Мяу, или Береги хвост смолоду! (общий файл)

Свежий воздух плюс долгая ходьба — лучшее средство для хорошего аппетита. Как бы ни устал рыжий после безумного дневного перехода, проигнорировать зверский голод он тоже не смог. Отдышавшись немного, Найлир кое-как перевел тело в сидячее положение, обвел вокруг себя несколько осоловелым взглядом и с усилием подтянул сумку поближе. К этому моменту я уже вернулась к приметному дубу, у которого оставила рыжего, удобно устроилась в зарослях лесного ореха напротив и могла без помех наблюдать за происходящим.

Хорек немного покопался в сумке (можно подумать, у него там было из чего выбирать!) и вынул оттуда горбушку хлеба.

— Ты — все, что у меня осталось, — печально молвил Найлир, глядя на краюху. Вздохнув, он разломил кусок на две части — одну припрятал обратно в сумку, другую тут же съел, жадно кусая и почти не жуя.

Я загрустила. В душе шевельнулось что-то, похожее на угрызения совести. Он разделил со мной лучшее, что у него было, — кольцо колбасы. Ни минуты не жадничал, разломил его пополам... А я? Чем я могу ему помочь? Единственное, что я на данный момент могла предложить рыжему, — свежепойманная лесная мышка, но что-то подсказывало мне, что подобному дару Найлир не обрадуется...

Закончив свой скудный ужин, рыжий подозрительно огляделся вокруг и вдруг негромко позвал:

— Иди уже сюда, теплый плащ и защита от стужи!

Неужели я так громко думала, что ненароком выдала себя?! Я встрепенулась, но не двинулась с места. А вдруг это — всего лишь проверка, а я возьму и так глупо выдам себя?

Рыжий еще что-то пробормотал и лег, свернувшись калачиком, прямо на землю. Он уснул мгновенно, едва его голова коснулась сумки с остатками хлеба. Я перевела дух. И тут же обеспокоенно вгляделась в лицо Хорька.

Найлир отчаянно мерз. В этой части страны ночи никогда не были теплыми, и ночевки на лоне природы даже в середине лета были чреваты самое меньшее простудой. Но это летом — а оно уже миновало. И нынешняя осень обещала быть холодной — в темное время суток это чувствовалось особенно сильно.

Найлиру пришлось испытать это на собственной шкуре. Он спал, согнувшись в три погибели, подтянув колени к груди, и мелко дрожал. Вид у него был жалкий и донельзя несчастный, как у бездомного котенка.

Этот дурень, конечно же, не взял в дорогу теплый плащ, как обещал, — он вообще не взял плаща, никакого, а куртка его была слишком тонкой и не могла защитить от холода.

"Спасибо, хоть сапоги не снял", — мелькнула мысль.

Почему-то холод всегда представлялся мне в образе волка. Он не ведает жалости и, почуяв добычу, уже не остановится ни перед чем. Будет терзать свою жертву, забирая ее силы, до конца.

Я знала, что это такое — мерзнуть ночью на улице. Образ скалящего зубы волка преследовал меня много, много ночей подряд. Конечно, у меня была густая и теплая шерсть, которой я по праву гордилась, но зимой против лютого мороза даже она оказалась бессильна. Честно сказать, прошлой зимой я изрядно сомневалась, что смогу увидеть весеннее солнце...

Я вздохнула и снова перевела взгляд на рыжего менестреля. Мне стало отчаянно жаль его. А вдруг он подхватит воспаление легких, заболеет и умрет?! Это соображение стало последней каплей.

Я осторожно, стараясь не шуршать сухой травой, выбралась из зарослей и приблизилась к рыжему. Он спал, вздрагивая от холода, и что-то шептал во сне. Его глаза быстро двигались под закрытыми веками. Похоже, он и во сне продолжал спасаться бегством... От кого?

Я потопталась рядом в нерешительности, мысленно укорила себя за излишнюю сентиментальность, которая до сих пор приносила мне одни лишь неприятности, и улеглась рядом. Осень — еще не зима, и моя шерсть покуда способна защитить от холода не только меня.

