— Нельзя, — сказала, как отрезала, птица.
Я уже было подумал, что хватит мне трусить, что надоело, когда мной командуют, и что справиться с этой вороной, в смысле свернуть ей шею, я смогу одной левой, но тут из кухни появилось подкрепление. То есть откуда-то сбоку — это потом я понял, что из кухни, — вышел белый пес. Он медленно и как будто лениво помахивал хвостом. Говорят, когда собака машет хвостом, она настроена дружелюбно. Не знаю. Во всяком случае, вид этого пса ничего хорошего мне не обещал.
Пес постоял, посмотрел на меня, потом улегся поперек коридора и зевнул во всю пасть. Проделал он это старательно, показав все свои белые острые зубы. Зубы внушали уважение. Я передумал звонить.
В коридоре была еще одна дверь, но пес внимательно посмотрел на меня, и я не стал ее открывать.
Кухня, куда я проследовал, сопровождаемый пристальными взглядами пса, а также этой самой надоедливой птицы, была выдержана в стиле "русская деревня".
Лавки вместо стандартных табуреток; стол; открытые, без стекол, полки, уставленные керамической посудой; большой сундук — или это был ларь? — в углу. Мебель простого неполированного дерева. Пол, правда, паркетный, но паркет был старательно прикрыт пестрым полосатым ковриком. Такие же коврики, только маленькие, лежали на лавках и на сундуке. На стенах и под потолком висели пучки сухих трав, косицы лука и чеснока, ожерелья красного острого перца и сушеных грибов.
На подоконнике, дисгармонируя со всем этим деревянным-посконным-домотканным великолепием, стояла большая стеклянная банка с водой. В банке плавала рыбка. И не какая-нибудь золотая, вуалехвост или меченосец — обыкновенный карась. Рядом с банкой, в глиняной миске, накрытой вышитым красными петухами ослепительной белизны полотенцем, что-то ритмично шевелилось, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз.
И, конечно же, совершенно не вписывались в этот деревенский натюрморт эмалированная газовая плита "Электа" и закрытая снизу пластиковым шкафчиком мойка. Зато над плитой, опираясь концами на полки, громоздилась резная деревянная жердь непонятного мне назначения. Вид эта жердь имела старинный, и узоры на ней были красивые.
Шумно хлопая крыльями, в кухню влетела птица и уселась на жердь, обхватив ее тощими лапами.
— Ну, — спросила птица сварливым тоном, — ты уже поел?
На столе стояла глиняная плошка с медом, глиняный же кувшинчик с молоком, и — на деревянной досточке — нарезанный крупными ломтями серый хлеб. Все это упоительно благоухало, возбуждая мой и без того немалый аппетит.
— Я бы съел кусочек мяса, — сказал я, принимаясь за еду.
— Нельзя! — каркнула ворона, и добавила презрительно: — Не крути носом, не в ресторане.
— Кстати, а где это я? — спросил я, пережевывая кусок хлеба с медом и запивая его молоком. Молоко было вкусное, жирное, как сливки.
— Будет время, узнаешь, — проворчала ворона.
Я закончил трапезу, вежливо поблагодарил и встал из-за стола. К сожалению, в этот момент я поднял глаза — и чуть не извергнул все, только что съеденное мною, прямо на стол.
Дело в том, что я ужасно брезглив. Я не выношу грязи ни в каком виде. А паче всего я не терплю насекомых и прочих ползающих, летающих и иных.
А тут, в углу, между потолком и дверной притолокой, висела густая паутина, в середине которой угадывались очертания чего-то темного, волосатого, омерзительного... Короче говоря, в паутине сидел огромный паук. Но мало того — рядом с паутиной, возле низочки с сушеными грибами, примостился большущий черный таракан, наверное, с мой палец длиной. Таракан — настоящий тараканище! — чувствовал себя превосходно. Он пошевеливал своими длинными усами, и, кажется, не испытывал желания бежать.
Преодолев приступ тошноты, я закричал:
— Боже мой, какая гадость! Убейте, убейте его немедленно!
