Я чуть не расплакался от огорчения.
— Экий ты... Ерема-кулема, — с досадой сказал Домовушка. — Ну, дак ничего... Поправим.
Он соединил две части изолентой. Трубка много потеряла во внешнем виде, но зато ею можно было пользоваться. Мы воспользовались — все, по очереди, кроме, естественно, Паука, для которого эта трубка была великовата, и Рыба, который считал, что курение несовместимо с его положением преподавателя (хоть и бывшего). Разумеется, Петух тоже не участвовал в нашем развлечении, потому что, откукарекав положенное число раз, наклевался вдоволь праздничных яств, уселся на спинку кресла и уснул.
Наступил уже рассвет.
И пришла Лада.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я, в к о т о р о й
Л а д а в о з в р а щ а е т с я д о м о й
У любви, как у пташки, крылья...
Кармен
Не знаю, кто как, а я всегда могу отличить влюбленную женщину от невлюбленной. Влюбленная иначе ходит, иначе смотрит, иначе разговаривает. Внутри у нее будто загорается фонарик, и его теплый свет изливается на вас из ее глаз, согревает ее голос, придает легкость и уверенность ее походке.
А если эта влюбленная женщина к тому же еще и ведьма (пардон, чародейка) и красавица, то внутри у нее не жалкий фонарик, а прожектор, вроде тех, какие ставят на маяках.
Лада всегда ступала легко, не оставляя следов.
Голосок у нее всегда был нежный и певучий. (Особенно в те моменты, когда она читала заклинания).
И глаза ее синие всегда лучились, всегда сияли, всегда согревались внутренним теплом.
Но в это утро...
Она очень устала — танцевала, наверное, всю ночь напролет. И шла усталая, даже немножко пошатывалась на ходу — но ножки ее при этом вовсе не касались земли, а отталкивались от воздуха сантиметрах эдак в пяти от пола.
А когда она сказала:
— Доброе утро, и с Новым годом, милые вы мои! — у меня по спине пробежали приятные мурашки и растаяли в глубине живота.
А когда она после этого засмеялась, то словно целая дюжина серебряных колокольчиков рассыпала звонкую трель.
А глаза у нее сияли так, что я даже зажмурился.
Она у порога, прямо на пол, сбросила курточку, быстренько расцеловала нас всех, даже Жаба, и только Пауку послала воздушный поцелуй, чмокнув ладошку своими пухлыми алыми губками и потом на нее дунув — и этот поцелуй явственно видимой розовой пушинкой проплыл по воздуху и скрылся внутри ажурного паучьего домика. А потом она подпорхнула к телефону и набрала номер, и пока она все это проделывала, ее синее платье, милое синее платьице, фасон которого мы выбирали с Вороном, стало постепенно белым, удлинилось, расширившись книзу, и по телефону она разговаривала уже в наряде невесты — даже и с фатой на растрепанной головке. И с веночком из живых цветов.
И живые цветы вырастали вдруг из самых неожиданных мест в нашей квартире, из паркета, и кафеля в ванной, и на подоконниках образовались целые клумбы, я уж и не говорю обо всех тех комнатных растениях, которые служили предметом любовной заботы Паука — кактусы вмиг выпустили длинные стрелки, отягощенные огромными мохнатыми разноцветными звездами, зелень плюща скрылась под меленькими беленькими звездочками с медовым ароматом, герани стали походить на разноцветные капустные кочаны, и даже водоросли в аквариуме покрылись невзрачными крошечными цветочками.
А тембр Ладиного голоса при разговоре по телефону превзошел самое мое наинежнейшее мурлыканье — в сытом виде в теплой постельке, прижимаясь к боку Лады, и то я не мурлыкал так проникновенно и мелодично.
Мы с некоторым опасением взирали на все эти приметы влюбленности нашей очаровательной княжны. Опасение каждого из нас имело свои собственные основания, но, наверное, все эти основания базировались на одном и том же — потеряет голову.
Потеряет голову, наделает глупостей.
Потеряет голову, и вместе с ней свои магические способности.
Потеряет голову, выйдет замуж за обыкновенного здешнего парня, и прости-прощай наша надежда стать когда-нибудь людьми...