Хотелось бы, конечно, сказать, что я действовала исключительно из благородных побуждений, радея о благе ближнего, но вынуждена признать: мною руководило исключительно себялюбие. Я защищала в первую очередь собственные интересы. Если бы рыжий вдруг заболел или, не приведи Двуликая, умер... С его появлением в моей жизни забрезжила надежда. И потерять ее теперь стало бы куда большим несчастьем, чем не обретать вовсе.

Спала я недолго. На рассвете что-то разбудило меня — какая-то мысль, пробившаяся сквозь завесу сна, не давала покоя. Я сосредоточилась на ней, сформулировала причину беспокойства, обдумала и поняла, что должна сделать.

Следующие несколько минут ушли на то, чтобы осторожно, не потревожив рыжего, выскользнуть из его объятий (и когда только успел?!) и поворошить лапой слой опавшей листвы, чтобы он не выглядел примятым, — а заодно и скрывая шерстинки. Я, как всякая уважающая себя кошка, как раз переживала период осенней линьки, меняя легкую летнюю "шубку" на зимнюю, более густую, длинную и с плотным подшерстком.

Наконец следы моего ночного пребывания были заметены. В том, что ночью рыжий спал как убитый, не просыпаясь, можно было не сомневаться. Я сплю чутко, и изменение его дыхания от меня не укрылось бы. Значит, можно не опасаться, что Найлир раскусит меня раньше времени.

Довольная собой, я огляделась, принюхалась к восхитительно свежему утреннему воздуху и бодро потрусила туда, где, по моим расчетам, должна была находиться река — ночью я чувствовала ее холодное дыхание, и несколько раз сквозь сон мне чудился плеск воды, словно ударила хвостом крупная рыба.

Потенциальное обиталище речных деликатесов обнаружилось в сотне шагов от места ночевки.

Река вынырнула посреди леса неожиданно. Вот только что вокруг была чаща — и вдруг деревья расступились, открывая обрывистый берег.

Я поглядела вокруг — и замерла, пораженная безыскусной красотой этих мест.

Обрыв, на котором я стояла, козырьком нависал над рекой. Вокруг, сколько хватало глаз, высился вековой лес. Наступление осени в этих краях было куда заметнее, нежели в городе, среди каменных домов и мостовых, а про богатство цветовой палитры и говорить нечего! От обилия золота и багрянца разной насыщенности во всех возможных сочетаниях рябило в глазах. Краски осеннего леса казались особенно яркими по контрасту с блеклым утренним небом, затянутым тучами.

Внизу весело журчала, переговариваясь с деревьями, река. Строго говоря, это была даже не река — речушка. Мелкая, неширокая, но удивительно чистая — с моего места были видны камешки на дне, неторопливые речные обитатели, живущие своей таинственной жизнью, и затонувший глиняный кувшин с отломанной ручкой. Последний был весь облеплен тиной и кое-где — улитками и потому гармонично вписывался в общую картину речного дна.

На поверхности реки, медленно кружась, будто вальсируя, проплывали опавшие листья.

Эта простая, но такая родная сердцу картина неожиданно вызвала в моей груди щемящий восторг, казалось, еще немного — и я заплачу. Или закричу, не сумев удержать в себе нахлынувшие чувства.

Засмотревшись на окрестные красоты, я неосторожно переступила — и в следующий миг с ужасом обнаружила, что съезжаю с обрыва со все возрастающей скоростью, беззвучно разевая пасть — от страха у меня перехватило дыхание. Я осторожно скосила глаза вниз, с трудом оторвав взгляд от несущейся навстречу воды. Ну, конечно! Глина! Как я могла забыть о ее коварстве?!

Я отчаянно воззвала к Двуликой и всем известным мне богам за компанию. Только бы не упасть в воду, только не в воду!.. Боги великие, вам подвластны стихии и людские судьбы, так неужели такая малость, как остановка скользящей под горку кошки вам недоступна?..