— Какая кровожадность! — с негодованием воскликнула птица. — Как не стыдно! Спать!
И тут все вокруг меня будто сорвалось с места, завертелось и закружилось. Я пулей промчался по коридору, влетел в комнату, бухнулся на кровать и, не успев даже укрыться, провалился в сон.
И снова это был полусон-полуявь.
И в этом сне они опять собрались вокруг моего ложа — и Лада в белом одеянии, и черная птица, и белый пес, и некто, покрытый шерстью.
И некто, покрытый шерстью, теребил нетерпеливо подол своей телогрейки, и тревожился:
— Ой, ли, Ладушка, справишься ли?
А белая собака порыкивала, волнуясь, и ее мягкие губы подрагивали, обнажая острые клыки.
А черная птица вновь нацепила на нос пенсне, и каркала под руку Ладе:
— Не торопись, еще раз посмотри внимательно, ты то читаешь, ты не перепутала?
А Лада, стоя на коленях у моего изголовья, листала засаленную тетрадку и морщила лобик, как старательная школьница, и шевелила губами, будто повторяя про себя какое-то правило из грамматики.
И пахло фиалками.
Я подумал, какой длинный, и интересный, и связный сон, и что будет жалко, если я сейчас проснусь.
Я не проснулся.
Лада захлопнула тетрадку.
— Вы бы вышли... — попросила она жалобно.
— Это ж так интересно! — воскликнул некто лохматый, — это ж интереснее, чем кино!
— Ладно, оставайтесь, — нехотя сказала Лада, — только тихо.
Они все, весь этот зверинец, затаили дыхание. Я тоже на всякий случай приготовился наблюдать некое действо, которое обещало быть интереснее, чем кино.
Но наблюдать мне не пришлось. Я оказался главным действующим лицом драмы. Потому что Лада сунула мне под нос маленькое зеркальце, и, глядя в это зеркальце таким образом, чтобы поймать мой взгляд, начала декламировать нараспев:
— Кто ты, юноша? Не Светлый ли ты Витязь, явившийся с благой целью избавить из плена томящуюся деву? Или, может быть, ты — Черный Рыцарь, посланный врагом рода человеческого мне на погибель? Не таись, дай заглянуть в твою душу, яви свою внутреннюю сущность, открой — кто ты?... — она почти пела, и скоро я перестал различать слова, я слышал только дивную мелодию серебряных колокольчиков, и аромат фиалок кружил мне голову, и странное желание распирало мою грудь — мне хотелось не то, чтобы запеть, но закричать, возопить во всю силу моих легких, так, чтобы стекла задрожали. Я не видел ничего, кроме ее огромных — во все зеркальце — синих глаз, и даже уже не слышал ее голоса, так, где-то далеко позвякивали колокольцы, и будто ветерок зашелестел в ветвях дерева, и я больше не мог сдерживаться, я заорал...
Она сказала будничным и немножко усталым голосом:
— Ну, вот и все.
И зевнула, потягиваясь.
Мне показалось, что она выросла за эти несколько минут и из миниатюрной девчушки превратилась в великаншу.
Я спросил:
— Что — все?
Точнее, хотел спросить. Потому что вместо слов моя глотка издала странный утробный звук.
А некто лохматый-волосатый, тоже непомерно увеличившийся в размерах, разочарованно протянул:
— Ко-от... На что нам кот? У нас и мышей-то нет...
Г Л А В А Ч Е Т В Е Р Т А Я, к о т о р а я
я в л я е т с я п р о д о л ж е н и е м п р е д ы д у щ е й
Может быть, на свете есть место лучше этого, но если вы пойдете его искать, вы можете его не найти.
"Странная миссис Сэвидж"
Они заговорили, загомонили все сразу, как это бывает после сеанса в кинотеатре, когда можно уже не хранить вынужденное молчание. На меня при этом они не обращали внимания. Я все силился что-то сказать — увы, безуспешно. Мои голосовые связки отказывались мне служить.
