белых в том числе и потому, что последние не выступали единым фронтом! Среди красных всех мастей, по крайней мере поначалу, тоже было не всё гладко. Но социалисты оказались сплочённей, жёстче и так далее по списку.

Белые же... кто за Учредительное собрание воевал, кто примерял на себя роль Диктатора, причём не обязательно Всероссийского! Были монархисты за "Единую и неделимую", сторонники "Казакии" и прочие, имя им — Легион!

Плохо помню... собственно, почти ничего. Но что белые да-алеко не всегда спешили придти на помощь друг другу, и порой даже вставляли палки в колёса, злорадствуя поражению "соперников", в памяти отложилось.

Соответственно, у каждого "Великого Диктатора", "Регента" и "Законно избранного Главы Правительства" была своя политика. Одни — набирали строго добровольцев, другие — могли мобилизовать в захваченных городах и сёлах всех мужчин того возраста, который казался им подходящим.

Аналогично — реквизиции, обыски, отношение к гражданским и прочее. Одни — соблюдали какую-никакую, но законность, не трогали гражданских и более того — по мере сил заботились о нормальной жизни. Другие воевали под лозунгом "Всё для фронта, всё для победы!", не забывая при этом грабить всех, до кого могли дотянуться.

Так что пути эвакуации, по моему глубочайшему убеждению, нужно выстраивать с учётом не только транспортных маршрутов, но и всех вышеперечисленных факторов. Лучше дать кругаля, но доехать, дойти и доплыть без особых приключений, нежели проложить маршрут на карте методом прикладывания линейки и вляпаться.

Попасть в руки какому-нибудь "Диктатору", "Верховному главнокомандующему", "Батьке" или "Красному атаману", который решит поставить меня, такого единственного и неповторимого, в строй или к стенке, я решительно не желаю!

Всё это можно просчитать, но уж точно — не быстро и не вдруг, не на коленке. Верить же слухам и газетным статьям, описывающим "Законно избранного Диктатора", так это себя не уважать.

Поэтому приходится вот так вот, составлять из набросанной в кучу мозаики политическую картину современной Российской Империи. Не этой глянцевой парадной картинки из придворных газет и журналов, но и не сочащиеся кровью оппозиционные листовки, подчас весьма предвзятые и тенденциозные.

Я не из тех, кто говорит "Истина где-то посередине", вот уж нет! Но и руководствоваться в столь важных вопросах чужим, заведомо предвзятым мнением, не желаю. В конце концов, голова мне дадена не только для того, чтобы в неё есть и шапку носить.

Сейчас потихонечку, без суеты, составлю картину происходящего, чтобы потом видеть ситуацию несколько лучше. Зато потом, буде упомянут в газетах какого-нибудь очередного "Спасителя России", непременно упомянут и его окружение. Соответственно, будет хотя бы отчасти понятно, в каком направление нам точно нельзя!

* * *

Закончив чтение, отнёс подшивки на стойку и немножко пообщался на окололитературные и букинистические темы. В Тургеневской библиотеке я завсегдатай, да плюс небольшой, но процветающий Сухаревский бизнес, так что отношение ко мне вполне доброжелательное.

Не вполне свой и не коллега, но и не случайный мимохожий типус, невесть как забредший в читальный зал и сам тому удивляющийся, вслух комментирующий увиденное и распространяющий ароматы перегара.

Немногим лучше — какой-нибудь франтоватый приказчик, одетый с дешёвым шиком и буквально умывшийся одеколоном. Сядет такой поблизости, так хоть пересаживайся! А приказчик, упиваясь своей культурностью, возьмёт несколько журнальчиков юмористического типа, да попроще, и сидит, хихикает, проговаривая негромко понравившиеся шутеечки вслух.

Много лучше — студенты, расположившиеся по соседству, и составляющие основную часть посетителей. Но и тут... раз на раз не приходится, и порой от них ощутимо попахивает водочкой, перегаром и табачищем. Да и потом с давно нестиранной одеждой, чего греха таить!

Студенты, они разные, многие из них пробавляются уроками и едва сводят концы с концами, экономя буквально на всём, в том числе и на услугах прачки. Другие, будучи вполне благополучны материально, вдали от родных несколько освинячиваются или того веселей, проникаются упрощёнными вариантами радикализма, отметая многие условности общества, но почему-то прежде всего — чистоплотность и хорошие манеры.

Если такая компания сядет неподалёку, можно быть уверенным — незамеченными они не останутся! Если не запахи нечистого бытия, то как минимум — развязные разговоры, притом несколько громче, чем следует в библиотеке.

Почему-то эта часть студенчества прямо-таки жаждет внимания посторонних, и всячески показывает, что они — радикалы, революционеры и ниспровергатели оков. Насколько это соответствует действительности, не знаю, но думается мне, что большая часть их радикализма относится к половому вопросу и революционным разговорам в присутствии чёрт знает кого.

Такие если и идут в Революции, то как правило, без особого разбора, ориентируясь более всего на степень популярности конкретного движения в привычном кругу общения, а не на собственные убеждения. "Так жить нельзя" они для себя уже сформулировали, а вот как именно нужно, они пока не знают. Это революционно настроенная, но полностью аморфная масса, готовая пойти едва ли не за кем угодно, лишь бы это было хоть сколько-нибудь радикально и ярко.

Несколько особняком стоят благонамеренные обыватели из бывших чиновников и мелких рантье. В большинстве своём они приходят скоротать время и настроены несколько мизантропично. Но есть среди них и жаждущие общения, готовые вывалить на нечаянного слушателя поток мутного сознания. Я уже научился вычислять таких заранее и не стесняюсь отсаживаться, если что не по мне.

Самые приятные соседи, как ни странно, из заводских или реже — фабричных рабочих из числа "сознательных". Воспринимая поход в библиотеку с большим благоговением, чем в храм, они всегда чисты, опрятны, никогда не пахнут водкой и ведут себя крайней тихо и вежливо. Разве что махрой от них может нести, но это, как по мне, невелика проблема.

Отдельно — барышни "эмансипэ", тоже нередкий обитатель библиотеки. Чистенькие, аккуратные, очень независимые и старательно дистанцирующиеся от мужчин в частности и общения вообще. Идеальные соседи!

Выйдя из библиотеки, сверился с часами и призадумался, не отходя далеко от дверей, чем бы занять себя. Возвращаться домой неохота, скоро должны вернуться сёстры из гимназии, и тогда начнётся АдЪ, СодомЪ и Гоморра, то бишь подготовка к экзаменам.

В моих услугах они, сильные и независимые женщины, как не трудно догадаться, не нуждаются... но есть нюансы! Я должен сам угадывать, когда они не нуждаются от слова "совсем", а когда не нуждаются, но я, как хороший брат, должен предложить им свою помощь, немножечко поуговаривать, а потом терпеть взбрыки, нервные срывы и всю ту девичью дурь, помноженную на переходный возраст и ничем не подтверждённые амбиции.

Люба оканчивает седьмой класс, у неё гормоны и амбиции при весьма посредственных способностях. Берёт усердием и сиденьем за уроками за полночь, всё время что-то учит, таскается с учебниками по квартире и срывается на слишком громкое дыхание или не дай Бог — на сморкание.

Она опасается (и на это есть все основания) остаться на второй год, а у неё же амбиции! А ещё — острое желание продолжить образование и окончить дополнительный восьмой класс, в котором учатся два года, и который даёт право, при сдаче экзаменов, именоваться домашней наставницей и учительницей.

Я несколько сомневаюсь в талантах сестры, но её стремление к учёбе поддерживаю даже в свете надвигающейся Революции. Пригодиться ли это в дальнейшей жизни, Бог весть, но раз уж ни для сестёр, ни для дражайшего родителя авторитетом я не являюсь, то по крайней мере, два ближайших года старшая сестра будет чем-то занята.

Альтернатив учёбе немного, и все они не очень радостные. Женихов поблизости не наблюдается — спасибо папеньке с его амбициями, не пускавшего нас погостить на дачи к приятелям, пока ещё звали. Так бы завели хоть какие, но более-менее близкие знакомства...

Работодателей, наперебой приглашающих на достойное место дщерь Рода Пыжовых, тоже не видно. Девица она достаточно амбициозная, с самомнением, "мюрмерилизочкой " работать не пойдёт. "Телефонной барышней"? Можно, но папенька против... В общем, потенциальных вакансий очень немного.

Былая идея пойти в госпиталь сестрой милосердия ушла, как и не было. Казалось бы, вот где женихи... но нет. Люба молчит, но я так понимаю, в госпитале их класс побывал-таки, и сложилось всё не слишком радужно и единорожно. Не общение с томными офицерами, наперебой называющих их светлыми ангелами и норовящими поцеловать ручку при каждом действии, а та самая изнанка госпиталя, черновая работа.

Есть у некоторых здравомыслящих врачей такая метода, отваживающая соискательниц замужества и потенциальный балласт. Проводят томную девицу в операционную, пронесут мимо охапку бинтов в гное, шевелящееся от вшей бельё в вошебойку... Здраво, как по мне.

Так что стоило папеньке нерешительно открыть рот и высказаться не в пользу работы сестрой милосердия, как хорошая дочка Люба послушно согласилась. Дражайший родитель, признаться, был изрядно озадачен таким послушанием...

Что остаётся? Сиденье дома и капанье на нервы мне и папеньке. Приданого у неё, как легко догадаться — ноль! Неземной красоты тоже не наблюдается, всё тот же "родовой" набор костей, хрящей и углов, что и у меня, разве только несколько смягчённый женскими штучками.

С Ниной не всё так печально и трагично. Ей не грозит остаться на второй год, да и проблемы женихов не окопались в голове младшей сестры. С другой стороны — она в силу возраста не привыкла особенно сдерживаться, а я — тот самый никчемушный брат, который менее года назад позволял вытирать о себя ноги.

"Построить" их я могу, но вот хочу ли... Да и насчёт "могу" я, пожалуй, поторопился! Я, в некотором роде, "податель благ", но всё ж таки не содержу их полностью, и не являюсь законным опекуном.

Холодная война, временами перетекающая в горячую фазу, мне не нужна. Так что... следую примеру авторитарного и патриархального родителя, и стараюсь приходить домой ближе к ночи!

— Уроков я сегодня не даю, — бормочу вслух, — запереться в комнате с книгами...

Некоторое время я обдумываю эту идею, но после нескольких часов в библиотеке устали глаза, да и пожалуй — мозги. Это ж не просто листать и читать, но и анализировать!

— ... так что пожалуй, нет!

Пожав плечами, пошёл куда глаза глядят, а глядели они, как выяснилось, в сторону гимназии. Ну... логично! Обычный мой маршрут, это Сухаревка и Тургеневская библиотека на одноимённой площади. Ученики, так как-то само сложилось, всё больше в районе Мясницкой и Армянского переулка живут. А скажем, в Охотных рядах и Александровском саду я был месяца два назад, хотя и ноги носят, и деньги на трамвай имеются.

Купив у мороженщика пломбир, зажатый между двух вафельных кружочков, съел его тут же и пошёл вниз по Мясницкой, раскланиваясь по пути со знакомыми. Погода довольно-таки прохладная, но солнечная и почти безветренная, так что идти — одно удовольствие!

Проходя мимо аптеки Цукермана, поморщился, вспоминая конфуз. Я через некоторое время после того погрома наведался в аптеку по какой-то надобности, лелея надежду, что владелец аптеки вспомнит благородного русского мальчика и рассыплется в благодарностях. Но...

... нет. В глазах — ни тени узнавания, а несколько наводящих вопросов отчётливо дали понять, что почтенный аптекарь просто не помнит того дня! Я не думаю, что он лукавит, да и какой смысл? Сотрясения мозга, они порой и не так могут аукнуться...

Того мальчика, с ненавистью иудейской в глазах, в аптеке тоже не оказалось. Его, как выяснилось, осторожный дядя отослал из такой опасной Москвы на родину, в Одессу.

Досадно... Я, признаться, некоторым образом рассчитывал на Цукермана. Иудейская община Российской Империи далеко не однородна и не слишком дружна, но всё ж такие связи у них разветвлённые.

В хаосе революционного угара и последующей гражданской войны было бы не лишним иметь связи в этой среде, подразумевая прежде всего контрабандистов, а буде всё сложится совсем скверно — социалистов всех оттенков. Но... не сложилось.

На вековечную благодарность я, разумеется, и не рассчитывал! Но некий маячок "правильного гоя" в своё досье имел все шансы получить, а это, скажу я вам, совсем другое отношение! Жаль...

Думая о всяком разном, я шёл по Мясницкой, погружённый в свои депрессивные мысли. В голове заезженной пластинкой вертелась Гражданская, эмиграция и прочие радости человека, который уже один раз лишился всего.

Свернул во дворы, срезая дорогу к гимназии. Места, сто раз хоженые и перехоженные, знакомые до последнего сарайчика, до каждой дыры в заборе и деревца, на которое можно взобраться.

— ... держи-и! — услышал я запалённый крик и топот, а после на меня вылетел молодой взъерошенный парень в глубоко надвинутом картузе и с перекошенным лицом, толком не знающим бритвы.

Я машинально шарахнулся в сторону, прижимаясь к стене дома и освобождая проход, но и молодчик шарахнулся туда же, перекашивая лицо ещё сильней. Он чуть сбавил шаг, но продолжил бежать, сунув руку за пазуху.

Послышались трели дворницкого свистка, и мы с этим типусом ещё дважды станцевали вправо-влево...

... пока он не врезался в меня с револьвером в руках.

— С дороги, сукин сын! — прорычал он, с силой отталкивая меня в сторону и брызжа в лицо слюной. Для верности он саданул меня в бок кулаком и добавил слегка рукояткой револьвера по голове, сбив кепку.

... и он побежал далее, а я, подняв кепку, проводил глазами дворника, изо всех сил топочущего ногами и дующего в свисток.

— Убивец! Держи убивца! — багровея лицом, орал он, продолжая бежать и держа метлу, как винтовку в штыковой атаке, — Держи бомбиста!

На меня дворник не обратил внимания... да и ладно! Там, вдали, уже ржали испуганно лошади, кто-то стрелял и что-то взорвалось. А я...

... стало противно. Струсил! Отчаянно струсил, чуть не до мокрых порток!

Взрослый, тренированный... ну ладно! Ранее взрослый и тренированный, но ведь струсил! Сколько раз дрался на улицах раньше, и ведь не боялся особо.

— А с другой стороны, — пытаюсь утешить себя, отряхивая кепку и спеша в сторону ближайшей будочки во дворе, откуда меня не погонит бдительный дворник или не менее бдительные старухи, — с револьвером на меня ещё не набегали! С ножом — да, бывало... а с револьвером...

Вспоминая былое, я одновременно будто пытаюсь оправдаться, что нет, не трус (!), и расковыриваю неприятную ситуацию в настоящем. Умом понимаю, что не из-за чего переживать, и в такой ситуации не растеряется разве что бывалый полицейский или фронтовик, да и то не факт!

А я обыватель! Обыватель, ничуть не настроенный в тот момент на какие-то решительные действия и целиком погружённый в собственные мысли. Но...

... а что будет, когда всё начнётся?! Смогу ли сделать что-то при необходимости? Сам, а не в составе пехотной цепи, подчиняясь приказу офицера или комиссара, подгоняемый присягой или страхом расстрела! Не знаю...

— Ряба!? Здорово! — искренне обрадовался мне Федька, заспешив от ворот гимназии навстречу, — Долго не заходил! Чего так?

Отвечая на вопросы, я мысленно усмехался. Сколько бы лет ни прошло, а для одноклассников я навсегда останусь "Рябой"!

