Мои размышления были прерваны хихиканьем. Я огляделся по сторонам и увидел тощую грязную кошку на ступеньках лестницы. Кошка смотрела на меня дружелюбно, но насмешливо.
— Что, вышибли? — спросила она, подходя ближе. По-кошачьи, разумеется, но я понимал ее совершенно свободно. — Нашел, куда лезть. Там же не люди живут, сволочи. Черствой корки не пожертвуют голодному животному. Ты нездешний? — спросила она, внимательно оглядев меня оценивающим, очень женским взглядом. — И явно домашний. Я так думаю, ты потерялся... — она подождала моего ответа. Я молчал. Она продолжала:
— В таком случае рекомендую обратиться в пятую квартиру. Там живет одна старушка, она святая. Я не шучу. Я неоднократно забегала к ней зимой — погреться и поесть горячей пищи. Если бы я только захотела, я могла бы остаться у нее навсегда. Но, по моему мнению, свобода дороже сосисок. А ты как думаешь?
Я упорно хранил молчание. Мне казалось, что, вступив в разговор с этой кошкой, я тем самым как бы окончательно признаю факт своего превращения в кота. А верить в это я не желал.
Она подвинулась еще ближе.
— Но если ты не очень голоден, — промурлыкала она нежно, — я могу предложить тебе небольшую прогулку, так сказать, романтическое путешествие по крышам и подвалам... Мы будем вдвоем, под луной... Или, если хочешь, я представлю тебя нашему обществу... Ты такой красавец, ты понравишься девочкам... — с этими словами она сделала попытку потереться головой о мое плечо. Я отскочил. Она, не сводя с меня взгляда своих желтых глаз, медленно приближалась ко мне, мурлыкая: — Но я буду первой, первой, договорились?..
Она была грязна и тоща, и весь ее вид вызывал у меня омерзение.
Я сказал:
— Оставь меня в покое.
— Неужели такого красавца кастрировали? — недоверчиво произнесла она. — Да не может быть! Я не могла так ошибиться! — и почесала за ухом задней лапой.
Блохи, понял я. У нее блохи. Только этого мне еще не хватало.
— Пошла вон! — заорал я. И прибавил еще одно слово. Я не знаю, откуда я узнал его. На человеческий язык оно непереводимо. То есть очень приблизительно его можно перевести словом: "потаскуха", — но на кошачьем оно гораздо, гораздо оскорбительней. Примерно настолько же, насколько слово "шлюха" сильнее слова "нимфоманка".
Она дернулась, как будто ее ошпарили кипятком. Выгнула спину, распушила хвост, несколько мгновений она только шипела от возмущения, а потом выдала мне информацию о том, что она обо мне думает. Должен заметить, кошачий с его обилием шипящих очень подходит для скандала. А букет ругательств в нем оставляет наш великий и могучий русский язык далеко позади.
Я не остался в долгу. Некоторое время мы переругивались, а потом сверху на нас опрокинулось ведро холодной воды — мы не давали спать мирным жильцам, и нас утихомирили, как обычно утихомиривают дерущихся кошек. Очень варварский способ, между прочим. Но действенный. Я на одном дыхании скатился до первого этажа. Кошка-бродяжка отстала где-то по дороге.
Я остановился отдышаться. Шерсть моя, намокнув, мерзко воняла. На мокрые лапы налипла грязь. Не подумав, повинуясь инстинкту, я лизнул лапу языком. Человеческая составляющая моего организма возмутилась, и я сплюнул. Ущипните меня, в панике подумал я, дайте убедиться, что я сплю!..
Обратиться с этой просьбой было не к кому. Я был один. Я еще раз внимательно рассмотрел свою лапу. Мягкая подушечка, когти, изящно выгнутые, полупрозрачные, к тому же чрезвычайно острые — в моем распоряжении, если все это мне не снилось, имелось прекрасное оружие. Если же я спал, то своими человеческими ногтями я не мог нанести себе большого ущерба.
Я помедлил, заинтересовавшись остроумным механизмом выпускания когтей. Оно не требовало от меня никаких усилий — я даже подумать не успевал, как моя нежная лапка оснащалась пятью грозными кинжалами. Несколько раз я впускал и выпускал когти, восхищаясь. Наконец решился и полоснул когтями по собственному уху.