Ладу поздравляли. Она принимала поздравления, улыбаясь устало и благодарно, как примадонна после премьеры.
Ладой восхищались. Она скромно отвергала восхищения: "Что вы, что вы!.." — и говорила, что ничего особенного в совершенном ею нет, обычная работа. И что бабушка справилась бы с этим гораздо лучше.
На что кто-то — кажется, это был пес, — заметил, что бабушки нет, и что надо обходиться своими силами, и что для первого раза у Лады получилось все по высшему разряду...
Наивный! Я все еще ничего не понимал!..
Лада встала.
— Пора спать, — сказала она. — Устала я очень. Пес, наш новенький поступает под твою опеку. А то Домовушке он что-то не нравится...
— А чего, я ничего, — забормотал лохматый, — оно, это вот, котейко, для уюта гоже... Мурлыкать опять же будет, дрему-сон навевать... Косточки старые мне греть...
— Какие кости, какие кости! — закаркала ворона раздраженно, — откуда у тараканов кости!..
— Опять! — заорал лохматый, — Сызнову поклепы возводятся, напраслина всякая!.. Обзывание непотребными словами...
— Извините! Позвольте! — возмутилась птица. — С каких это пор примитивная констатация факта вызывает столь негативную реакцию...
— Лада, ты слышишь? — воззвал лохматый, — он уже и тебя не стесняется, выражается...
— Домовушечка, милый, он не выражается и не обзывается, это у него такая манера разговора, — наставительно произнесла Лада с той интонацией, с какой в сотый раз повторяют прописные истины неразумным детям, — а ты мало читаешь, и словарный запас у тебя невелик, поэтому ты не всегда в состоянии понять...
Лохматый проворчал что-то себе под нос. Я был с ним солидарен. Мне тоже не нравилась эта птица.
Лада вышла из комнаты, на прощание погладив меня по голове. А я так и не смог ничего сказать.
Пора просыпаться, подумал я, сон становится кошмаром.
Лохматый, именуемый Домовушкой, спрыгнул с кровати и сказал:
— Пойти, что ли, молочка согреть котейке...
Я недоумевал. Почему они сегодня игнорируют меня, а говорят о каком-то коте? И где он, этот кот, ставший предметом их заботы?
Пес посмотрел на меня. Я быстро прикрыл глаза — мне как-то не по себе было от его взгляда.
— Может такое быть, чтобы он заснул? — спросил пес.
— Может, — я узнал скрипучий птичий голос. — Трансформация отнимает у реципиента колоссальное количество энергии. Естественной реакцией было бы резкое повышение потребности в пище, но возможно также замедление обмена веществ и, как следствие, глубокий крепкий сон.
— Тогда я займусь им завтра, — сказал пес. — Пусть спит.
Я услышал шелест крыльев и стук двери. Наконец они оставили меня одного.
Хватит, подумал я. Надо валить отсюда, раз не удается проснуться.
Я соскочил с кровати и почувствовал внезапную слабость, такую сильную, что не удержался на ногах и упал на четвереньки. Встав с большим трудом на ноги, я обнаружил, что предметы в комнате как-то странно увеличились. Взгляд мой упал на мое тело — боги благие! Что это со мной случилось? Почему я стал черным? И лохматым? И...
Я бросился к зеркалу. В полумраке — свет был потушен, и комната освещалась только луной, очень ярко светившей, — в полумраке я не сразу разобрал свое отражение. А когда разобрал — вот когда я заорал по-настоящему.
Из зеркала на меня смотрел большой, пушистый, черный, как сажа, кот.
Превратили!
Меня — в кота!
Прочь отсюда, из этого обиталища ведьм! Я уже не думал о том, что сплю, что это все сон, кошмар, что надо проснуться, только одна мысль осталась в моей голове — бежать!
Я метнулся к двери, ударился об нее всем телом — дверь открывалась вовнутрь, но я в тогдашнем моем шоковом состоянии никак не мог этого сообразить. Я бился в дверь и орал, и, кажется, даже подвывал истерически. Кто-то — добрая душа! — выпустил меня.