— ... дела, — пожимаю плечами с видом человека, умученного этими самыми делами почти вусмерть, — некогда.

— Ну да, слыхали, как же! — солидно кивнул Севка Марченко, пожимая руку, — Уроки даёшь?

— И это тоже, — не менее солидно отвечаю я.

— Да ладно? — вскинул бровь подошедший Андрей Бескудников, давя мне руку.

— Ишь ты... — удивился он через несколько секунд, перестав играть в эспандер, — здоровый стал какой!

— Да уж не здоровее тебя! — возвращаю комплимент, обмениваясь рукопожатиями со всеми желающими, коих набралось неожиданно много, — Ещё несколько секунд, и продавил бы! Турник?

— Турник, — солидно кивает тот, — и гирями вот начал недавно заниматься.

— Так что с уроками? — напомнил Марченко, — Ты так сказал, будто это не основной способ заработка.

— Побочный, — киваю спокойно, хотя мальчишеское "Глядите, какой я молодец", так и выпирает из меня, — В основном переводы, ещё букинистов на Сухаревке консультирую.

В толпе кто-то присвистнул, начались расспросы и гомон...

— ... и сколько же это получается? — не унимается смутно знакомый тип из параллельного класса.

— Когда как, — неопределённо жму плечами, и как-то так получается, что все видят — много! Ну то есть для мальчишки моего возраста — много.

— ... языки мне всегда хорошо давались. Какие?

Отвечаю, и снова отвечаю... букинистика, мои знакомства с торговцами и возможность задёшево доставать нужные книги, от учебников до "путешествий" и "приключений".

С бывшими одноклассниками за прошедший год я виделся нечасто. Не избегал, а просто — не складывалось. Всё больше мельком, на бегу, да я всё больше при встречах слушал, чем рассказывал.

— А мы сейчас драться собрались! — с каким-то вызовом сказал Овцын, — С реалистами! Ты с нами?

— Конечно! — отвечаю чуть быстрее, чем следовало бы. Я же не трус! Почти тут же в грудь толкнулась досада... этой драки легко можно было бы избежать, да и на кой чёрт мне эти детские разборки!?

... а потом глянул на светлеющие лица ребят и вздохнул про себя. Кажется, я ненароком прошёл провёрку на "своего". Есть такие штуки в мальчишеских и мужских коллективах, и нужно уметь вовремя распознать, когда действительно Надо что-то делать, пусть даже не вполне законное, а когда тебя просто "на слабо" берут.

— Что с головой-то? — поинтересовался шагающий рядом Федька, прервав ненадолго поток сознания.

— С головой? — я поднял кепку и тронул пальцами голову, по которой меня саданули рукояткой револьвера. Кровь... Голова, к слову, не болит, обычное поверхностное рассечение. Неудачно вышло... или напротив — удачно?

— А... — отмахиваюсь, как от незначительного, — потом расскажу!

Янечевского аж распирает от любопытства. Я вижу, как он делится информацией о рассечённой голове... вижу любопытные глаза и понимаю — дураком я буду, если не отыграю этот случай в свою пользу!

— ... сегодня честно дерёмся, — подпрыгивая от возбуждения, делится Федька, — на голых кулаках договорились.

Драться с реалистами придётся без дураков, но в остальном... Не самый худший вариант, право слово! Бывает, и с дубьём сходимся! Но это драка перед экзаменами, завершающая год — скорее возможность выпустить пар. Вот осенью и зимой, это да... жёстко бывает. Впереди ещё куча и кучища учебного времени, педели, Кондуиты... а тут ещё и эти! Дразнятся!

Чуть прикрываю глаза, обдумывая начерно заскочившие в голову идеи. Выходит так себе, очень уж вокруг гомонят мои одноклассники.

Дерёмся сегодня с реалистами из "Фидлеровского" училища класс на класс, а вообще — по-всякому бывает. Иногда и целыми параллелями, или скажем — гимназия на училище. Но последнее больше по разряду легенд проходит, я лично это просто не застал.

"Московское реальное училище Фидлера" наши "исконные" враги, так вот сложилось просто по факту относительной территориальной близости и мальчишеской дурости, с играми "в войнушку" всерьёз. Училище в Мыльниковом переулке , что в общем-то не слишком близко, так что встречаемся мы обычно на полпути.

Постоянного места у нас нет, но в этот раз мы договорились драться в районе Сретенки, на одном из пустырей ближе к Рождественскому бульвару. Дабы не насторожить дворников, к месту предстоящего ристалища шли небольшими группками, просачиваясь туда со всех сторон.

Ристалище представляет собой замусоренный пустырь, поросший местами бурьяном и засранный местными дворняжками, облаивающими нас с безопасного расстояния. Настоящего мусора в этом времени нет, старьёвщики подбирают и принимают у населения всякий хлам, вплоть до вываренных говяжьих костей, но общее впечатление всё равно помоечное.

— Селёдка! — издали заорал Янчевский, прижав ладони ко рту и азартно оттопырив уши. На его суровом лице потомственного берсерка читалась решимость не отступать и не сдаваться, а ещё — показать этим реалистам, кто здесь главный!

— Синяя говядина! — орали в ответ реалисты, распаляя себя и придумывая новые оскорбления. Я не вполне "говядина", а скорее "федерат ", так что ругаться смысла не вижу. Напротив, всячески показываю, что воспринимаю драку как интересный спортивный турнир и дружелюбно машу рукой, видя знакомые лица.

Это не помешает мне чуть позднее рихтовать их, ровно как и наоборот. Зато (по моей задумке) позволит чуть свободней ходить в районе училища, не нарываясь каждый раз на жестокую драку с превосходящими силами противника.

Бойцы здесь испытанные, не раз сходившиеся в рыцарских поединках раз на раз и получавшие сперва тяжёлые увечья в виде фонарей под оба глаза или разбитого носа, а потом от родителей за испачканную и порванную одежду. Славная будет баталия!

Несколько минут менестрели, распаляя бойцовский жар, выкрикивали оскорбления, переходя от общих к частным. Потом в ход пошли комья земли и редкие обломки кирпичей и камней, полетевших в противников с обоих сторон конфликта...

... и вот уже два грозных войска с воинственными кличами сошлись в рукопашной!

В виду некоторой субтильности в первые ряды я не полез, как и во вторые. Да я бы там и не выжил!

Столкнулись в лучших традициях регби, тут же замолотив кулаками направо и налево. Я в это месиво не лезу, обхожу врага с фланга, выбирая себе по силам.

Вижу "Федору Ивановну", сцепившегося с каким-то долговязым второгодником, которому явно больше четырнадцати. Второгодник побеждает, а Федя огрызается, но очень уж велико неравенство. С разбегу одаряю реалиста ударом в почки, потом рантом полуботинка бью сзади по икре, и оставляю добивать поверженного врага союзному воину.

Едва успеваю увернуться от налетевшего сзади реалиста, но тот в последний момент вцепился мне в грудки одной рукой, занося вторую для удара. Х-ха! Примитивнейший залом кисти, знакомый каждому, кто хотя бы смотрел иногда кино "ПроДраки", и локотушкой по челюсти! А потом фирменное — рантом ноги по голени! Безопасно, но очень, очень болезненно... драться он уже сегодня больше не сможет.

Вокруг меня топчутся по собачьему говну и ногами друг друга, оскальзываются на камнях и кусках кирпичей, и машут руками яростно, но в общем-то бестолково. Удары и замахи колхозные, видны заранее. Прямой удар бить не умеет никто в принципе...

— Х-ха... — я выдохнул, поймав удар под ложечку, увернулся от следующего удара и влупил удачливому противнику джеб. Раз, другой... потом в меня сзади кто-то вцепился, и я попытался отмахнуться, ударив назад головой.

Попал, но не слишком удачно. Хватка чуть ослабла, но не сразу, и недавний мой противник, оклемавшись от джебов, успел навесить мне парочку плюх, рассадив губу.

Я, оттолкнувшись от держащего меня реалиста спиной, подался навстречу второму и впечатал тому пыр с правой ноги прямо в живот. Удачно! Противника скрючило, а я, упав вместе с вражеским борцом, почти тут же вскочил и врезал поднимающемуся борцухе хороший лоу, усадивший его обратно.

... драка тем временем заканчивалась, и закончилась она — нашей победой! Ура! Мы разгромили подлого врага, отвоевали загаженный собаками пустырь и получили почёт, уважение и право хвастаться напропалую всё лето!

Враг бежал, обещая вернуться... и как много было среди них хромавших! Вертясь в драке, я щедро лупил ногами по вражеским голеням...

... и к слову, сейчас это воспринимается уже почти нормально. Стоило только сказать волшебное слово "сават", и я из чёрт знает какого непорядочного гимназистика стал вдруг "чёртовым везунчиком, который нашёл где-то на Сухаревке толковую книжонку!"

А мы, героические победители, отряхаясь от грязи и прочих субстанций, не спешим покидать поле боя. Хотя бы несколько минут надо постоять, утвердить нашу победу, показать помощь раненым бойцам.

Наслюнявленными носовыми платками оттирается кровь и грязь, а воины-победители из Третьей гимназии обсуждают битву.

— ... а я ему ка-ак врезал!

— ... с копыт!

— ... видал?

А потом прозвучал-таки вопрос Федьки Янчевского, не забывающего ничего по-настоящему важного.

— Ряба, так ты где голову рассадил?

— А... — скромно отмахиваюсь рукой, — ничего серьёзного! С террористом столкнулся!

— Врёшь!? — выпалил Севка Марченко, блестя глазами и ожидая Истории...

... и вот он, миг триумфа!

— С чего бы? — я само воплощение скромности, — С Мясницой свернул, через дворы срезать, а тут он! Я влево, и он влево! Я вправо, и он вправо! А потом плечом в меня — н-на! И вот...

Показываю всем желающим рассечённую голову.

... — револьвером.

— Да ну?! — в глаза уже ни тени сомнения, — А ты?

— А что я... — снова жму плечами, но не рассказывать же всем, как было стыдно за свой страх?! И... не стыдно уже, да и не страшно! Это что же... подобное подобным? Отпустило?

— Кепку поднял, — дёргаю плечом, — отряхнул да и пошёл.

— Драться? — восхитился Бескудников, — С рассечённой башкой?

— А что такого? — делаю вид, что не понимаю и с удовольствием слышу шепотки. Я крут! Я мега крут! Я берсерк!

Я очень надеюсь, что это событие, поданное под нужным углом, повлияет на мою Судьбу сугубо положительным образом... Не знаю, войду ли я в Легенды гимназии, но что запомнят меня, это факт!

А это — социальные связи и возможность обратиться к кому-то через годы и десятилетия.

С другой стороны — в революционном лихолетье слава такого рода может аукнуться неприятными сюрпризами. Как повезёт...

Постояв так несколько минут, начали расходиться, не дожидаясь, пока лопнет терпение дворника, стоящего с суровым видом чуть поодаль, и готового свистеть, вызывая полицию и коллег для разгона "фулюганов".

— Так что уроки-то? — поинтересовался Бескудников, увязавшийся с нами за компанию.

— Даю, — киваю я.

— И сейчас? — не отстаёт он, — Ты вот так вот уверен в своих силах?

— Ну... — чуть задумываюсь, — в сочинении могу ошибку допустить или кляксу посадить, а языки и математика — вообще ерунда.

Он хмыкает было, но вспоминает, что зарабатываю я в том числе переводами!

— Ага... а математика? — интересуется он, — Также хорошо, как языки?

— В пределах гимназического курса, — поправляю его. Всё... он раздавлен и поражён.

— И... — ребята переглядываются, — почём?

— Хм... — плату со своих брать не то чтобы совсем нельзя, но нежелательно. Да и не хочется мне брать на себя такие проблемы... — с шести до восьми по вечерам могу подтянуть всех желающих по математике. Бесплатно, разумеется.

Желающие, что характерно, нашлись сразу, н-да... Ну ничего! Социальные связи, они так и нарабатываются! Да и домой я буду приходить только вечером...

Глава 11 Самый лучший Лёшенька в мире

Проснувшись, я некоторое время лежал на мокрых от пота простынях, понемногу приходя в себя. Снилась всякая фрагментарная гадость, оставляющая после себя чувство тоски и безнадёги. Собственно, уже почти ничего из приснившегося не упомню, но депрессивное состояние не спешит покидать меня. Да ещё и мигрень...

К сожалению, такого рода сны приходят с удручающей регулярностью, и для этого полно как объективных, так и субъективных причин. В прошлом осталось всё то, что я ценю и чего добился сам, а настоящее хотя и нельзя назвать вовсе уж безрадостным, но сильно гнетёт приближающаяся катастрофа.

Начерно я давно уже распланировал пути отхода через Финляндию, Черноморские порты, западные границы Российской Империи, в Желтороссию et cetera . С настоящим паспортом и фальшивым, с сёстрами и без...

Но Дьявол, как известно, кроется в деталях, и все мои выкладки могут отправиться в помойку просто по несчастливому стечению обстоятельств. Что, как легко догадаться не прибавляет мне жизнерадостности, а вместе с доставшимся мне в этой жизни несколько меланхолическим характером и склонностью к депрессиям, даёт иногда такой результат, что просто не хочется вставать с кровати и появляются мысли решить все свои проблемы цианидом или пулей.

С тяжким вздохом сев на кровати, помассировал виски, так что на некоторое время мигрень отступила на заранее подготовленные позиции. Нашарив ногами тапки, сходил в туалет и размялся еле-еле, морщась при каждом резковатом движении и сдерживая накатывающую дурноту.

— Сделать што, Алексей Юрьевич? — тихонечко поскреблась в дверь проснувшаяся Глафира, глядящая на меня с тем сопереживанием, которого я нечасто видел от сестёр.

— Чаю поставь... — снова растираю виски, — с травами своими. Да, сухарики и сушки есть?

— Как не быть?! — всплеснула та руками, — Ещё может што? Омлетика? С одним иичком?

— Н-нет... — с трудом давлю тошноту, и служанка, закивав понимающе, исчезла на кухне.

Через несколько минут, ополоснувшись под душем и одевшись, я уже сидел за столом на кухне и пил чай. Головная боль не то чтобы отступила, но сделалась привычной, так что я немного пришёл в себя.

— Всё, — решительно отставляю чашку, — благодарю.

— Да што ж вы, Алексей Юрьевич! Две сушки всево и один сухарик! — расстроилась Глафира.

— Всё, — я в такие дни раздражителен и служанка уже знает... по опыту. Извинялся потом, и стыдно до сих пор за ту выволочку на ровном фактически месте, но до сих пор помнит!

Время совсем ещё раннее, на часах всего начало шестого утра, но я уже оделся и вышел бродить по улочкам Москвы. На улицах пока ещё не жарко, но уже понятно, что сегодня будет погодка, более пристойная для Средней Азии.

Забрёл-таки на Сухарёвку, по-видимому, машинально. Даже и не думал работать, но поди ж ты... Что значит — привычный маршрут.

Работать, впрочем, и не стал. Так... зашёл на книжные развалы, поздоровался со знакомцами и пожаловался на мигрень, выслушав сочувственные советы. Некоторые, к слову, вполне рабочие и приносят небольшое облегчение.

Откровения такого рода не от недостатка общения. Как я уже говорил, в этой жизни я несколько меланхоличный и замкнутый, да к тому же, мне вполне хватает общения с учениками и их родителями.

Скорее — попытка стать отчасти своим. Не просто мальчиком-вундеркиндом, который языки знает, а более живым, что ли... Такой, несовершенный, я им понятней, они и сами такие — несовершенные. Кто-то подпить может лишку, у кого-то жена блудливая...