Ах, как это было больно! И кровь хлынула. И последние жалкие остатки надежды на то, что все случившееся является сном, развеялись, словно дым.
Я безмолвно зарыдал.
— Да он сумасшедший! — раздался откуда-то сверху уже знакомый мне голос. — Посмотрите на кота-идиота!
Эта ободранная кошка следила за мной с верхней площадки лестницы.
Я замахнулся на нее лапой со все еще выпущенными окровавленными когтями. Она не испугалась, разве только слегка подобралась для прыжка, и продолжала издеваться:
— С лапкой своей играется, как маленький, а потом сам себя царапает, мазохист несчастный, у людей дури набрался...
Я взял себя в руки. Вернее, теперь надо было бы сказать, в лапы. И вышел из подъезда.
Мокрый, грязный, до глубины души униженный и оскорбленный, сидел я под мусорным баком и размышлял о своем будущем. И оно, это будущее, представлялось мне абсолютно беспросветным.
Что делать? Вернуться в пятьдесят вторую квартиру и требовать у Лады превращения меня в человека? Вряд ли она согласится. А заставить ее я не смогу. Даже угрозой разоблачения. Говорить по-человечески я разучился и о произошедшем со мною мог рассказать только котам, что не имело смысла. Поскольку, даже если коты мне поверят, что ей, Ладе, общественное мнение каких-то там котов?
Прибиться к какой-нибудь квартире? Что там эта бродяжка говорила о святой старушке? Но, значит, мне нужно будет общаться с этой самой... Ни за что!
Поискать других хозяев? Я красив — это я успел заметить в зеркале, и первая же встреченная мной кошка это подтвердила. Может быть, мне удастся найти уютный уголок дивана, кусок мяса на обед и немножечко заботы. Но я тут же вспомнил ужасную практику кастрации котов с целью обеспечения их привязанности к дому. Опять же кошка намекала на такую возможность. Нет, нет, только не это!..
Итак, остается одно — стать уличным котом. Блохи. Грязная шерсть — потому что мыться языком я не смогу. Моя человеческая брезгливость мне этого не позволит. Холод и голод, выискивание вонючих объедков в мусорных контейнерах — над моей головой две кошки как раз этим занимались, — и в результате безвременная смерть где-то через пару месяцев. Такую жизнь я долго не вынесу. Может быть, лучше сразу?
Мысль о самоубийстве привлекла меня. Мгновенное решение всех проблем лучше медленного умирания от голода, холода и грязи. Но, если уж кончать счеты с жизнью, так надо это делать наверняка. В моем же распоряжении имелись только собственные когти, собственные же зубы, машины на улице и крыша девятого этажа. Собственными зубами и когтями я себя не убью — слишком себялюбив, и слишком боюсь боли. Саднящее правое ухо подсказывало мне, что я вряд ли отважусь еще раз поднять на себя лапу. Машины? По нашей улице машины ездили довольно медленно, потому что гаишники повадились подстерегать за углом водителей, превышающих скорость. К тому же существовала опасность того, что за рулем окажется сердобольный человек, который пожалеет бедную кошечку, притормозит — и я останусь калекой на всю оставшуюся и без того ужасную жизнь. Крыша девятого этажа? Я вспомнил все, что читал и слышал о сверхживучести кошек, о том, как они падают чуть ли не с небоскребов, и остаются целы, потому что инстинкт каким-то таким особым образом разворачивает их в полете, и они приземляются на лапы. Я понял ужасную истину — я не смогу не послушаться инстинкта, если он будет подтверждаться позывами чувства самосохранения. Я приземлюсь на лапы — и опять же стану калекой. Нет, мысль о самоубийстве — хорошая мысль, но пока что необходимо ее отложить. До того времени, когда я найду верный способ.
Остаток ночи я провел у двери в первую квартиру, свернувшись на коврике для обуви.