Я пронесся по коридору, сшибив по пути парочку зеркал своим хвостом, осколки посыпались с нежным звоном, и кто-то вопил: — Не выпускайте, не выпускайте, сбежит! — и кто-то отвечал — тоже криком: — Да выпустите его, а то он здесь все разнесет! — и опять добрая душа сжалилась надо мной, открыла входную дверь, я вылетел из квартиры, кубарем скатился по лестнице и только посреди двора остановился.
Холодный ночной воздух несколько отрезвил меня, но способность соображать здраво пока еще ко мне не вернулась. Иначе я не сделал бы того, что сделал — не отправился бы домой.
Ужас перед случившимся слегка потеснился в моей душе, уступив место обиде. За что? Что я ей сделал, этой Ладе? Я не приставал к ней никогда, даже почти ни разу не разговаривал. Я не стучался к ней — она сама меня затащила в дом, сама решила лечить меня; я ее об этом не просил. Мне хотелось плакать.
Я быстро взбежал вверх по лестнице к себе на пятый этаж — надо вам сказать, что на четырех ногах бегать удобнее, чем на двух. У двери в мою квартиру я остановился перед неожиданным препятствием: я не доставал до звонка.
Тут бы мне и подумать, тут бы мне здраво рассудить — ну куда я прусь в таком виде? Если все это мне снится — мама ничем не поможет. А если не снится — в ту минуту я уже допускал возможность реальности происходящего — так тем более, мама увидит перед собой не своего любименького сыночка, а совершенно незнакомого кота.
Но я был обижен, и я был несчастен, и — поскольку случившееся со мной подходило для сна или для сказки в качестве завязки сюжета, но никак не для будничной действительности, — где-то в глубине души теплилась у меня детская надежда на то, что мама узнает своего сына в любом обличье. Как это бывает в сказках.
Увы!.. Подобно прочим иллюзиям детства, эта надежда рассыпалась прахом.
Мама меня не узнала.
Кое-как я вскарабкался по дермантину дверной обивки до уровня звонка и в прыжке дотянулся до кнопки лапой. Вместо обычной переливистой трели прозвучало короткое звяканье. Я побоялся, что мне не откроют, и приготовился повторить попытку, но дверь приотворилась, выглянула сестра, и я мимо ее ног прошмыгнул в квартиру.
— Кошку кто-то подбросил, держите! — закричала сестра. Я бросился на кухню, где бабушка жарила котлеты. О, этот упоительный запах!..
Бабушка уронила тарелку с котлетами и схватилась за горло. Я совсем забыл, что у моей бабушки аллергия на кошек и собак, так что при их появлении она мгновенно начинает задыхаться.
Тарелка разбилась. Котлеты рассыпались по полу во всем их благоухающем великолепии. Я только сейчас понял, как сильно голоден, схватил зубами одну котлетку, обжег себе рот, но проглотил, чувствуя, как содрогается, возмущаясь, обожженный пищевод. При этом мне приходилось уворачиваться по всей кухне, потому что сестра гонялась за мной с воплями. На шум прибежала мама и тоже стала меня ловить.
— Мама! — воскликнул я, — мамочка моя дорогая!.. — вместо слов у меня получилось громкое мурлыканье, совершенно неразборчивое для человеческого уха.
И я был пойман.
И я был выдворен из собственного дома и вышвырнут на лестничную клетку. С позором. За шкирку. Дверь захлопнулась. Я стал бездомным.
Пролетев по инерции один пролет лестницы, я остановился. То ли проглоченная мной котлета, то ли факт непризнания меня собственной матерью и изгнания меня моей семьей прочистили мне мозги. Я присел, обернув хвост вокруг нижней части тела, и задумался.
В этом сне я провел уже более суток. Я дважды принимал пищу. Посещал туалет. Замерз. Обжегся. Для одного сна столько бытовых подробностей мне показалось многовато. К тому же в этом сне я спал — и много. Прежде мне никогда не снилось, что я сплю. Полно, сон ли это?