По итогам появилось чуть больше сердечности в общении, хотя это палка о двух концах. Приходится слушать иногда разного рода ответную ерунду. Да и насчёт сердечности я не очень обольщаюсь, всё это достаточно поверхностно. Так... то ли соломки подстилаю ко времени Катастрофы, то ли в социализации тренируюсь. Сам толком не знаю.

Голову несколько отпустило, осталась лишь остаточная боль и ощущение какой-то отупелостости, будто отключили значительную часть мозговых ресурсов. Знаю уже, что в такие дни бессмысленно заниматься чем-то, требующим хоть сколько-нибудь значительных интеллектуальных усилий, но радуюсь уже тому, что могу хотя бы относительно сносно существовать.

Позже, когда начнётся жара, пойду спасться от неё в читальню или домой, смотря по настроению. На речку в таком состоянии ходить опасаюсь...

А пока, разу уж отпустило, решил пройтись в сторону развалов. Это всё та же Сухаревка, но так сказать — народная. Торгуют с рогож, расстеленных прямо на земле, и в основном, как не сложно догадаться, всякий хлам. Старая обувь, нередко дырявая, слесарные инструменты, тронутые ржавчиной замки и чёрт знает что!

Впрочем, хватает и вещей куда как интересных, и знающий человек может недурственно жить, занимаясь перепродажей и сочиняя из разрозненных уценённых деталей нечто целое и относительно ценное. Например...

Я залип подле рогожи, на которой валялись узнаваемые детали швейной машинки.

— Бери! — продавец, невысокий бойкий мужичок лет сорока с куцей бородёнкой понял мой интерес по-своему и засуетился, — Не сумлевайся! Без омману!

Присев, с минуту перебираю железяки, пока владелец оных суетится вокруг, пытаясь уверить в необходимости покупки.

— Хлам, — подытоживаю я, вставая и отряхивая ладони.

— Что-о?! — багровеет владелец, — Да ты... да щенок!

Он делает было шаг, петушась и выпячивая чахлую грудь, но я вздёргиваю бровь, и мужичок позволяет приятелям увести себя.

— Да у тебе и денех нет! — орёт другой, после чего, засунув пальцы в рот, свистит так, будто гоняет голубей. Уловка известная: смутить, заставить оправдываться... купить что-нибудь или просто напросто развлечься за счёт приблудного дурачка. А ещё...

... я ощущаю чьи-то пальцы в своём кармане и беру их на излом. Резко!

Хруст... пальцы выгибаются под неестественным углом, и карманник, побелев и хватая воздух, скрылся в толпе.

Я тоже поспешил уйти... Не факт, что мне начнут мстить, я был в своём праве! Профессия вора ныне очень рискованная, и обычные деревенские мужики, поймав такого на рынке, не сдают его в полицию, а отбивают нутро.

Иногда банально, ногами. А иногда и с выдумкой — схватив за руки и ноги вчетвером, и с силой "выбивая" его о землю. Живут после того недолго и несчастливо, ну или долго, но на паперти! Поближе к Богу, так сказать...

Я в своём праве, но бывает всякое. У каждого вора есть дружки-приятели, и как это аукнется, бог весть! Так что пожалуй, в ближайшее время на толкучку и развал я ходить не буду!

Выбираясь с Сухарёвки, наткнулся на женщину средних лет, по виду из разночинцев, держащую в руке узелки и коробки и растерянно озирающуюся по сторонам. Её уже окружили перекупщики, вырывающие узлы из рук и отталкивающие случайных прохожих, заинтересовавшихся сценкой.

— Давай, сердешная! — визгливо орёт медно-рыжий, тронутый сединой как патиной, перекупщик средних лет, вырывая у неё узел, — Рупь дам на пропой души!

— Посмотреть надо, не ворованное ли?! — надрывается второй прохиндей, с рожей настолько подлой, что в театре он мог бы играть плутов и злодеев безо всякого грима, — Уж не городового ли позвать?!

— Да что вы, что вы... — пугается там, не отдавая, впрочем, своё добро, — всё моё, от мужа досталось! Он художник, вот краски, кисти...

— А-а! — орёт ещё один, подскакивая к ней и тыча в лицо грязными пальцами, — Знаем мы таких художников! Небось того...

Он подмигивает ей самым скабрезным образом.

— ... голенькой позировала?! Ась?! Есть картинки? Я б взглянул!

— Да отстаньте вы, ироды! — женщина чуть не плачет, а я понимаю, что эта троица не конкуренты друг другу, а члены одной спаянной шайки. Сценарий всегда примерно одинаков: сперва одни, с рожами самыми прохиндейскими, доводят жертву до состояния ступора и панической атаки, когда думается только о том, чтобы этот позор закончился!

Потом подключается "степенный купец", то бишь степенный он на фоне этих продувных рожь! Отогнав прочих членов шайки, но не слишком далеко, он утешает нечастную жертву и предлагает сам купить у неё товар.

Настоящей цены никогда не даётся, но жертва рада радёшенька получить за своё добро хоть какие-то деньги! Ну и игра в "хороший-злой" тоже работает.

" — Точно!" — мелькает озарение и...

... я врезаюсь в толпу, хватая её за руку.

— Да что ж вы сюда пошли, тётушка! Пойдём, пойдём отсюда!

— А ну брысь! — луплю по руке рыжего прохиндея, схватившего было меня за отворот рубахи и напоказ катаю желваки, демонстрируя готовность, боевитость и прочие интересные возможности для скандала. Я хотя и не выгляжу серьёзным противником, но по одежде видно, не из простонародья!

Да и лицо такое... не то чтобы вовсе уж породистое, но выразительное. Старше своих лет я не выгляжу никоим образом, но желваки по нему катаются самым замечательным образом.

Лет через десять, если судить по папеньке и сохранившимся дагерротипам предков, будет замечательный типаж для немого кино. С таким хорошо отыгрывать трагических персонажей второго плана, а если добавить немножечко безуминки во взгляд, то маньяков, палачей и злодеев.

Обгавкали меня самым непотребным образом, обещая запомнить, найти и надрать уши, но такие слова я пропускаю мимо ушей. Я не то чтобы такой уж знаток Сухаревки или авторитет, но если вдруг схлестнёмся, мои связи точно перевесят.

— Спаси тя Бог, добрый человек, — начала причитать вдова, едва мы выбрались из толкучки, — Стыдобища-то какая! Рвут, лаются...

Она по-прежнему прижимает к себе узелки и коробки.

— Деньги нужны? — интересуюсь у неё.

— Да и не так, чтобы очень уж, — отвечает та несколько уклончиво, — но и лишними не станут! Картины-то я себе сохранила, а кисти и краски ну куда мне?

— Это я удачно вас выручил, — смеюсь я.

— Ась? — она прижимает к себе скарб.

— Пойдёмте в трактир, что ли... тётушка! Как вас зовут-то?

— Прасковья Никитишна, — опасливо отвечает та, — Никулина. Из разночинцев. По мужу из разночинцев, а так-то из мещан!

— Пыжов Алексей Юрьевич, — представляюсь её, — из дворян. Да пойдёмте уже! Здесь и приличные трактиры есть, в какие зайти не зазорно!

Вокруг Сухаревки и впрямь много трактиров на все вкусы — от обжорок с тухлинкой, до таких, куда не зазорно зайти отпрыску дворянского рода и вдове разночинца.

— Человек! — сходу подзываю к себе мальчишку-полового, — Два чая! Потом видно будет!

Мальчишки и подростки по трактирам обычно не шатаются, но это и не из ряда вон, да и выгляжу я уверенно. Принесли два чая, и поскольку аппетит у меня немного проснулся — баранки.

К местному общепиту я, признаться, отношусь с изрядным предубеждением, памятуя о тараканах и крысах, которых можно встретить даже на кухнях в домах, которые принято называть приличными. В трактирах бываю нечасто, в основном ради антуража и за ради воспоминаний о "России, которую мы потеряли", пребывая в эмиграции.

Вдова, неуверенно присев за чисто выскобленный стол, начала сперва робко, а потом всё более уверенно рассказывать мне историю своей жизни, будто оправдываясь за что-то. Ничего в общем-то примечательного, всё как у всех. Замужество, дети, более-менее обеспеченная жизнь и вдовство.

Дети уже взрослые, выученные, помогают... Муж — художник-самоучка из тех, что всю жизнь рисуют поделки на потребу невзыскательной публике и вполне довольны своей судьбой.

— Матушке подарок хочу сделать, — в свою очередь поведал я, когда женщина на миг замолкла, приложившись пересохшими губами к стакану с чаем, — Признаться, я вам тоже вряд ли дам настоящую цену. Всяко больше, чем эти прохиндеи, но по-хорошему, вам только если среди друзей мужа распродажу устроить.

— Друзей... — вздохнула она, но не стала продолжать тему, — А сколько дашь... дадите, Алексей Юрьевич?

— Смотреть надо, — пожимаю плечами и с хрустом разгрызаю сушку, — кисти хорошие, они дорого могут стоить, но только если совсем хорошие. Краски, опять же... А мольберт, так и не особо нужен, по правде говоря. Его любой толковый столяр за бутылку сделает.

— Ага... — сосредоточенно закивала та и начала показывать своё добро, выкладывая его прямо на столе. Признаться, я не большой специалист и могу судить только приблизительно, навскидку.

В университете, будь то Испания или Германия, я по одному-два семестра изучал изобразительное искусство просто потому, что нужно было закрыть определённое количество гуманитарных "кредитов" в ВУЗе. Научился отличать Тициана от Врубеля, запомнил, почему Малевич велик, и не слишком хорошо, но всё ж таки помню историю появления абстракционизма, кубизма, фовизма и далее.

Буде у меня появятся хоть сколько-нибудь заметные средства в будущем, можно будет попробовать вложиться в искусство. Имеются у меня и такие планы, но всё это очень смутно. Искусство, особенно авангардное, чётких критериев не имеет, да и вообще — та ещё бабочка Брэдбери!

Ещё научился простейшим приёмам рисования, но... кисти? Краски? Тем более, по словам вдовы, некоторые из них её муж делал сам "по стародавним рецептам"!

... в общем, сошлись на двадцати пяти рублях, и у нас обоих, сдаётся мне, осталось ощущение, что его здорово надули! Но как бы то ни было, заняв денег у знакомого букиниста (Прасковья Никитишна боялась ждать), я расплатился с ней честь по чести, и менее чем через час отправил посылку с красками, кистями и холстами маме.

* * *

От душного зноя снова начали ныть виски, и я, поколебавшись, направил свои стопы в тургеневскую читальню. Дома сёстры, которые в это время только встают, и видеться с ними сейчас решительно не хочется, по крайней мере — не сегодня.

Экзамены они сдали относительно благополучно и ныне пребывают в самом благодушном расположении духа, редкий для них случай. Другое дело, что мучимые скукой, и думая, что оказывают мне этим благодеяние, сёстры начинают докучать мне своим досужим любопытством.

Рассказать о Сухаревке, переводах и репетиторстве мне не сложно, но они до сих пор не могут уложить в голове, что я разительно изменился, и видят меня всё тем же меланхоличным тюфяком, как раньше, только что по какой-то прихоти Судьбы ставшим вдруг везунчиком. Отсюда недоверие к рассказанному, фырки и обидные переглядывания.

Вообще, с этим отношением нужно что-то делать. Не то чтобы я хочу стать для них безусловным авторитетом, но как в таком разе мы будем ехать через полыхающую Гражданской страну, я решительно не представляю! Они же иногда просто назло что-то делают!

У меня есть два года на то, чтобы исправить ситуацию, а если нет... Не уверен пока накрепко, но если вдруг что, выплывать буду в одиночку. Я их люблю, но всё ж таки не настолько, чтобы погибать из-за их дурости, и не настолько, чтобы оставаться в стране, если им захочется жить среди родных берёзок.

— Да что ж ты будешь делать! — скривился я, поймав себя на тех самых депрессивных мыслях, не выветрившихся после ночных кошмаров. Сплюнув и поймав сразу несколько осуждающих взглядов, я не стал дожидаться, пока кто-нибудь из прохожих начнёт меня воспитывать, менторским тоном читая нотации, и поспешил в библиотеку.

Тургеневская читальня встретила меня тишиной, прохладой и тем запахом не бумаги даже, а исключительно только книг, знакомый каждому, у кого дома есть хотя бы несколько полок с литературой.

— Доброе утро, Иван Ильич, — негромко здороваюсь с пожилым библиотекарем. Отношения у нас почти приятельские, я тут с некоторых пор начал притаскивать сюда небезынтересную литературу с Сухаревки. А у библиотекарей есть свои обменные фонды, связи с букинистами и достаточно сложные схемы пополнения читальни. В общем, моя благотворительность, что называется, пришлась "в жилу", притом обоюдно. Появились некоторые знакомства... но об этом рано говорить!

— Доброе, Алексей Юрьевич, доброе, — расцветает тот в улыбке, и перегнувшись через стойку, пожимает мне руку, — Ну-с... что в этот раз будете брать?

— Даже не знаю, Иван Ильич, — вздыхаю я, — но наверное, что-нибудь для лёгкого чтения.

— Да-с? — он удивлённо смотри на меня поверх очков, так что я поясняю:

— Мигрень, Иван Ильич. Сейчас отошёл малость, но заниматься переводами или читать серьёзную литературу я решительно не в состоянии! Дайте что-нибудь на ваш вкус.

— Хм... — он задумывается ненадолго, и вскоре приносит мне несколько "путешествий". Это скорее дневники натуралистов, ценные не художественной составляющей (которая, впрочем, присутствует, слог по крайней мере лёгкий), а обилием рисунков, фотографий и литографий. Самое то, чтобы посидеть в тишине и во благе, не столько даже читая, сколько листая и проваливаясь в грёзы.

— Благодарю! Кажется, самое то, что нужно! — раскланявшись с библиотекарем, отправился за столик, выбирая место подальше от людей. Сегодня я особенно мизантропичен и нелюдим.

Я надеялся просидеть так если не до вечера, то по крайней мере до обеда, но увы. Немолодой дородный господин со смутно знакомой физиономией, покряхтывая, начал устраиваться напротив меня, обдавая запахами пота и помады для волос, используемой, судя по всему, с щедростью просто необыкновенной.

— Доброе утро, Алексей, — начал он бесцеремонно, с тем несколько вальяжным, барственным тоном, что лично у меня вызывает раздражение, — прошу прощения, что отвлекаю тебя...

Раскаяния голосе — ноль, а барственности стало ещё больше. дескать — цени, какой Человек к тебе снизошёл! Киваю и молча откладываю книгу, вздёргивая бровь. Он по-прежнему не представился...

— Ах да! — он гулко засмеялся, вызвав в нашу сторону недовольные взгляды, но ничуть этим не смутился, — Федосеев! Федосеев Сергей Францевич! Ты, конечно же, знаешь меня!

Наверное, обычный мальчишка как минимум кивнул бы, что да — дескать, знаю! После чего разговор пошёл бы по проторенному, привычному маршруту, с позиции безусловного старшинства. Но я имею несколько иной опыт...

— Не имею чести, — ничуть не смутился я.

— Хм... — будто с разбегу споткнулся Сергей Францевич, разом вспотев, — ну как же! У Ливенов... ты тогда, хм... с детишками...

Киваю милостиво, а потом, развлекаясь, несколькими нехитрыми психологическими трюками перетягиваю главенство на себя. При этом никакого (упаси Боже!) неуважения к возрасту собеседника, и любой сторонний наблюдатель сочтёт меня вполне воспитанным молодым человеком. Дьявол, как известно, кроется в деталях...