На рассвете голод выгнал меня на улицу. Я, кажется, даже был готов обследовать помойку на предмет отыскания там съестного, но первый, кого я увидел во дворе, был белый пес. Он тоже заметил меня и потрусил ко мне своей исполненной достоинства походкой. Я выгнул спину дугой и распушил хвост. Он остановился в полуметре от меня и сказал:
— Не дури. Я тебя узнал, — говорил он по-собачьи, но я понимал его. Не так хорошо, как кошачий, но вполне сносно. — Лада очень беспокоится о тебе. Ни свет, ни заря выгнала меня искать тебя. А уж Домовушка получил за то, что открыл дверь — уж поверь. Так что давай, пошли домой.
— Нет! — фыркнул я, — к этой ведьме? В этот вертеп? Никогда!
— Лада не ведьма! — рявкнул он.
— А что она со мной сделала? За что?
— Не с тобой одним, — печально вымолвил пес. — У нее не было другого выхода. Потом тебе объяснят, и ты поймешь... Она плачет. Всю ночь проплакала, — продолжал пес, и глаза у него при этом были грустные-грустные, вот-вот сам прослезится. — И в том, что ты сбежал, она обвиняет меня. Потому что ведь она тебя поручила мне, а я не уследил. Очень тебя прошу, пошли! Домовушка кашу варит. Манную...
Слаб человек, даже если он всего только кот. И я был слаб. Я пожалел пса, и Ладу, которая плачет, и получившего нагоняй Домовушку. И я вернулся в пятьдесят вторую квартиру, хотя только две минуты назад зарекался переступать ее порог. Что делать! У меня доброе сердце.
Г Л А В А П Я Т А Я, в к о т о р о й
м н о г о е п р о я с н я е т с я,
н о е щ е б о л ь ш е е с т а н о в и т с я н е я с н ы м
Нет, это слишком нелепо даже для сказки. Такое возможно только в научной работе.
Эдингтон
Должен отметить редкое чувство такта, присущее всем обитателям пятьдесят второй квартиры. Я не услышал ни одного упрека, не поймал ни одного укоризненного взгляда.
Домовушка встретил нас с порога радостным возгласом:
— О! А каша, поди, и остыть-то не успела!
Ворона пробормотала что-то вроде приветствия. Она была занята завтраком. Держась за резную антикварную жердь одной лапой, в другой она сжимала ломоть хлеба, время от времени клювом отрывая от него кусочки. При этом крошки падали вниз, в мисочку, по-видимому, специально для этой цели поставленную на плиту.
На столе в ряд стояли четыре плошки с кашей. Я ожидал очередного унижения, я думал, что мне, как всякому коту, поставят миску на пол, и я буду вынужден лакать языком. Я так проголодался, что был согласен даже и на это, и тем приятнее было мое удивление, когда Домовушка придвинул к торцу стола лавку и сказал:
— Садись-ка, коток, вот сюда... Ай, нет, низковато будет! Подушечку надо подложить! — и он сбегал в комнату и принес мне подушку в бархатном темно-красном напернике.
Пес пристроился напротив меня. Ему лавку никто не придвигал, он просто встал на задние лапы и положил передние на стол. Поймав мой любопытствующий взгляд, он сказал (по-человечески, не по-собачьи):
— Мне на лавке очень высоко. Приходится есть стоя.
Птица окончила свою трапезу. Домовушка проворно подхватил мисочку с плиты, покрошил туда еще немного хлеба и высыпал содержимое карасю в банку. Карась зашлепал губами, подбирая крошки.
Я ожидал, что Лада сейчас присоединится к нам, но она появилась одетая для улицы, в плаще и косынке, завязанной под подбородком.
— Пришел, миленький? — спросила она меня, пощекотав за ушком. — Ну, вот и хорошо. Тебя здесь никто не обидит. А я приду с работы, и мы обо всем поговорим. Домовушка, закрывай дверь. Пока! — Лада упорхнула. Домовушка долго возился с замками — я насчитал на связке десять ключей различной величины, и не менее пяти из них он пустил в ход. Потом он еще задвинул тяжелый засов и прикрепил цепочку, после чего долго загибал пальцы, сверяясь с дверью, как бы считая запоры. Наконец он повесил связку с ключами на дверную ручку и вернулся в кухню.
Пес уже вылизал свою миску и отошел от стола. Я тоже почти справился со своей порцией, но как можно медленнее приканчивал остатки. Меня интересовало, для кого предназначена четвертая тарелка.