Я уже почти смирилась с неотвратимостью бодрящего холодного душа и зажмурила глаза, покоряясь судьбе, как вдруг... Похоже, мои мольбы все-таки возымели действие. Каким-то чудом мне удалось затормозить, уперевшись в отвратительно скользкую землю всеми лапами сразу, и остановиться у самой кромки реки.

Я замерла, выравнивая дыхание и приходя в себя. На моих боках медленно подсыхали комья глины.

Отдышавшись, я склонилась над водой — и мысленно ахнула, встретившись взглядом со своим отражением. На меня смотрело самое чумазое создание в мире. Мою прекрасную, роскошную шерсть грязь покрывала таким плотным панцирем, что даже я сама не рискнула бы определить, где заканчиваются белые пятна и начинаются серые. Единственным относительно чистым участком на морде была белая стрелка над носом.

"Ну вот, — хмуро подумала я, разглядывая своего двойника в воде, — можно хоть сейчас обжигать — глиняный памятник в натуральную величину уже готов..."

После пережитых потрясений (да-да, ужасный вид был для меня не меньшим потрясением, чем неожиданно быстрый спуск, а может быть, даже и большим! В конце концов, дама я или нет?!) вспомнить о цели своей прогулки мне удалось не сразу. А вспомнив, я со вздохом перевела взгляд на речную гладь. Что ж, как это ни печально, зайти в воду все же придется...

Первую рыбешку, некрупного, но восхитительно сочного карася, я заглотила, почти не жуя, как змея. Вообще-то сначала я не собиралась его есть, по крайней мере сразу, но, почуяв в пасти что-то съедобное, мой оголодавший желудок взвыл так, что у меня потемнело в глазах.

Следом за первой рыбиной отправилась и вторая. "Ничего, — мысленно успокоила я себя, — рыбы здесь много — поймаю еще".

И точно — не прошло и пяти минут, как я углядела неподалеку средних размеров сома. То, что надо! Лучше не придумаешь! И я, прицелившись, ловко выхватила из воды зубами блестящую рыбью тушку.

Сом, как и следовало ожидать, был настроен решительно против такого самоуправства. Он отчаянно молотил хвостом по воде и моей морде, за каких-то две минуты мы с ним, кажется, взбаламутили всю реку от истока до устья.

Но наконец бедолага сдался и покорился своей судьбе, и я потрусила назад, стараясь не смотреть в рыбьи глаза с застывшим в них немым укором.

Когда я вернулась к месту ночевки, Найлир уже не спал. Он сидел, прислонившись спиной к дубу, и разглядывал свой последний кусок хлеба так, словно видел его впервые. На бледном лице рыжеволосого отражалась напряженная работа мысли. Не требовалось быть знатоком человеческих душ, чтобы понять: парень решал, съесть ли ему хлеб сейчас или приберечь на вечер.

Я осторожно опустила свой улов на землю и вежливо мяукнула. Скрываться и дальше не имело смысла. Теперь я могла гордиться собой: мне удалось наглядно продемонстрировать, что и от кошки может быть польза в походе.

Найлир, вздрогнув, вскинул на меня глаза. Вид у него при этом был такой, что я невольно засомневалась, все ли со мной в порядке. Может быть, мое тело вдруг стало прозрачным? Или я покрылась рыбьей чешуей от макушки до кончика хвоста? Или позеленела и обзавелась рогами?

— Теплый плащ?! — выдохнул наконец рыжий.

— Ты радуешься моему появлению или огорчаешься? — осторожно уточнила я, пропустив мимо ушей не слишком-то лестное обращение. С этим мы позже разберемся.

— Я?! Я негодую! — возмущенно воскликнул Най. И тут же подробно, красочно и вдохновенно изложил причины своего недовольства жизнью вообще и большой, но неимоверно глупой серо-белой кошкой в частности.

Я слушала его молча, не перебивая, и в свою очередь тоже преисполнялась праведным негодованием. Я, рискуя своей шкурой, отправилась за этим пройдохой боги ведают куда, согрела его ночью своим теплом, добыла ему рыбу на завтрак — и вместо благодарности слышу в ответ упреки и оскорбления?!