Постоянно промокая платком пот, Сергей Францевич зачем-то поведал мне, что он несколько лет был предводителем дворянства в одном из уездов, что несколько лет служил в гвардии...

... и ещё кучу мелких и ненужных подробностей, долженствующих, очевидно, как-то впечатлить меня и вернуть разговор в привычное господину Федосееву русло.

Очень комкано, с запинками, мне было поведано, что некие очень почтенные господа, впечатлённые успехами моих подопечных (а особенно одноклассников, которых я успел здорово подтянуть перед экзаменами), хотят видеть меня летом на даче.

— ... несколько детишек, ха-ха! — мокрый от пота платок промокает лысину, — Уроки давать... заодно! Море, солнце... а?

— Разумеется... — я чуть помедлил, — нет! Я, дражайший Сергей Францевич, частными уроками и переводами имею свыше ста рублей в месяц, не слишком притом утруждаясь и будучи полностью свободным в выборе своих учеников и передвижении. Вы же предлагаете...

... но дражайший господин Федосеев уже не слышал меня. Названная сумма хотя и (каюсь!) несколько завышена (да и по части "не утруждаюсь" я изрядно лукавлю), но всё ж таки близка к истине. По крайней мере, пару раз мои совокупные доходы за месяц немножечко, но всё ж таки перевалили за сотню!

А если вспомнить некоторые фолианты, выкупленные мной за бесценок и представляющие определённый интерес для библиофилов... то наверное, совсем не преувеличиваю!

Беседа у нас не задалась и вскоре почтенный бывший предводитель дворянства, гвардеец и "тот самый" Федосеев покинул меня, оставив в желанном одиночестве. А я...

... открыл книжку и снова залип на шикарных литографиях с изображением амазонских джунглей.

— ... девяносто две копеечки, — бубнит рядышком известный всей Сухаревке персонаж — неряшливый, одутловатый старик, пахнущий немытом телом, лекарствами и старческими болезнями, — извольте получить.

— Да где ж девяносто две, когда на рупь сговаривались?! — взывает к свидетелям продавец книг тем безнадёжным тоном, когда всем, и прежде всего ему самому ясно уже, что бой проигран, и капитуляция вот-вот состоится.

— ... одиннадцать, — бубнит покупатель, трясущимися руками выкладывая себе на ладонь медные засаленные копейки, — Ну вот, сбился!

Он начинает считать заново, шлёпая губами и постоянно сбиваясь.

— ... а цены, Акакий Ермолаич? Цены?! — сухонький старичок по правую руку от меня прыгает за прилавком, возмущаясь инфляцией, неизбежной в любое военное лихолетье. Покупатель, такой же мелкий и тощий старичок, ставший за многие десятилетия скорее приятелем, ничуть не спорит, и все вместе они, возмущаясь, дружно ругают правительство и обнаглевших спекулянтов.

Хмыкнув, снова возвращаюсь к работе, просматривая одну книжечку за другой и раскладывая их в разные стопки. Сценок такого рода, интересных любому бытописателю, на Сухаревке хоть ложкой черпай! Особенно книжные ряды и все те прилавки и развалы, что хоть как-то интересуют коллекционеров всех мастей. Здесь встречается много интересного люда, и каждый пятый настолько выпуклый и яркий типаж, что хоть пьесу с него пиши!

Но работа прежде всего... Благо, за прошедший год появился какой-никакой, но опыт, а главное — связи и репутация. На Сухеревку я прихожу два раза в неделю, тратя каждый раз от полутора до трёх часов времени.

Стараюсь появляться здесь по расписанию, нарушая его только по нездоровью и непогоде. Сухаревка, Тургеневская читальня, да ещё пара мест, где я бываю каждую неделю в определённое время, стали для меня обязательными маршрутами. Пунктуальность эта не в силу характера, а скорее вынужденная мера.

Во-первых, среди букинистов хватает всякой публики, и пришлось помаленечку выдрессировать их, чтобы отучить от привычки хватать за рукав и тащить к себе при всяком случае, буде у них появился хотя бы единственный томик на итальянском, испанском, португальском или с некоторых пор — на польском. Очень уж много времени терялось на пустую суету и постоянные попытки припахать меня в свою пользу, и разумеется, задаром.

Во-вторых, пунктуальность такого рода нужна, если меня хотят найти по какому-то важному поводу. Бывало, что прибегали в Тургеневскую читальню мальчики-посыльные, потому как в руки сухаревского букиниста попал интересный том, и моё присутствие требуется вот прямо сейчас!

После нескольких историй, когда сбегал впустую, установил таксу "за битие ног" в рубль, услуги переводчика и букиниста отдельно. Сперва, недельки три, был длинный перерыв, когда меня вообще не тревожили посыльные, а потом ничего, привыкли.

Всё равно конкурентов у меня немного. Люди хоть сколько-нибудь образованные легко найдут себе более выгодное занятие, а какой-нибудь матросик, знающий грамоту и научившийся одному из европейских языков, просто не поймёт десятков нюансов и нюансиков, необходимых в этом специфическом бизнесе.

Кому нужен перевод или услуги репетитора, приходят обычно в Тургеневскую читальню, исключения редки. В силу возраста и других причин, принимать потенциальных клиентов дома я не могу, да собственно и не хочу.

А атмосфера читальни, с её уютной интеллектуальной тишиной, позволяет вести разговоры такого рода, не привлекая досужего стороннего внимания и не унижая ничьё достоинство. Это не торг, а неторопливая беседа с обсуждением книг и общих знакомых, а мои услуги проговариваются как бы между прочим.

— ... а цены? — ввинчивается в черепную коробку пронзительный фальцет толстого, по бабьи рыхлого скопца, вставшего неподалёку, — Фунтик муки...

У меня по коже пробегают мурашки, я эту публику боюсь до усрачки! Двояко — как кастратов, что воспринимается как тяжёлая форма инвалидности, страшная всякому мужчине, и как людей с нездоровой психикой, поскольку становление скопцом подразумевает обычно тяжёлый психический недуг.

Вдобавок, ходят о них нехорошие слухи, что "Белые голуби" не всех своих адептов вербуют силой денег и убеждения, а мне не хотелось бы получить ни одну из "печатей "! А секта эта опасная не только психопатией её членов, но и богатством, которое они привлекают в том числе и для "замазывания" ртов власть имущих.

Поспешив закончить работу, с книжных рядов удаляюсь едва ли не трусцой, а в голове, после столь неожиданной встречи, крутится необходимость приобретения оружия. Всякого! И побольше...

Сейчас несложно приобрести "велодог " или "дерринджер", и если это не коллекционный экземпляр, то деньги это для меня вполне посильные, сравнимые с дневным заработком. Револьвер "Бульдог", если мне не изменяет память, стоит от трёх с полтиной до девяти рублей, в зависимости от калибра, и это не какие-то самопалы, а добротное оружие бельгийских фабрик.

— Вот же ж! — стало вдруг смешно, — Дезертиров и приближающуюся Революцию я, выходит, боюсь меньше, чем одного скопца?

Смех, впрочем, вышел несколько нервным. Действительно, встреча эта всколыхнула во мне какой-то хтонический ужас и подняла давно, казалось бы, забытые нравственные императивы далёкого детства. Слишком уж я стал...

— Законопослушным?

Я покатал это слово на языке и вынужден был признать, что да! Пытаясь стать в Европе своим, вжиться, я стал более европейцем, чем сами европейцы! Безусловное следование букве закона и прочее, это безусловно хорошо для общества, но вот для индивидуума, особенно в период катастрофы, нужно как минимум отличать Букву Закона от его Духа.

А поскольку грабить по ночам прохожих не собираюсь, то имею полное право приобрести оружие! Не в силу Закона, ибо возраст у меня ещё не позволяет сделать это легально, но в силу здравого смысла.

... разом вдруг проснулся былой уличный пацан, который мог часами рассуждать о ножевом бое, качестве "настоящих зоновских ножей" и о том, где лучше прятать "заточку".

— ... и это тоже не помешает, — бурчу вслух и прикидываю, куда и как я буду прятать стилет, и как мне присобачить пару маленьких лезвий на тот случай, если меня внезапно схватят и свяжут! Фантазия разыгралась не на шутку, но... сейчас, пожалуй, то время, когда нужно быть тем самым уличным пацаном. Хоть немного!

— Хм... — не скажу, что я не осознавал этого ранее, но знание это было как бы замыленным, заваленным всяким информационным и эмоциональным хламом, — ментальные закладки? А ведь похоже! И ведь даже не могу поставить это в вину правительственному психологу, действовал он согласно логике и инструкциям. Наверное...

— Кто я был тогда? — прохожий, немолодой чиновник в мундире, забредший поутру на Сухаревку не иначе как для моциона, покосился усмешливо, качнув головой, и я только сейчас понял, что говорил вслух. Замолкаю...

Но в самом деле! Кто я был тогда? Нелегальный эмигрант, который только-только начал процесс легализации. Да ещё и русский! Русская мафия, водка, медведи... а габаритами и отчасти характером я многим стереотипам тогда соответствовал! Вот и дали мне установочку на соблюдение Закона... превентивно.

Не думаю, что в моих мозгах покопались сильно, вот уж нет! Государственный психолог, работающий с мигрантами, по определению имеет невысокий уровень. Это всё больше удел практикантов и неудачников, плюс так называемая "нагрузка" от правительственных структур, которую вовсе не обязательно делать на совесть.

Скорее, мне дали общее направление, мягко корректируя собственное желание влиться, вжиться, ассимилироваться, стать таким же гражданином, как и все вокруг. Потом была Германия с "орднунгом" и инструкцией на каждый шаг. А я к тому же, по ряду причин, работал и общался тогда уже не с мигрантами, а с законопослушными гражданами. Бюргерами.

— Нет, — повторяю вслух с некоторым сомнением, — ничего плохого в том не вижу!

... но шаг ускорил! При себе у меня чуть больше пяти рублей, и этого вполне хватит на покупку "Велодога" и патронов к нему. Оружие не Бог весть какое мощное, но для самозащиты хватит и его, притом с избытком.

А главное, Власти относятся к нему примерно так же, как сто лет вперёд относятся к газовым баллончикам. Подросткам в принципе запрещено владеть (и тем более таскаться по улицам!) с револьверами, но на газовый баллончик, то бишь на "Велодог" смотрят сквозь пальцы.

Более того, он считается одним из признаков велосипедистов и легкоатлетов. А то, что я постоянно бегаю, подтвердить смогут многие!

Старьёвщиками на Сухаревке называют не тряпичников и мусорщиков, собирающих по дворам всякий хлам, включая говяжьи кости, а тех торговцев, которых с некоторой натяжкой можно назвать антикварами. Они, вместе с букинистами, обитают близ Спасских казарм и представляют собой нечто вроде местной аристократии.

Публика эта престранная и более чем пёстрая. Человеку стороннему в этом "святая святых" будет решительно ничего непонятно, и разумеется, к посвящённым я себя не причисляю.

Я не совсем посторонний, но не более свой, чем постоянный покупатель, приходящий один-два раза в месяц и оставляющий почти каждый раз небольшую сумму в карманах старьёвщика.

Это много лучше, чем ничего, но де-факто меня просто не будут надувать очень уж откровенно, не более того. Вообще, знакомцев такого рода у меня под сотню, и не стоит считаться с ними всерьёз.

Но всё ж таки некоторую пользу они мне приносят, ну и я им при случае. Никакого криминала, по крайней мере явного, но достаточно уметь оценить "на глазок" принесённую пьянчужкой тарелку "поповского" фарфора, и ты уже попадаешь в ранг "полезных знакомств".

Одному из старьёвщиков я при случае починил часы, когда ещё думал зарабатывать этим и пытался приобрести репутацию компетентного часового мастера. Другому помог подобрать учебники для дочки, задёшево и главное — с толком, объяснив некоторые нюансы. Были и третьи, и десятые...

Да в общем, обычное дело, если ты пересекаешься постоянно с десятками и сотнями людей. Связи такого рода образуются как-то сами собой. Сперва проходишь мимо, потом начинаешь здороваться... а потом вдруг понимаешь, что знаешь всех по именам, знаешь имена их детей, чем болеет супружница и что он предпочитает анисовую.

Лавчонок такого рода на Сухаревке не один десяток, а по Москве так и за сотню наверное перевалило. Крохотное полутёмное помещение, выполняющее скорее функцию кладовки, да прилавок из досок, подпёртых подчас чёрт знает каким хламом.

На прилавке мятые самовары, разрозненная посуда из сервизов, медали неведомых государств и подстаканники, ножи и рамки для портретов, керосиновые лампы и сабельные эфесы. Одни торгуют всем подряд, другие специализируются на чём-то, но везде почти есть явное и потаённое, не для всех.

— Доброго утречка, Анисим Петрович, — поздоровался я со стариком, сидящим в дачном креслице сбоку от прилавка.

— И тебе доброго утречка, отрок! — закхекал старьёвщик. В силу некоторой ветхости и происхождения не вполне простонародного, из разночинцев, он имеет некоторые послабления в этикете, так что я не обижаюсь.

Покосившись на хуторянина, выделившегося при Столыпине из общины и сейчас с упоением рассказывающего торговцу, что "Вот они все у меня!" потрясая мосластым волосатым кулаком, я подождал немного, пока тот не купил наконец полувёдерный самовар как признак богатой жизни, и не удалился.

— "Велодог", говоришь? — ничуть не удивился Анисим Петрович, не вставая с кресла.

— Его, — подтверждаю намерение, — собак поразвелось!

В подробности не вдаюсь, но если вдруг понадобится, могу скупо рассказать, как отбивался недавно от неадекватной псины и (уже потом!) вместе со знакомыми мальчишками закидал камнями и комьями земли его неадекватного хозяина, вздумавшего хохотать, пока его английский бульдог наскакивает на прохожего. Взяли моду!

История эта правдивая, и наверное, что-то такое написано у меня на лице, так что старьёвщик даже не стал допытываться. Закопавшись в недра лавки на пару минут, он достал новенький велодог и коробку патронов.

— ... а вот, — он был настойчив, — кастет, а?! Чудесная работа, сейчас таких не делают. Бронза! Примерь! Аккурат на твою руку!

— Анисим Петрович, побойся Бога! Полтину? За кастет?! Да я по развалам пройду, мне за гривенник притащат не хуже! — я торгуюсь отчаянно, хотя кастет и правда хорошо сидит на руке. Не иначе, делали его когда-то на девичью руку! Была, говорят, одно время такая мода среди эмансипированных барышень...

— А работа? — наседает старик, мастерски играя голосом и лицом, — Ты глянь?!

— Мне его что, на стенку повесить и гостям показывать?! — возмущаюсь я, — Это что, икона?!

В итоге всучил-таки, кровопийца! За три рубля мне достался "Велодог" сомнительного происхождения, кастет (и в самом деле прекрасный!) и стилет из дрянной стали, пошедший вместо сдачи.

— Ну что за цены?! — возмущался я, выйдя с Сухаревки, — ещё год назад за эти деньги...

Запнувшись о выступавший булыжник, я чертыхнулся и замолчал, а мысли приняли несколько иное направление. Цены с началом войны растут потихонечку, и даже не думают замедляться. Я этого вроде как и ожидал, но почему-то считал, что умный и предусмотрительный я всё предусмотрел, и достаточно будет менять бумажные рубли на золотые червонцы.

Увы... с началом войны власти сделали ход конём, прекратив хождение золота и предложив вместо него бумажный рубль. Обидно, потому что я как раз стал нормально зарабатывать и мог бы откладывать по несколько червонцев в месяц в надежде как-то конвертировать их в грядущую безбедную жизнь в Европах.