Домовушка подошел к висевшей над дверью паутине и позвал:
— Товарищ капитан, а товарищ капитан! Вы завтракать-то изволите, али как? — Паутина не шелохнулась, и Домовушка заметил с некоторой иронией: — Не соизволяют.
Он снял с подоконника миску, накрытую полотенцем, и поставил на стол. Полотенце откинулось, и из миски вылезла огромная бурая жаба, покрытая буграми и бородавками. Домовушка пододвинул жабе тарелку с кашей и тоже, наконец, сел завтракать.
Жаба вежливо сказала, не обращаясь ни к кому конкретно: — Приятного аппетита, — и принялась за еду. Жаба кушала очень аккуратно, уставив в потолок свой сосредоточенно-отрешенный взгляд, далеко высовывая длинный язык, прихватывая им капли каши и как-то сбоку занося в широкий рот.
Меня знобило и прежде, но при виде этого просто затрясло. Я сказал: — Спасибо, все было очень вкусно, — и спрыгнул с лавки.
— Вот! — завопил Домовушка, — учитесь! Сколько я вас кормил сытно, поил сладко, никто словом добрым мою стряпню не помянул!.. У, ты, мой сладенькой!.. Я ж говорил, говорил я, что котейка нам уюту и тепла придаст!..
И в этот момент дернула меня нелегкая почесаться — засвербело что-то под правым, разодранным вчера, ухом. Почесался я задней левой — как всю жизнь это делал.
— Блохи! — с ужасом закричал Домовушка, бросая свою ложку в тарелку с кашей, так что брызги полетели во все стороны, — блох успел набраться! Купаться! Немедленно!
За шкирку, как можно дальше вытянув лохматую свою лапку, он потащил меня в ванную, прихватив подмышку бархатную подушку, плюхнул меня вместе с подушкой в пустую ванну, вылил туда же, наверное, полбутылки дорогого ароматного шампуня, открыл воду, взбил покрепче пену и удовлетворенно вздохнул. Я, не успев опомниться, оказался тщательно вымыт, вытерт пушистым китайским полотенцем, уложен на кровать, ту самую, с шишечками, и Домовушка пристроился в кресле с вязанием. И я услыхал историю Лады в изложении Домовушки. Должен отметить, что позже я слышал несколько вариантов этого рассказа. Некоторые в целом повторяли друг друга, разнясь лишь в деталях. Другие, наоборот, совпадали в деталях, но по-разному интерпретировали основные события. Для удобства, и чтобы не запутаться, я их пронумеровал, но излагать на этих страницах буду в хронологическом порядке. Так сказать, по мере поступления.
Итак, версия первая, принадлежащая Домовушке. Я сохранил стиль, только немного, если можно так выразиться, причесал его, убрав совершенно устаревшие и неграмотные выражения.
— В некотором царстве, в некотором государстве жили-были царь-батюшка со своею царицею. Жили они не тужили, ели сытно, пили сладко, да только не было у них малых детушек, и очень они от того печалились. И вот однажды видит царица сон...
( В этом месте я прервал Домовушку:
— Ты же обещал мне про Ладу рассказать, а сам какую-то сказку завел.
— И-и-и, миленькой, самая про Ладу это быль и есть!..)
— ...И видит царица сон, будто стала она белою утицею, и снесла она яйцо золотое, а невесть откуда налетел черный коршун, схватил то яйцо и взвился в поднебесье. Проснулась царица, свой сон царю-батюшке поведала, да и молвит: "Царь, говорит, государь, сулит этот сон нам беду неминучую, горькую. Рожу я ребеночка, но похитят наше дитятко драгоценное еще в колыбели, и не вырастет оно ни в царевну премудрую, разумную, ни в царевича, удалого добра молодца, и некому будет тебе престол передать да на покой уйти, потому как заклятие на чадушко наше наложили страшное, а какое и кто наложил — то мне не ведомо..." А надо тебе, касатик, знать, что был в том царстве-государстве закон, по которому ежели царская дочь не премудрая, то никакая она не царевна наследная, а просто царска дочь — красна девица. И царицей ей опять же никак не стать. И все тому закону подвластны были. И сама царица, Лады нашей матушка, тоже весьма премудрости превзошла в бытность свою царевною...