На языке у меня крутилось многое, что я могла бы поведать Найлиру о нем самом и его семействе, но я остереглась оформлять гневные мысли в слова и продолжала молча сверлить разоряющегося Хорька укоризненным взглядом. Запоминая все, что он обо мне говорит. На всякий случай.

Устав, рыжий сделал паузу в своем гневном монологе и остановился для вдоха. Я в свою очередь будто невзначай подвинула рыбину лапой поближе к Найлиру.

— Что это? — с подозрением осведомился он.

"А сам не видишь?" — хотела съязвить я, но сдержалась.

— Взятка?

Я оскорбленно прищурилась.

— В молчанку играешь? — вздохнул Найлир. — Обиделась, да?

Я дернула ухом и отвернулась, сделав вид, будто чрезвычайно заинтересовалась растущей неподалеку березой.

— Обиделась, — не дождавшись ответа, констатировал рыжий. Он посмотрел на мокрую и перепачканную тиной меня, перевел взгляд на лежащую у моих лап рыбину, оценил ее размеры, сопоставил одно с другим и, судя по тому, что его лицо смягчилось, пришел к правильным выводам. Неужто понял наконец?

— Ты... это... — кашлянул Най, скрывая неловкость. — Прости меня, а? Я на язык не сдержан бываю, говорю, не думая...

Я чуть повернула голову и повела ухом в его сторону. По-видимому, от внимания Найлира это не укрылось. Он украдкой перевел дух и продолжил воодушевленно извиняться. Я благосклонно внимала, напустив на себя бесстрастный вид и вовсю наслаждаясь ситуацией. А что? Когда еще удастся услышать о себе столько добрых слов зараз...

— Я рад, что ты больше не сердишься, — заявил Найлир, до обидного быстро раскусив меня. — Я тоже на тебя не сержусь.

Я фыркнула. Он — и должен сердиться на меня?! Ну и нахал!

— Ты и дальше намерена тащиться за мной? — помолчав, поинтересовался рыжий.

Я упрямо наклонила голову.

— Ты единственный, кто меня слышит и понимает. Было время, когда я бегала за всеми встречными телепатами, как пришпиленная, буквально вопила мысленно: "Услышьте же меня!" Но все было тщетно. Всякий раз дело заканчивалось охотой на меня... Знаешь, как тяжело мне было без собеседников? Я почти забыла человеческую речь. И тут появился ты... Если ты уйдешь, я постепенно забуду не только слова, но и то, что они означают.

— Впервые вижу оборотня, который...

— Я не оборотень.

— А кто же ты? Кошка с человеческим именем, владеющая человеческой речью, пусть и мысленной, не может быть никем иным, кроме оборотня, не отнекивайся!

— Я не оборотень!!!

— Хорошо. Пусть так. Но кто ты, в таком случае?

— Когда-то я была человеком. И хватит об этом. Поговорим лучше о тебе. Где твоя лютня?

— Чего? — очень натурально удивился рыжий.

— Лютня твоя, говорю, где?

— К-какая лютня?

Я возвела очи к хмурому осеннему небу, досадуя на неповоротливость мыслей Найлира. Интересно, он всегда такой тугодум или только по утрам?

— Ты ведь музыкант?

— Н-нет...

— Значит, поэт?

— Нет!

— Тогда — живописец?

— Да нет же! Что ты ко мне пристала?! — вспылил Хорек.

— А кто же ты тогда? — я постаралась как можно точнее скопировать интонации рыжего, насколько это возможно в мысленной речи.

— Я преступник.

Найлир произнес это буднично, и даже с оттенком гордости, как будто рассказывал о своих достижениях в игре на лютне.

— Одно другому не мешает, — заметила я. — И, кстати, о том, что ты не добропорядочный гражданин, нетрудно догадаться, — во мне вдруг разыгралось любопытство. Ну, в самом деле, не случится ведь ничего плохого, если он расскажет мне о себе... Совсем чуть-чуть. Это ведь не обяжет меня проявить ответную откровенность, верно? — Но что ты совершил такого, из-за чего тебя ищет стража всех окрестных городов? Вряд ли простому вору окажут такую честь.