Не факт, что я смог бы вывезти червонцы из страны... но всё же! В итоге, червонцы сперва подскочили в "цене", а потом почти напрочь пропали в свободном доступе. С серебром ситуация получше, но немногим.

Сейчас многие запасаются червонцами, даже не вполне понимая что именно надвигается на Россию. А ещё предусмотрительные люди скупают золотые украшения и валюту... что мне, в силу возраста и ограниченности средств, доступно в очень урезанной версии.

Чёрный рынок? Спасибо, я жить хочу... Официально? Куча проблем, и опять-таки — чревато большими неприятностями, разве что чуть попозже. Визитом "социально близких" экспроприаторов, к примеру.

Захотелось выматериться в голос, сдержался только потому, что ноги принесли меня ближе к дому, а здесь меня всякая собака знает... и многие считают потому, что имеют право сделать замечание, надрать уши, нажаловаться папеньке и et cetera.

Зол я на этот чёртов перенос во времени, на само время, на правительство и людей... а более всего — на себя самого. После переноса глупее я не стал, но подростковые, и я бы даже сказал — мальчишеские реакции постоянно берут верх.

Что я, не знал об этом? Знал... но не обратил внимания! Это разум и знания у меня взрослые, а эмоции — детские! Ну, пусть с недавних пор подростковые, не суть. А ещё меланхоличность и депрессивность, которые, оказываются, довлеют!

В итоге, многие действительно важные вещи я откладывал "на потом". На первые места выбились (и продолжают там пребывать!) такие безусловные лидеры, как "Показать всем", а с недавних пор "Найти хорошую порнуху" и безусловный фаворит этой гонки "Стать постоянным клиентом хорошего публичного дома".

— ... всё подорожало! Всё! — донеслось до меня, — Раньше штука ситца стоила...

— Ага! — поправив велодог в кармане (заряженный!), я заспешил к дому. Сейчас сложу покупки и пойду на речку, что ли... очень уж жарко! Сил никаких...

А заодно возьму тетрадь и карандаши, да попробую хотя бы тезисно накидать, что я вообще могу купить в Российской Империи не по завышенным ценам, что из этого будет в цене через год и пятьдесят лет, и...

... как переправить это "что" к маме в Данию!

— Ба! Кого я вижу! — ещё издали зашумел репортёр, вздымая руки с повисшей на сгибе локтя тросточкой, — Алексей Юрьевич, мне вас сам Бог послал!

Прохожие с любопытством оглядываются на мальчишку, именуемого по имени отчеству, но видя несколько панибратское поведение моего знакомца, принимают это за весёлое чудачество, и поулыбавшись, идут дальше на службу. Меж тем, отношения с репортёром у нас вполне на равных, и если поначалу он и называл меня "по-взрослому", как поддразнивая слегка, то после более близкого знакомства именует Алексеем Юрьевичем всерьёз.

Приходится себя так ставить, в этом времени "неформальный" стиль общения приживается плохо. Приятели могут называть друг друга "Колюня" или скажем "Ряба", но когда я выступаю как репетитор, то настаиваю на том, чтобы меня именовали должным образом.

Во-первых, это настраивает клиентов на должный лад и заставляет относиться серьёзней, по-взрослому. Во-вторых (а для меня это важнее), на взрослый лад настраивается детвора, с которой проще работать, будучи "Алексеем Юрьевичем".

— Доброе утро, Игнат Владимирович, — чуть улыбаясь, жму крепкую сухую руку репортёра, — рад вас видеть.

— А уж как я рад! — экспрессивно замахал руками Лопато, — Я как раз думал, где вас искать?! А тут и вы навстречу! Послушайте... вы не торопитесь, Алексей Юрьевич?

— Не слишком, — пожимаю плечами я и сверяюсь с часами, — Чуть... больше полутора часов у меня точно есть.

— Замечательно! — потёр руками Лопато, — Тогда, голубчик, не откажитесь, сопроводите меня в кафе! Я, разумеется, угощаю!

— Почему бы и не да, — философски соглашаюсь я, на что тот смеётся, и разговаривая очень живо, тащит меня в кафе, ухватив за локоть.

Игнат Владимирович репортёрствует скорее от скуки. Родители оставили ему неплохое наследство, и попробовав себя на военной и статской службе, Лопато немножечко покутил, после чего занялся общественной деятельностью, пописывая иногда статейки, но всё это не всерьёз, сугубо для развлечения.

Отчасти именно от безделья он берётся устраивать дела своих многочисленных знакомых, родственников и людей вовсе сторонних.

Официант в кафе, вышколенный подтянутый мужчина с выправкой не иначе как гвардейской, весьма споро принёс наш заказ и деликатно удалился. Игнат Владимирович, впрочем, не торопится просвещать меня, зачем же я ему понадобился, отдавая должное бриошам и кофе.

— Недавно... — мой собеседник сделал паузу, заполняя её глотком кофе, — мой родственник получил назначение в Севастополь.

— Перевод с Балтийского флота, — зачем-то уточнил он, — С повышением!

— Рад за вашего родственника, — ровно отвечаю я, ничуть не менее умело заполняя паузу едой.

— Да! — будто спохватился Лопато, — Получил назначение, и всё так... знаете, кувырком! В Петербурге у него была налаженная жизнь, множество знакомство и все те мелочи, что делают наше существование комфортным и необременительным.

— А Севастополь... — он вздохнул, — Нет, это безусловно интересно! Опять же, повышение. Но дети... В Петербурге у него были связи, были возможности и повторюсь — знакомства! А здесь — в пустыню, в глушь!

Я хмыкнул, но Игнат Владимирович не смутился. Большой сибарит, он готов к кратковременным лишениям, но не более чем на несколько дней!

— Супруге надо будет заниматься домом, — сочувственно сказал он, на что я покивал. Надо сказать, что в это время "заниматься домом" труд, и притом не самый простой даже при наличии служанки. Нет, когда быт уже налажен, это не проблема...

Но сперва — заказать мебель, не имея под рукой каталога в интернете, что уже квест. А ремонт? Наём толковой прислуги? Знакомства с гимназическим начальством и сослуживцами мужа, которых нужно принять должным образом?

Я понимаю это только отчасти, но да — труд. Понимаю уже, что хочет предложить мне Лопато и... жду.

— Дети, — ещё раз повторяет он, сентиментально вздыхая. Я на эту нехитрую уловку не ведусь, а напротив, выразительно хмыкаю и вздёргиваю бровь.

Игнат Владимирович, ничуть не смутившись, хохочет беззвучно.

— Сергей Францевич, это случаем не ваш знакомый? — светски осведомляюсь я.

— Как? — удивляется Лопато, — вы уже имели... хм, удовольствие видеться с ним?

Весьма выразительно пересказываю ему вчерашнюю нашу беседу с "тем самым" Федосеевым, и собеседник мой натурально ржёт, до слёз.

— Ох... — достав платок, он начинает промокать слёзы, — прошу прощения! Да, каюсь... родственник даже!

— Сочувствую! — вырывается у меня, на что Лопато снова смеётся, но уже почти беззвучно.

— Да уж... персонаж, — говорит Игнат Владимирович, — и ведь неплохой человек!

Наконец, он переходит сути разговора...

— ... в Севастополь на всё лето, — делаю глоток и откидываюсь на спинку стула, — несколько учеников. Я нанимаюсь учителем, занимаюсь с ними поутру, ты — скорее бонна, берёшь на себя их досуг после обеда и иногда вечером. Нина, разумеется, приглашена, но никаких обязанностей у неё нет.

— Замечательно, — ядовито отзывается Люба, выразительно отмолчавшись с поджатыми губами, и вслед за ней эту выразительность подхватывает Нина. Младшая сестра не понимает пока, почему именно обижена старшая, но солидарность против меня у них на высоте!

Я уже жалею, что предложил Лопато сестёр, но... есть робкая надежда на чудо.

— Семьдесят рублей... — ещё более ядовито произносит она, — учитель! А мне тридцать... досуг детям организовать, присмотреть за ними после обеда?!

— У меня, — не менее выразительно отвечаю ей, давя взглядом, — репутация.

Она уже готова вспыхнуть...

— Сядь! — рявкаю я, и Люба растерянно округляет глаза, замолкая на полувздохе.

— Севастополь, — я нависаю над столом, — казённые квартиры офицеров флота!

— А... — она открывает рот и тут же захлопывает его. В глазах — понимание и...

... женихи. В парадной морской форме, с орденами, родовитые и отнюдь не бедные!

— Лёшенька! — она вскакивает из-за стола так, что с грохотом стул... да и плевать!

— Лёшенька! — она закружила меня в вальсе, плача и смеясь одновременно, — Ты самый лучший на свете брат!

Глава 12 Лёгкая педагогическая контузия

— Доброго утра, Алексей Юрьевич, — доброжелательно, но несколько заспанно поприветствовал меня седобородый швейцар, изо всех сил сдерживая зевок.

— Утро доброе, Михалыч, — киваю ему, выходя из парадной на Нахимовский проспект и начиная растягивать ноги перед пробежкой, — как спалось?

— Вашими молитвами, Алексей Юрьевич, — расплылся в улыбке заслуженный ветеран, мальчишкой заставший (и отвоевавший!) ещё Крымскую, — как младенчик!

Не могу удержаться...

— Всю ночь ревел, звал мамку и писался под себя? — весело вздёргиваю бровь, на что швейцар хохочет гулко, но почти беззвучно, звеня многочисленными медалями.

— Ох-х... запомню вашу шуточку, Алексей Юрьевич, — замотал серебряной головой старик, вытирая платком выступившие слёзы и поправляя сползшую набекрень фуражку, — Как вы их только придумывать успеваете?!

— Само как-то, — улыбаюсь в ответ, не забывая крутить шеей, — Ну так как? Поясница не беспокоила?

— Как... х-хе! — засмеялся швейцар, грозя мне пальцем, — Как в молодости! Растёрла моя старуха, и ух как припекло поначалу! А потом и ничего, свыкся, даже и приятственно стало! Будто к печке прислонился спиной. Спасибо вам за рецепт, Алексей Юрьевич!

— На здоровье! — улыбаюсь ему и начинаю пробежку, приветствуя редких поутру прохожих.

Нахимовский проспект выстроен по морскому фасаду, то бишь по чётному ряду между домами достаточно большое расстояние, засаженное всякой зеленью, сквозь которую можно увидеть море.

Раньше проспект был частью Морской улицы, с неровной, преимущественно одноэтажной застройкой, и жили здесь почти исключительно офицеры Императорского Флота. Во время Крымской войны улицу сильно разрушили и отстроили заново, много краше, чем раньше. Неизменным осталось одно: как и сто лет назад, живут здесь преимущественно офицеры Императорского Флота.

Дома здесь, что называется, "штучные". Этакая броненосная флотилия, в которой каждый корабль-дом полностью индивидуален, но в то же время с изумительной точностью вписывается в архитектурный эскадренный ансамбль. Два, три, редко четыре этажа, и всё очень солидно, добротно... по-флотски.

Тротуары выложены плитами, на дороге брусчатка, проложены трамвайные рельсы. Чистота необыкновенная! Кажется иногда, что даже пролетающие мимо птахи знают, что здесь гадить нельзя! Дворники сплошь из отставных матросов сверхсрочной службы, воспринимающие вверенные участки ревностно и трепетно, как палубы родных кораблей.

Не дай Бог, намусорит кто на улице, хотя бы даже из господ! Не постесняются высказать, пусть даже со всем уважением и положенными реверансами. А потом до-олго сверлить станут подозрительными взглядами, буде тот появится на его участке.

Вообще, Севастополь необыкновенно интересный, красивый и атмосферный город, в который я просто влюбился. Нельзя сказать, что архитектура его так уже необычайно хороша, но он мастерски вписан в окружающие пейзажи, так что просто оторопь берёт даже меня, не понаслышке знающего Европу.

Город окутывает невидимый, но явственно ощущающийся шлейф Героики, ткущийся со времён античности. Этакое полупрозрачное полотно из греческих мифов, истории скифов и готов, Высокой Порты и Крымского Ханства, Российской Империи и грядущих десятилетий.

Здесь каждый камень пропитан мифами, историей... и кровью. Город-крепость, город-герой.

В Севастополе я несколько отживел, и былая моя меланхолия за минувшие дни ни разу не наносила визит. Не знаю... наверное, в Москве было слишком много якорей, заставляющих сознание окукливаться и возвращаться к привычному депрессивному шаблону. Город, безусловно родной для меня, но очень уж много связано с ним горьких и неприятных воспоминаний...

Бежать необыкновенно легко, кажется порой, что камни мостовой подпружинивают по ногами, но разумеется, это просто самовнушение! Скорее всего, я просто продышался после московского нечистого воздуха, отсюда и этот эйфористический прилив сил.

Сейчас, поутру, необыкновенно свежо и ветрено, так что даже лёгкая куртка ничуть не кажется лишней. Позднее, часикам в восьми утра, воздух и земля прогреются невероятно, так что даже камни начнут трещать от жара. А вечером снова ветер, снова ночная прохлада и свежесть.

Знаю, что это особенности любого приморского города, особенно стоящего возле гор, но кажется почему-то, что Севастополь проветривает свои улочки, будто рачительный хозяин комнаты уютного дома.

Пробежав километра три, сворачиваю к морскому берегу. Как и почти везде в Севастополе, он скалистый, обрывистый, с торчащими повсюду валунами и производящий впечатление чего-то первобытного. Но есть и вполне уютные бухточки, расчищенные матросскими руками и служащие для отдохновения чистой публики и мальчишек всех сословий.

Солидные господа, мальчишки, матросы и местные рабочие почти никогда не смешиваются меж собой, и даже места для отдыха у всех разные.

Господам нужен уют, возможность спуститься к морю с дамами, кабинки для переодевания и для купания и прочие признаки цивилизации. В крайнем случае нанимается экипаж и весёлая компания выезжает за пределы города, достаточно далеко от любопытных глаз и простонародья.

Мальчишкам — скалы, с которых можно сигать в море, и изрезанные козьими тропками кручи, заставляющие чувствовать себя отважными первопроходцами. Солидные люди в такие места не лезут, и можно не опасаться, что кто-то из взрослых погонит детей прочь, потому что понадобилось место для пикника.

Матросы и рабочие народ самый непритязательный. Если вдруг потянуло к морю, то место выбирается так, чтобы не маячить на глазах у господ, и... пожалуй, всё!

Есть, конечно, среди них эстеты, но работая по двенадцать и более часов не до изысков, по крайней мере — не часто. К морю рабочий класс если и выбирается, то как правило, ненадолго. Так... посидеть на камушке, покурить цигарку, опустив ноги в подкатанных штанах в набегающие волны, да бездумно глядя на опускающееся в море солнце.

Реже собираются в своей компании, с парой бутылочек казёнки, нехитрой снедью и колодой потрёпанных карт. Но это всё больше молодёжь, не остепенившаяся и не обзавёдшаяся хозяйством. Потом начинаются дети, огороды, хлопоты по хозяйству... За лето если окунутся два-три раза, уже хорошо!

Берег возле Нахимовского проспекта расчищен, укреплён по мере надобности и приведён в состояние единообразное и потому для начальственного взора благообразное. Здесь нет по-настоящему уютных и приватных бухточек и затончиков, но есть полтора десятка местечек, вполне годных для семейного пикника, на котором дети под присмотром взрослых могут окунуться, не подвергая свои жизни опасности. Скучнейшее место!

Добежав к одному из пляжиков, я принялся за упражнения и весьма быстро разогрелся так, что скинул куртку, а потом и бриджи, оставшись в одних трусах и обуви от "Кедс". Босиком я бегать не привык, а рассадить ноги о камни — раз плюнуть, так что не рискую.

— Если вы уже устали... — бормочу вслух, делая выпады и дыша несколько прерывистей, чем хотелось бы, — Ф-фу... перерывчик!

Между подходами, чтобы не озябнуть на прохладном ветру, тренирую нырки, уклоны и двойки, но впрочем, без фанатизма. Ровно настолько, чтобы не остыть, но и не более. Технично.

Минут через пятнадцать перешёл уже к серьёзным упражнениям, для начала отжимания стоя на руках, не опираясь ногами от стенку. Получается плохо, да и то через раз, но ведь получается!

— И р-раз! — голова касается мелкой гальки, затем согнутые руки снова выталкивают тело вверх, — И два!

На третий раз я не удержал равновесия и упал, приземлившись как кот, на все четыре. Отряхиваюсь, повожу натруженными плечами...

... и замечаю зрителей.

— Не боись, — покровительственным тоном замечает один из мальчишек, наблюдавших за мной. Одеты они просто, но отнюдь не бедно, и как-то посерёдке между сословиями. Все трое босые, но ноги не натоптаны до состояния копыта, в руках бамбуковые удилища, что уже показатель некоторого достатка в семье.

— Хорошо, не буду, — соглашаюсь с ним, и снова встаю на руки, успевая заметить озадаченное выражение на конопатом лице предводителя. Походив немного на руках для пущего форса, снова отжимаюсь вниз головой, но на этот раз, начав заваливаться, ухитряюсь перевести падение в почти чистый фляк.

— Гимнаст, — простужено гундосит младший из троицы, чернявый мальчика лет двенадцати, и сморкается авторитетно, как бы подписываясь под своими словами. Другие хмыкают, но молчат.

Молчу и я, встряхивая усталыми руками и разряжаясь серией ударов по воздуху. Пространство гнётся, трещит и искажается под моими ударами. А я, очень ловкий и боевитый, уклоняюсь от невидимых оплеух нырками и уклонами, отвечая ударами в печень, разрывом дистанции и сближением, после чего в ход идут локти и колени.

Рукопашка для меня неотъемлемая часть тренировок, но... да, рисуюсь! Не знаю, чего сейчас больше — мальчишеского желания похвастаться, или взрослого понимания, что иногда проще сразу расставить точки над "Ё" и не тратить время и нервы на нелепое выяснение, кто в этой луже самый большой головастик. Если даже придётся подраться (а подраться, скорее всего, придётся!), лучше уж сразу перейти к схватке с Финальным Боссом.

— Бокс, да? — заискивающе интересуется конопатый. В его глазах я уже безусловный авторитет, потому что... ну это же бокс! В Российской Империи образца 1915 года бокс, сават, дзюдо, джиу-джитсу и борьба — это нечто мистическое, адепты этих систем наделяются сверхчеловеческими качествами героев гонконгских боевиков, способных валить врагов десятками.

— В основном, — отвечаю, не прерывая движений, но уже работаю медленней, — а так всего по чуть-чуть.

Как бы подтверждая это, снова наношу по воздуху серию ударов, ставя красивую (но почти бессмысленную в настоящем бою) финальную точку вертушкой в воображаемую голову воображаемому противнику.

— Вы из цирка, да?! — возбуждённо выпаливает молчавший доселе третий член компании, светловолосый круглолицый мальчишка с оттопыренными ушами и широко расставленными синими глазами, — Я вас узнал, вы один из братьев Мартенс!

— Кто? — искренне удивляюсь я.

— Братья Мартенс, — уже не так уверенно повторяет он, — воздушные гимнасты... нет?

— Нет, — улыбаюсь, стараясь делать это необидно, — Пыжов Алексей Юрьевич, в настоящее время домашний учитель, живу у капитана второго ранга Сабурова.

— А-а, — протянул чернявый успокоено, — учитель... гимназист?

— Верно, — киваю и снова начинаю отрабатывать технику, — перешёл в шестой класс гимназии, учусь экстерном.

— Ага... — озадачился конопатый, в глазах которого мой героический сусальный облик несколько потускнел.

— Да! — наконец спохватился он, и обтерев руку об штаны, протянул её мне, — Ряполов Илья. Хм... Данилович.

— Панарин Семён Алексеевич, — представился круглолицый, всё ещё до конца не уверенный, что я не один из братьев Мартенс.

— Афанасиу Ефим Зиновьевич, — независимо представился чернявый, — мы здесь рыбу ловить собираемся. Часто бываем.

Он махнул рукой в сторону небольшого каменного мыска, лижущего воды Чёрного моря в полусотне метров от нас. Ефим смотрел на меня чуть набычившись, и в его тёмных глаза читался не то чтобы вызов, но некоторая настороженность, вполне мне импонирующая.

— Ну а я здесь, — отвечаю в тон ему, — тоже надеюсь часто бывать. Не помешаю?

Переглядки... всё очень солидно, по-взрослому, с набиванием себе цены.

— Не помешаешь, — кивнул Илья, и чуть помедлив, качнувшись на носках, обронил:

— Мы Севастополь хорошо знаем, — и круглолицый Семён тут же закивал, не отрывая от меня взгляда.

— И нас хорошо знают, — подыграл командиру Афанасиу.

— Можем показать, — подтянулся наконец Семён.

— Буду рад, — улыбаюсь им, — во второй половине дня я, как правило, совершенно свободен.

— Здоровски! — выпалил Семён, расплываясь в улыбке, — А ты это... штучкам своим научить можешь?

— Ну... — я чуть растерянно потёр переносицу, но почти тут же нашёл выход из непростой ситуации, — я здесь тренируюсь, если погода нормальная. Подходите, будем вместе заниматься.

— Здоровски! — снова непосредственный Семён, — А...

... кажется, хорошие ребята!

Первый завтрак у Сабуровых незатейлив и прост, как у Его Величества, с которым капитан второго ранга знаком лично, чем очень гордится, несмотря на всю аполитичность, и я бы даже сказал — политическую девственность. Кофе или чай на выбор, яйца, ветчина, бекон, масло, несколько сортов хлеба и горячие калачи, завёрнутые в льняные салфетки.

Хозяин дома, Дмитрий Олегович, к завтраку всегда выходит в форме, которая очень ему идёт. Худощавый рыжеватый блондин тридцати пяти лет, с тонкими чертами лица и бородкой с усами "под Николая" достаточно выигрышно смотрится в синем кителе, на котором висит несколько наград. Наград ни много, ни мало, а как говорят "В плепорцию".

Это сдержанный, несколько меланхоличный, очень воспитанный человек, и как говорят — дельный моряк. На Балтике он принимал участие в постановке минных банок, удачно дрался под Либавой, ныне захваченной немцами, да вроде как разрабатывал планы десантирования, но последнее — тайна. В настоящее время "В распоряжении командования", чтобы это ни значило.

Супруга, Ольга Николаевна, приходится ему троюродной сестрой, что ныне не поощряется, так что пришлось добиваться разрешения на брак через Синод. Это миловидная дама двадцати восьми лет, похожая на супруга мастью и статью, но не характером.

В настоящее время она занята хлопотами по дому, в котором "решительно невозможно!" жить, но как по мне, она изрядно преувеличивает. Квартира, которую они снимают в настоящее время, по меркам этой деятельной дамы, всего лишь "временный приют".

Произнося эти слова, она так трагично поджимает губы, что мне в голову уверенно лезет фраза "зажралась" и вспоминается такое понятие, как "классовая ненависть" и "Страшно далеки они от народа". В остальном она весьма приятная женщина, хорошая мать и жена, и кажется, неплохая хозяйка.

Единственный сын Сабуровых, тоже Дмитрий — мелкий, несколько вертлявый мальчишка, болезненный и худенький. По моему мнению, болезненность ребёнка изрядно преувеличена матерью, и заключается она в основном в отсутствии румяных щёк. Но именно из-за него глава семейства и согласился на переезд из Петербурга на юг.

С их сыном у меня вполне приязненные отношения. Если поначалу он смотрел на ничуть не впечатляющего меня не без некоторого скепсиса, то после первого же урока переменил своё мнение. Как я понимаю, с учителями будущему гимназисту ранее не слишком везло.

Ольга Николаевна, также пытавшаяся заниматься обучением сына после переезда в Севастополь, при всех своих достоинствах, обладает отрицательным педагогическим талантом. При всём воспитании, темперамент у неё скорее холерический, а натура мнительная. Истерики она не закатывает, но по нескольким оговоркам Дмитрия Младшего можно понять, что она из тех женщин, которые видят трагедию в малейшей неудаче чада.

В общем, мы с ним не то чтобы подружились, но к тому всё идёт. Обычный в общем-то ребёнок, найти к которому ключики оказалось несложно.

Младший поутру несколько сонный и не демонстрирует особого аппетита. Съев по настоянию матери одно яйцо и пару ломтиков ветчины, он хирургическим движением выпотрошил калач и начал намазывать масло на дымящиеся внутренности несчастного хлебобулочного.

— Вот так всегда, — пожаловалась мне Ольга Николаевна, переживающая из-за отсутствия румяных щёк у единственного чада, — никакого аппетита поутру! Ума не приложу, как заставлять его поесть?

— Зачем заставлять? — удивляюсь я, не страдающий от такой проблемы, — Поднять пораньше на часок, да погонять как следует! Пробежка к морю, зарядка, водные процедуры, и назад, за стол!

— Поднять... — она вздыхает и так трагично качает головой, что мне на несколько секунд становится стыдно собственной жестокости и душевной чёрствости, — если бы это было так просто!

Понимаю, что от меня ждут какого-то ответа... или вернее, не какого-то, а конкретного предложения! Но... какие восхитительные калачи пекут в Севастополе!

— Вы, кажется, занимаетесь по утрам, Алексей Юрьевич? — подхватив эстафету по едва уловимому знаку супруги, приятным баритоном поинтересовался Сабуров, оторвавшись от завтрака.

— Да, Дмитрий Олегович, — спокойно киваю я, упорно не понимая намёков, — бокс, сават и гимнастика.

— Хм... — капитан явственно озадачен, — ладно гимнастика, но бокс и сават?

— Самоучка, Дмитрий Олегович, — неторопливо дожевав, отвечаю ему, — по брошюрам.

— Ах, по брошюрам... — понимающе кивает Сабуров, душевное спокойствие которого несколько восстановлено. Спорт ныне удовольствие недешёвое, несколько особняком стоят только "силачи" всех мастей. А самоучка и есть самоучка...

Но если старших Сабуровых мои спортивные успехи "по брошюрам" нисколько не впечатлили, то Младшему было достаточно услышать слово "бокс". Сейчас это звучит, наверное, так же, как "кунг-фу из Шаолиня" в Союзе конца восьмидесятых.

Примерное развитие ситуации я предвижу с точностью до нескольких дней, но не спешу идти навстречу и принимать на себя дополнительную нагрузку. Нисколько не сомневаюсь, что Сабуровы нашли бы способ как-то отблагодарить меня, пусть даже не финансово, но...

... здесь и сейчас они ценят мои физкультурные навыки не слишком высоко. Так что даже если и соглашусь принять на себя это бремя, благодарность родителей будет невелика.

А вот через несколько дней Младший прожужжит родителям уши о своём желании заниматься боксом и гимнастикой. Потом через третьи руки до хозяина дома дойдёт информация, что "брошюрки" у его домашнего учителя, по-видимому, для особо продвинутых. Ещё пара дней уйдёт на проверку информации и осознание... и вот тогда уже можно будет разговаривать!

Мне не слишком даже нужна дополнительная оплата. Я бы не отказался, но... в данном случае важнее именно моральный Долг капитана второго ранга Сабурова передо мной. Потому будут не частные уроки, а услуга! А это совсем иное отношение... По крайней мере, я на это надеюсь!

Флотские офицеры, эта такая своеобразная каста, где все друг друга знают, и это не преувеличение! Стать для них если не "своим", то хотя бы некоторым образом "на слуху", притом получив хорошую репутацию, как по мне, дорогого стоит.

Здесь тонкая грань. Репетитор, домашний учитель и иже с ним, это нормально и пристойно любому дворянину, хоть бы даже самому знатному. Есть, знаете ли, примеры...

А вот зарабатывание денег на спорте, хотя бы даже учителем гимнастики, занятие почти предосудительное. Хуже может быть только выступление в цирке!

Вроде бы и неважно в свете надвигающейся Революции, но мне нужно учитывать "Здесь и сейчас!" а не только перспективу Грядущего.

Если я домашний учитель и заодно даю уроки гимнастики Младшему (очень важно — бесплатность оказываемой услуги!), я вполне "рукопожатая" персона в среде флотских офицеров, и меня, с некоторыми возрастными ограничениями, можно допустить в общество. А если "атлет", то в лучшем случае — представить!

Завтрак закончился, и Сабуровы старшие засобирались. Дмитрий Олегович на службу, а его очаровательная супруга по каким-то делам дизайнерского характера, вдаваться в которые не имею ни малейшего желания. Казалось бы, с моей предыдущей профессией сам Бог велел, но... слишком уж велика разница в подходах, строительных материалах и далее по длинному списку. А более всего опасаюсь как-нибудь выдать себя, показаться "странным". То есть ещё боле странным, чем сейчас!

— Дмитрий Дмитриевич! — вытерев салфеткой губы, командую я, вставая из-за стола, — Извольте собираться, сударь мой! Настало время проветривать ваше чахлое тело и плесневелые мозги перед началом уроков!

Младший хохочет и убегает одеваться, Дмитрий Олегович улыбается сдержанно, но вполне одобрительно, а вот Ольга Николаевна несколько вымученно, считая мои шутки грубоватыми. Впрочем, замечаний она не делает, довольствуясь тем, что чадо занимается с удовольствием, а не из-под палки.

С "чадом" у нас что-то вроде негласного уговора. Помимо занятий, я пару раз в день отпускаю шуточки такого рода, смотрящиеся в этом времени свежо и оригинально. А Дмитрий Дмитриевич, не слишком надеясь на память, записывает их в специальную тетрадь, надеясь прослыть в гимназии остряком и оригиналом.

Начало девятого мы чинно спускаемся по лестнице, непременно здороваясь с доброжелательным швейцаром Михалычем, и выходим на Нахимовский проспект. Младший рядом, на незримом поводке из десятков "почему", "как" и "зачем". Отвечаю по возможности откровенно и полно, так что хочу надеяться, ему со мной интересно.

Через несколько минут выходят со своей подопечной мои сёстры, живущие отдельно... и чем я, признаться, ничуть не расстроен! При всей моей любви к ним...

В квартире Сабуровых девочкам не нашлось комнаты, и милейшая Ольга Николаевна искренне переживала, очень сокрушаясь стеснённым условиям нынешнего жилья и трагически заламывая тонки руки. Смотрелось это колхозной самодеятельностью, но уровень актёрского мастерства здесь не слишком высок.

Система Станиславского с его "Не верю!" только начала своё победное шествие по планете, а время Чехова и вовсе придёт не скоро. А я не то что был завзятым театралом, но немного соображаю. Переигрывает Ольга Николаевна, определённо переигрывает!

Живут сёстры в одном из соседних домов, у вдовы капитана первого ранга, вместе с которой проживает оставшаяся на её попечении девятилетняя внучка, осиротевшая осенью четырнадцатого. Сперва отец, поведший батальон в атаку в красивом строю и поймавший пулю грудью, а потом и мать при получении письма.

Поселить к себе, хоть бы только на лето, двух девочек, чтобы внучке было повеселей, и было кому за ней присматривать, решение не самое глупое, и главное, устроившее всех. В подробности я не вдавался, но насколько могу понять, больше всех от такого решения выгадала старуха, но впрочем, пусть её!

Сёстрам тоже неплохо. В кои-то веки у каждой из них своя комната, и это им необыкновенно льстит! К тому же, капитанская вдова, маленькая округлая старушка, вполне симпатична как человек, а девочкам нравится заботиться о девятилетней Софии. Люба чувствует себя почти взрослой барышней, а Нине лестно делиться с младшей приятельницей впечатлениями о гимназии.

Правда, мне пришлось согласиться учить ещё и Софию, отчего я в восторг не пришёл. Невосторженность моя была несколько компенсирована материально, но по правде говоря, не такие это большие деньги, а девочка, как я сейчас уже вижу, проблемная...

— Алексей Юрьич! — завопил Лёвочка Осин, вылетая из парадной, — Я вам сейчас такое расскажу! Упадёте!

По его сугубому мнению, падать я должен так часто, как это вообще возможно, и будь на то его, Лёвочки, воля, я бы передвигался по Севастополю исключительно кувырком. На деле же просто фантазия у мальчишки сверхразвитая, но объяснить свои фантазии он не всегда может просто в силу возраста. Креативщик тот ещё!

— Юрьевич... — одними губами произнесла Нина, чуть заметно скривив лицо. Она всё никак не может уложить в голову, что со мной, Лёшкой Пыжовым, её наискучнейшим братом, кому-то может быть интересно!

Люба тронула сестру за плечо и та опомнилась, сделав ангельское выражение лица. Ещё до отъезда мы подписали пакт о ненападении и взаимопризнании. Честь по чести! С пунктами, подпунктами и санкциями за нарушения оных.

Нина то и дело срывается, за что и огребает пакетами санкций, а Люба, кажется, начала понемногу понимать, что её младший брат совсем не никчёма и тюфяк, а вполне самостоятельная и независимая личность.

— Алексей Юрьевич! — добежавший Лёвочка запрыгал вокруг, делясь своей идеей, одновременно пожимая руку Младшему и пытаясь строить глазки Нине, которая ему явно понравилась, — Я тут такое...

Прервавшись, он наконец-то поздоровался с Любой и Ниной, Софией и ещё двумя прохожими. Общительный и доброжелательный ребёнок, как щенок лабрадора, готовый писаться от радости при любом случае.

Он именно Лёвочка, в крайнем случае Лёвочка Ильич, на это он ещё согласен. В противном случае ребёнок расстраивается и становится похожим на несчастного щенка, брошенного хозяйкой под дождём уже физически, а не ментально. Он вообще легко воспаряет и также легко расстраивается.

Внешность у мальчика совершенно обычная среднерусская, но обаяния — море! Не удивлюсь, если он станет когда-нибудь знаменитым артистом, политиком или мошенником на доверии, что одно и тоже.

У Софии же, напротив, довольно милая внешность, но абсолютно блёклое поведение, делающее её совершенно неинтересной. Впрочем, с учётом её психологических проблем, сложно было ожидать от неё чего-то яркого и жизнерадостного. Благо, хотя бы в истерики не срывается...

— Простите, Алексей Юрьевич, опоздал! — заранее паникуя, летит последний член квартета, упитанный колобок Миша Охрименко. Добрейший мальчишка, но большой паникёр и перфекционист, любит бабушку и поесть, а папу он боготворит, считая лучшим на свете.

Последнее, пожалуй, имеет все основания, ибо капитан по Адмиралтейству , выслужившийся из нижних чинов, это уже внушает! При этом у него репутация отменного специалиста и порядочного человека.

— Всё хорошо, Михаил Остапович, — успокаиваю ребёнка, — вы не опоздали, а вышли на несколько минут раньше условленного срока!

— Итак... — напоказ разминаю кисти рук, потом кручу шеей и наконец тру уши, а мальчишки обезьянничают за мной, весело хохоча, — раз уж мы размяли наши мозги снаружи...

Делаю паузу "на похохотать" детям, для них этот незатейливый юморок вполне смешон и бодрящ, но не сбавляю шага, направляясь к "бабкиному" дворику, где на нашу компанию смотрят вполне благосклонно и только радуются за Софочку. Надуваю щёки и пальцами стучу себя по ним, выдувая воздух.

— Бум! Первый вопрос знатокам! — достав блокнот, провожу пальцем по страницам наугад и открываю, зачитывая вопрос, — А отвечать будет...

— Я! — подскакивает Лёвочка и начинает прыгать по всему тротуару, едва не сбивая дворника, отпрыгнувшего в последний момент, — Я отвечу! Ой... извините, дяденька Степан!

— Иди, иди... — улыбаясь в усы бурчит тот и провожает нашу компанию взглядом, — Надо же, как учиться торопиться!

В таком ритме проходит около получаса, после чего мы направляемся в гостиную Сабуровых и принимаемся уже за уроки всерьёз. Мозги у детей проветрены и расшевелены, гимназические задания украшаются интересными кучерявостями, и занятия проходят вполне живо и бодро.

Сёстры в это время находятся с нами, но если Нина то и дело корчит моську, то вот Люба имеет вид стукнутой мешком по голове. Так... не всерьёз, обычная лёгкая контузия!

... но в последние дни это привычное для неё состояние.

Глава 13 Патриотически-империалистическая, с переходом на рыночные отношения и заканчивающаяся гонкой вооружений

Севастополь очень красивый, чистенький, нарядный и благополучный город, построенный как база Черноморского Флота в живописнейшем месте с такими видами, от которых голова кружится и сбивается от восторга дыхание. В моей голове он ассоциируется почему-то с блестящим морским офицером, затянутым в парадный мундир. Исторические вехи для меня — как боевые ордена, а отметины, оставшиеся после Крымской — шрамы на теле заслуженного ветерана.

Вскоре после начала войны и "Севастопольской побудки " Крым и Севастополь объявили прифронтовой полосой. Нужно сказать, чувствуется это далеко не везде и почти всегда контрастно. Есть улицы аристократические, где из всех примет войны можно встретить разве что раненого офицера с кипенно белой повязкой на голове, с тросточкой или с рукой на перевязи.

Матросы если и встречаются, то за редким исключением это вестовые и денщики, неизменно подтянутые, в меру бравые и наученные сливаться с пейзажем, не оскорбляя своим видом взоров трепетных барышень. Попадаются здесь дворники, прислуга, приказчики в магазинах и весь тот люд, для которого сырые полуподвалы, дворницкие и комнатки для прислуги являются естественной средой обитания.

Отлаженная экосистема, в которой у каждого своё место, и если кому-то суждено обитать на верхних ярусах леса, а другому копошиться в гнилой листве, то не стоит злиться на Судьбу или Бога, а нужно безропотно принять естественный порядок вещей. Так устроено Богом! Ну или Адамом Смитом и Дарвином, кому что ближе.

С началом войны в Севастополь начала стекаться вся та публика, что ранее предпочитала проводить время в Ницце, Биаррице, Баден-Бадене и тому подобных курортных местах, желательно подальше от Богом спасаемого Отечества. В большинстве, по крайней мере в своём кругу, это милые, приятные и воспитанные люди.

Всего-то, что источники дохода у них в Российской Империи, а жить и тратить средства они предпочитают в Европе! Мелочи, право слово... Да и кому какая разница?! Что вы заглядываете в чужие карманы?!

После начала войны эти милые и приятные люди прониклись вынужденным или (значительно реже) искренним патриотизмом и поступили на службу. Редко на военную, чаще — в какие-нибудь военизированные организации, мундиры которых очень похожи на настоящие, но не требуют от их носителей отправки на фронт.

Другие милые и приятные люди решили обойтись без мундиров, но и они прониклись духом патриотизма и вступили в комитеты, по принципу "Чем больше, тем лучше". После этого они принялись заседать, совещаться и всячески помогать фронту, преимущественно в ресторанах и на светских приёмах. Всё очень мило, благородно и часто — искренне.

Прифронтовой Севастополь, в котором единственным фронтовым происшествием была та злосчастная побудка да редкие дымы вражеских судов где-то далеко на горизонте, многим показался вполне интересной альтернативой. Город нельзя назвать в полной мере курортным, но всё ж таки есть здесь комфортабельные гостиницы, оборудованные купальни и вполне курортный сервис.

А ко всему, это ещё и патриотично! Вроде как не просто отдыхают люди, а работают в прифронтовой полосе! Герои практически, устраивающие приёмы и заседающие в ресторанах, невзирая на опасность.

Ранее от тяжких трудов они отдыхали преимущественно в Европе, а ныне сделать это проблематично. Даже если окольными путями приехать в Ниццу, французы (неблагодарные!) не поймут этого. Они почему-то считают, что если мужчина призывного возраста не на фронте, и если у него нет на это весомых причин, то он трус, подлец и уклонист.

У них, у французов, действительно воюет цвет нации , отстаивая свои права и свободы, в том числе права на Эльзас, Лотарингию и послевоенное устройство мира с господством Прекрасной Франции в нём. Ну и своё, личное место в этом мире. По крайней мере, это следует из статей во французской прессе, и из рассуждений наших деятелей о событиях в Европе.

У британцев тоже всё понятно, они воюют за привычный порядок вещей, за Империю и за Колонии, выгода от которых очевидная всякому, кто даст себе труд подумать. Патриотизм не наигранный, подкреплённый вполне конкретными выгодами, понятными даже условному Джону из лондонских трущоб.

В Российской Империи, воюют всё больше представители низших сословий, которые плохо понимают, что такое "Союзнический долг", "Экономические интересы страны", и за что, собственно воюют лично они. Поэтому в пропаганде идёт упор на шельмование Кайзера, Проливы (после захвата которых всё преобразится как по волшебству) и почему-то на православие.

Дескать, страдают в Галиции православные Русины, братушки-сербы на Балканах и прочие братья-славяне, ай-люли! Спят и видят себя подданными Русского Царя!

Высокие эмпиреи и отвлечённые умствования плохо понятны селянам и городской бедноте, которые и составляют большую часть Армии и Флота Императорской России. Чуть лучше проскакивают идеи панславизма и Вселенского православия под сенью Русского Царя, но и эти сомнительные ингредиенты пропагандистского корма глотаются чем дальше, тем хуже.

С некоторым скрипом работает только простое и понятное всякому нормальному человеку — "Германцы первые напали!" Только это, пожалуй, и удерживает значительную часть мобилизованных от повального дезертирства.

Ну и пожалуй — привычка повиноваться любой власти, покорная и нерассуждающая, вбитая с детства отцовскими розгами и кулаками исправников. И страх перед всякой неизвестностью, перед любыми изменениями. А вдруг ещё хуже будет?!

В целом же, насколько я могу судить, настроения в массе далеко не ура-патриотичные и шапкозакидательские. Да, германец первым напал... Да, присяга... Но дома у большинства жёны, дети и родители, а помощи от государства никакой, не считая бумажной. Но...

... большинство всё же верно присяге и искренне считает, что с окончанием войны всё чудесным образом само собой образуется, и всё будет как прежде, только сильно лучше.

Но и тех, кто говорит о мире, возмущённые граждане уже не тащат в полицию как германских шпионов и не вколачивают патриотизм кулаками прямо на месте. А ведь и такое бывало в первые месяцы войны...

Сейчас же — баста, наелись! Пораженческие настроения редки, но и воевать до победного конца хотят всё больше те, кому отправка на передовую не грозит ни при каких обстоятельствах.

Севастополь матросский составляет полный контраст с тем восхитительным городом, напоённым морским воздухом, чьи широкие улицы и проспекты полны красоты, благополучия и солнечного света. Не блестящий офицер в парадном мундире, а замордованный службой матрос-первогодка в робе третьего срока службы, света белого не видящий и вымуштрованный до полной потери человеческого достоинства.

С началом войны в Черноморском Флоте насчитывалось пятнадцать с половиной тысяч нижних чинов, а после мобилизации их количество увеличилось до сорока тысяч человек. При этом флот пополнялся не за счёт новобранцев, а преимущественно из запасников, недовольных таким положением вещей.

Среди них много участников революционных событий 1905 — 1907 гг. Мало по-настоящему активных, но достаточно тех, кто каким-то боком участвовал, митинговал и как-то выражал своё мнение, отстаивая его в споре с товарищами.

А в городе, как и по всему Черноморскому Флоту, в связи с войной, усилен полицейский режим, и из матросиков при всяком недовольстве норовят вынуть душу. Чаще всего не "за что", а "потому что". Превентивно. Взгляд дерзкий, в церкви бывает редко, видели за чтением ненадлежащей прессы или (о ужас!) высказывался о положении дел недостаточно патриотично.

Также, в связи с войной, были приняты меры к выселению из города "неблагонадёжных" рабочих. Вина их в большинстве своём заключалась в том, что они пытались как-то самоорганизовываться, отстаивая свои интересы перед начальством. А уж если каким-то боком они были причастны к профсоюзам, то никакого снисхождения к мятежникам ждать не приходилось!

Это тоже Севастополь, но как бы изнанка "настоящего". Город матросских бараков и солдатских казарм, неустроенных улочек в самых неудобных местах. Всего того живописного быта, который очаровательно интересен на фотокарточках и рисунках, но решительно непригляден при соприкосновении с такой выпуклой, пахучей и неудобной реальностью.

Посетить "этническую деревню" с хорошим экскурсоводом, полюбоваться на аборигенов в естественной среде обитания будет интересно, а потом — домой, домой! К тёплому клозету со смывом, к электричеству, к экипажам на пневматических шинах, горничным и тем милым, приятным в своём кругу людям, которые постоянно трудятся ради Победы, изнашивая себя на заседания в ресторанах и на приёмах.

Нет, прекраснодушные люди не лукавят! Они, в большинстве своём, искренне хотят низшим классам добра, но как-то так, чтобы не поступаться ни в малейшей степени ни своими классовыми привилегиями, ни имущественными. Тот самый случай, когда кнопка "сделать хорошо" не воспринимается как анекдот, идеи такого рода обсуждаются всерьёз!

А пока солидные взаимно уважаемые люди заседают, совещаются и изобретают кнопку счастья, население Севастополя живёт своей жизнью. Ворчит, но терпит, затягивает потуже пояса и изыскивает возможность выжить, пока экономика, набирая скорость, стремительно летит под откос.

С началом войны цены на продовольствие выросли по всей Российской Империи, но где-то на десять-тридцать процентов, а где-то — в разы! В Севастополе экономическая ситуация одна из худших в стране, и цены только на хлеб к лету пятнадцатого года выросли в три раза , на мясо — в четыре с половиной, а на картофель — в десять!

Ничего удивительного в этом нет, Черноморский Флот "распух" с пятнадцати до сорока тысяч человек только нижними чинами, и добрая половина их в Севастополе. Все, что характерно, привыкли кушать.

А у поставщиков — дополнительная калькуляция — за поставку груза в прифронтовой город и сопряжённые с этим трудности.

А командование Черноморского Флота — платит, и вовлечено в эту схему масса народа, от командующего Эбергарда Андрея Августовича "Двужильного старика, высокообразованного моряка с благородной душой и рыцарским сердцем", до последнего баталёра . Не обязательно даже имея с этого какой-то профит, а просто закрывая глаза на происходящее... по примеру Самодержца .

Дровишек в этот костерок добавляют "курортники", те самые солидные уважаемые люди, выбравшие Севастополь в качестве эрзаца Баден-Бадену. Одни, привыкнув к завышенным ценами на европейских курортах, бездумно платят, взвинчивая тем самым цены. Другие — по привычке ли, или по желанию компенсировать свои расходы, с увлечением вливаются в поток дельцов, зарабатывающих на поставках продовольствия.

Обычные же горожане...

... терпят.

А куда им деваться? Всё-таки база Черноморского Флота, прифронтовая полоса с усиленными полицейскими мерами и облегчённым судопроизводством! Только и остаётся, что терпеть и роптать... пока негромко.

Базарная площадь в Артбухте, это ни разу не Сухаревка, но своя толика интересностей здесь наличествует в немалых объёмах. В первую очередь это Народный дом, состоящий в ведении Севастопольского особого комитета попечительства о народной трезвости. Помещается в нём (в порядке важности для народа) столовая, чайная, театр, читальня и юридическое бюро.

Сам рынок благоустроен прекрасно, имея основной каменный корпус, замощённую камнем площадь с ливневыми водостоками, ряды лавок для торговли птицей, рыбой и прочей продукцией, и даже птицебойня с мусоросжигательной (!) печью. Дно водосточной канавы выложено камнем, а через неё, для удобства жителей, проложено аж пять мостов.

Словом, это тот случай, когда радению городских властей можно только поаплодировать!

В нормальных условиях, базара в Артбухте с лихвой хватает на город с населением в девяносто тысяч человек. Не считая, разумеется, небольших базарчиков "по месту жительства", раскиданных в полутора десятках мест по всему Севастополю. Где-то торгуют исключительно дарами садов и огородов, где-то — свежайшей, только что выловленной рыбой, а где-то приютились небольшие барахолки, где с рук можно купить всякую всячину. Так, по крайней мере, было до войны.

Сейчас, с наплывом "курортников" и военных моряков, с взвинченными в несколько раз ценами, базарчиков разного рода по городу многие десятки. Торговать, кажется, пытается весь город!

Помимо старых базарчиков, сильно разросшихся и не всегда удобных прохожим, есть и стихийные, когда продавцы раскладывают свой товар там, где, как им кажется, они имеют шансы его продать. А продают абсолютно всё! Сливы, сушёная рыба, крохотные букетики полевых цветов и лечебные травы, много старой одежды и обуви, утюги и старые примусы, заслуженные самовары и выцветшие от времени лубки времён Крымской.

Товар часто раскладывают прямо на земле, в лучшем случае на принесённой с собой рогоже или грубом холсте. При появлении полицейского или любого начальственного человека такие вот самостийные продавцы готовы мигом свернуться и уйти...

... не слишком, впрочем, далеко. Стоит полиции отойти, как всё возвращается на круги своя.

Это Корабельная сторона, самая непарадная часть Севастополя, с грунтовыми улицами, редкими каменными домами и неблагоустроенная настолько, насколько это вообще возможно в солидном городе. К законам здесь относятся не то чтобы с пренебрежением, но имеют привычку толковать их не Букве, но по Духу.

Иногда между полицией и продавцами вспыхивают скандалы, не всегда заканчивающиеся победой полиции. Служивые обычно понимают, когда можно хватать скандалиста под белы рученьки, а когда лучше ретироваться и не доводить до греха. Здесь, в Корабелке, они имеют понимание момента, потому как учёны...

— ... не уйду! — дурниной воет худая женщина с измождённым лицом, закутанная в застиранный, некогда белый платок по самые брови, — Режь меня, бей меня, не уйду!

Распластавшись по земле поверх своего нехитрого товара морской звездой, она скрюченными пальцами вцепляется в каменистую заплёванную землю, сопротивляясь попыткам низших чинов полиции поднять её.

— Да что ж ты... — невпопад бормочет пожилой городовой с унтерскими лычками, пытаясь подцепить воющую бабу посреди туловища так, чтобы не задрались юбки и не дай Боже, не помацать её ненароком за отвислые груди. Кажется, благочестием он обеспокоен больше, нежели сама женщина, воющая на земле.

— Закон! — пуская петуха и замечательно расцветая багровыми пятнами по упитанному лицу, пытается объясниться его младший коллега с собирающейся вокруг недоброй толпой, — Закон дура, но таков лекс!

— Закон-то дура, — язвительно соглашается с ним громогласная рябая баба с совершенно жабьей рожей, но неожиданно умными, цепкими глазами, — а сам-то каков? Ась, Тимоха? Тебе ж посреди людёв ещё жить, как в глаза глядеть соседям будешь?

— ... сына! — продолжает выть на земле баба, уличённая в незаконной торговле, — Кормильца единственного сгубили, ироды! Как мине дитачек подымать!? А-а!!

Вокруг всё больше народа, среди которых не только бабы и старики, но и выздоравливающие из госпиталей. Народ этот отчаянный хлебнувший фронта, видевший кончики вражеских штыков и давившие в окопах вшей и вражеские глотки.

Многие без руки или ноги, с изуродованными лицами — так, что не дай Бог, приснится! Есть с виду целые, но с такими болезненными лицами, что и несведущему человеку понятно — калека! Ещё вопрос, что лучше — ногу потерять, или скажем — хлебнуть полной грудью немецкого газа.

Эти самые злые, отчаявшиеся, не видящие никакого будущего ни для себя лично, ни для семьи. Как, к примеру, сможет прокормить семью однорукий сапожник?!

— Шли бы отседова, служивые, — посоветовал чей-то простуженный голос из-за спин, — неровён час, доведёте народ... кхе-кхе-кхе...

— Противу власти?! — привычно побагровел унтер, хватаясь за висящую на боку шашку. Опомнившись, он сделал вид, что поправляет её, но привычная, вбитая за годы службы программа поведения, сама выплёвывалась из глотки, — Ну-кася, покажись!

— А мне... кхе-кхе... скрывать нечего, — раздвинув баб, к полицейским вышел чахоточного вида немолодой солдат, снова зайдясь в кашле, — Задержать хотишь? На!

Он протянул вперёд руки-палки и засмеялся издевательски при замешательстве городового.

— Давай, — почти дружески кивнул солдат городовому, не опуская руки, — арестовывай!

— Да штоб тебя... — прошипел унтер зло, а потом, будто сдувшись, махнул рукой и произнёс, будто извиняясь, — А-а... сам иногда себе не рад...

— Пошли уж, Тимоха, — он тронул за плечо младшего коллегу и пошёл, не оглядываясь на смешки толпы. А на земле всё так же выла тощая баба, рядом с которой присела та, жабомордая, и молча гладила её по голове.

Выдохнув прерывисто, мотая головой и замаргиваю непрошеные слезинки.

— Так вот и живём... — усмехнулся стоявший рядом однорукий солдатик с коротенькой забинтованной культей, через которую проступил йодоформ.

— Так... — глухо отвечаю я, — да не так!

— А вы, сударь мой, уж не из сочувствующих социалистам будете? — в голосе инвалида звучит усмешка. Голова склонена набок, глаза глядят пристально и зло, но выражение лица самое нейтральное.

" — Ну же, барчук... давай! — читаю в его глазах, — Скажи что-нибудь умственное!"

— Хм... — прикусываю зубами острые фразочки, норовящие вырваться на свободу и несколько секунд отмалчиваюсь, пока не отпустило. Но наверное, что-то этакое проступает на моём лице, так что и однорукий инвалид смягчается.

— Не совсем дурак, значица, — констатирует он усмешливо, на что я только вздёргиваю бровь и мы расходимся мирно.

Я иду дальше, медленно всматриваясь в лица людей, в разложенные на земле товары. Окликают редко, многие даже не поднимают головы или смотрят сквозь прохожих невидящими взглядами.

В основном это женщины от сорока и старше, реже голенастые девочки-подростки. Мужчин мало, и почти все в возрасте, с неизменной цыгаркой в уголке рта, часто потухшей.

Это не торгаши, а обычные городские обыватели, торговля для которых лишь способ выжить, продержаться ещё чуть... А что будет дальше, они не знают.

Продают не просто подержанные вещи, а историю своей семьи, свои чаяние и надежды на благополучие, на нормальную жизнь, на обеспеченную старость и внуков. Они видят не старые утюги и самовары, примусы и заштопанные штаны, но и истории, с ними связанные.

Я часто хожу по Севастопольским барахолкам, находя в этом какое-то болезненное удовольствие. Типажи необыкновенно яркие, живописные. Будь у меня хоть толика литературного таланта, непременно набрасывал бы после каждого похода какие-то очерки, а так...

... просто веду дневник, записывая и зарисовывая по памяти всё самое яркое. Дата, мысли, наблюдения, несколько скупых рисунков... и да, я помню, что дневники могут перлюстрировать . Поэтому использую эвфемизмы, иносказания и сокращения, понятные только мне.

— Задёшево отдам! — неверно истолковав мой взгляд, оживляется худая женщина, сидевшая дотоле на камушке. Дёргается щека... но делаю вид, что не слышу или не понимаю, что обращаются ко мне. На кой чёрт мне старая лампадка...

Было бы у меня побольше денег и поменьше совести, на скупке и перепродаже можно было бы сколотить состояньице. Увы...

" — Зато сплю спокойно!" — приходит настойчивая мысль, но...

... нет. Я хоть и знаю прекрасно, что стихию не остановить, но всё пытаюсь найти какой-то выход из ситуации, хоть как-то смягчить если не события, то хотя бы последствия. Но чёрта с два!

Вот кто такой Чернов ?! Знать не знал о таком до попадания, а здесь — виднейший эсер, о котором в курсе вся читающая публика! Что уж говорить о героях рангом поменьше и об исторических датах?

Писать письмо... а кому? Товарищу Джугашвили? Ульянову? Чернову? Государю Императору? А главное — что?!

Революция неизбежна и последующая Гражданская принесёт много горя, смертей и разрушений! Это говорю вам я, попаданец из Будущего! Верьте Мне, верьте в Меня! Я ни черта не знаю, но требую назначить себя Личным Советником Главного Вождя!

В голову, вслед за политикой тихой сапой пролезла депрессия и началось самоедство.

— ... малой! — слышу приглушённый свист и понимаю, что это меня.

— Малой! — солдатик на костыле, с двумя георгиевскими медалями на груди, так уверенно мотает головой, приглашая отойти чуть в сторону, что я невольно делаю несколько шагов и только затем останавливаюсь.

— Да не боись... — шипит тот, — не обижу!

— Хм... — всё-таки отхожу вслед за выздоравливающим, но ровно настолько, чтобы не было лишних ушей. В голову лезет уже не политика с депрессией, а сектор обстрела и готовность к действию.

— Пуганный, — чуть усмешливо говорит солдат, молодой ещё парень с лицом, неуловимо говорящим о его как минимум косвенной причастности к уголовному миру. На подначку не ведусь, жду.

— Это хорошо, что пуганый, — меняет тактику парень, — значит, не вляпаисся дуриком!

... и тут же без перехода:

— Оружие нужно? — говорит негромко, и вид такой, что чуть не два приятеля разговаривают, что значит — опыт! Никакого "театрального шёпота", слышимого с десятка шагов, конспирологического вида и тому подобной дурости.

Народ идёт мимо нас, если и поглядывая иногда, то так... как на часть пейзажа, привычный и надоевший.

— Хм...

— Без обману! — горячо уверят меня солдат, — Задёшево! Трофеи, понимаешь?

— Мы там... — он мотанул стриженой головой в неопределённом направлении, — понахватали разного, а куда его...

Я покивал, продолжая выслушивать жалобы солдата на вселенское свинство и ожидая конкретного предложения.

— ... благородия, — вещал он о наболевшем, — они ведь тоже не против трофейново, так-то! Сами по карманам у убитых не шарят, а когда преподносишь подарок, так небось не отказываются! А ты попробуй не подари....

— ... ещё выкупить могут! — жаловался он, — Мне за ятаган в серебряном окладе трёшку сунул господин поручик, а мог бы — в зубы! Дружки у меня есть, из денщиков, говорили потом, что хвастался среди своих ятаганом. Говорил, что такое чудо не меньше двухсот рублёв, так-то! А мне — трёшку!

— ... а почту, — он сплёвывает сквозь зубы, — проверяют! Даже если што послать, не разгонисся! Поэтому...

Он выразительно щёлкнул себя по кадыку.

— ... пьём! Так что, малой? — солдат с надеждой смотрит на меня, — Хошь пистоль, а?

В голове бешеными кроликами заскакали мысли. Пистолет... с одной стороны — надо, ну хотя бы про запас. Времена наступают неспокойные, и купить вот так вот, с рук, у пропивающего трофеи солдата, пожалуй, что и проще, чем в Москве через Сухаревку.

С другой — покупка серьёзного пистолета для меня не обернётся "статьёй", но в неприятности могу влететь. Но... в пятнадцатом году стать на учёт в полицию как "неблагонадёжный элемент", это не так уж и страшно!

— А что есть? — говорю тоном максимально незаинтересованным.

— Ха! — скалится тот неожиданно белыми зубами, никогда не знавшими ни сахара, ни табака, — А всё! Не у меня, так у робят!

Он подмигивает мне и добавляет:

— Небось не одному мне гульнуть охота! Чичас... — фронтовик похлопал себя по карману, — американская машинка. Мощная!

Не особо даже скрываясь, он показал "Кольт 1911".

— Целый? — интересуюсь я, а в голове уже бегает проснувшийся от спячки первобытный человек, увидевший самое совершенное оружие своего класса, и орёт восторженной дурниной. Зачем, почему...

... хочу! Надо. Потому что!

— Пятерик! — уловив что-то этакое, соблазняет меня выздоравливающий солдат, — Для такой машинки — сильно задёшево!

— Хм... — пытаюсь урезонить бьющегося в экстазе питекантропа.

— Што, нету? — по своему понял мои сомнения продавец и скривился, как от зубной боли. Он даже заоглядывался по сторонам, но других покупателей оружия, даже потенциальных, на Корабелке можно до-олго искать.

Вообще, продавцов оружия в Севастополе как бы не больше, чем покупателей! Даже потенциальных.

— Ну хоть три с полтиной есть? — грубо поинтересовался он, -Дешевше не отдам! Дешевше здеся нормальную водовку не купишь!

... ну как я мог устоять?

С серьёзным оружием, проверенным тут же, на одном из косогоров Корабелки, ощущения сразу другие, будто разом прибавился рост, сила и размер члена. Знаю, что скоро это пройдёт...

— Но почему бы благородному дону не приобрести оружие? — бормочу вслух, широкими шагами идя в сторону города, и то и дело щупая пистолет во внутреннем кармане лёгкой куртки, — Если уж всё настолько задёшево...

Разум начал было подкидывать возможные проблемы, начиная от провоза оружия по железной дороге (ерунда!), провокациями жандармерии (на кой чёрт я ей сдался?), попыткой ограбления при покупке и далее. А внутренний дикарь орал, что оружие надо и, и побольше!

Несколько пистолетов покомпактней — себе и сёстрам! Не сейчас, но после февраля семнадцатого, думаю, поймут ценность подарка... Один или два дерринджера, если будут по нормальной цене, и...

... в самом-то деле — холодное оружие! Ятаган за трёшницу, это утопия, но с турецкого фронта солдаты и правда тащат много трофеев, и очень много — холодного оружия. Часто старинного, украшенного серебром и бирюзой...

— Ничего так бизнес-план, — одобряю идею, — можно и обдумать! А что? Деньги всё равно обесцениваются, а это хоть что-то...

На миг мелькнула мысль, что дескать, жалко обманывать солдат, рисковавших за трофеи жизнями! Но мысль эта как пришла, так и ушла. Небось не для семьи, а на пропой...

... и я пообещал себе обдумать идею как следует.