А Лада, наворковавшись по телефону — кстати замечу, слов никто из нас не слышал, ни словечка не разобрали, как ни старались; как видно, это тоже было следствием ее влюбленного состояния, она не хотела, чтобы ее подслушивали, — так вот, вдоволь наворковавшись по телефону, Лада порхнула в свою комнату, набрав высоту где-то так около полуметра. Ее немножко приземлило то, что она стукнулась лбом о дверную притолоку, но и после этого на пол она не опустилась.
Мы молча переглянулись, когда Лада улеглась спать, а из комнаты поплыли по воздуху чашки, плошки, тарелки и прочие останки нашего ночного пиршества, причем грязная посуда опускалась в мойку, крутилась и вертелась под полившейся из крана струей воды, даже и тряпочка сама собой терла загрязненные места, потом посуда споласкивалась и выстраивалась в ровный ряд в сушке. А то, что мы не доели, перекладывалось в судочки, и мисочки, и баночки, накрывалось крышечками и блюдечками и выстраивалось в буфете. Домовушка расстроено крутил головой и бурчал себе под нос, что вот "опять счас трансмоторная будка рванет", и что "столько волшбы тратить за раз, да еще на мытье посуды ну совсем не годится"; Жаб и Рыб в изумлении разевали рты, Пес, по-моему, ревновал — он следил за процессом мытья посуды с невыразимой грустью в карих глазах, уложив большую голову на лапы, и только время от времени поводил ушами. Я был несколько сбит с толку. Ну, и восхищен, конечно: такого блистательного, такого уверенного обращения с потоками магионов, свитых в сложные переплетения, я не только никогда не видел — я еще и не представлял себе, что такое возможно.
А Ворон грустно нахохлился на своем насесте, и желтые глаза его туманились от приятных воспоминаний. А, может быть, и не очень приятных, — не знаю.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь П Я Т А Я, в к о т о р о й
м ы в е с ь м а н е д о в о л ь н ы
Сердце — это лаборатория всех женских горестей.
Лейб-медик князя Иринея
С этого дня даже то жалкое подобие дисциплины, которого прежде придерживалась Лада, перестало для нее существовать.
То есть с работы она возвращалась вовремя — если вообще возвращалась. Чаще она не приходила домой ночевать, даже не позвонив и не предупредив, и мы все, особенно Домовушка, сходили с ума от беспокойства — не случилось ли чего. То есть не попала ли она под машину, не напали ли на нее враги, не стукнули ли ее по голове с целью ограбления, или не потеряла ли она девственность. Последнее особенно волновало Жаба.
Я говорил ему: — "Не каркай!"
Он отвечал обиженно, что мне хорошо, я — Кот, да еще и с магическими способностями, а вот он — Жаб, и ему совсем не улыбается до конца жизни обретаться в жабьей шкуре. Я уверенно заявлял, что нет такого заклятия, на которое не нашлось бы антизаклятия — это-то я уже успел узнать.
Жаб у нас был пессимист, и говорил на это, что может быть, что он мне верит, только вот кто это антизаклятие будет искать? И где? И что если бы была жива Бабушка, он, Жаб, не так бы переживал, а на Ладу у него надежды нет, а на меня — тем более. Так что я могу думать, что хочу, а вот он, Жаб, будет думать плохо, и просит ему не мешать.
Даже Паук однажды не выдержал, и тихо, но очень убедительно попросил его прекратить кваканье на эту тему. Ему, Пауку, тоже не улыбалось пребывание в паучьем панцире — или как это у него называется — до конца дней своих, но, в отличие от Жаба, он надеялся на лучшее.
Домовушка же, измаявшись, грозился Ладу высечь. Конечно, только грозился. Когда Лада возвращалась домой — иногда рано утром, иногда только вечером следующего дня — Домовушка перекидывался в таракана и не высовывался из своей щели, пока Лада не уходила на работу или не ложилась спать. А Лада даже и не замечала его отсутствия.
Она приходила, быстро кивала нам, сбрасывала прямо на пол курточку и шапочку и бросалась к телефону.
Кому она звонила, с кем беседовала, о чем — это была тайна, скрытая от нас семью печатями. Я, конечно, выражаюсь фигурально. Так сказать, метафорически. Дело в том, что, как только Лада снимала телефонную трубку, ее окутывало звуконепроницаемое облако. По-моему, она это делала не специально, просто у нее так получалось, и она этого даже не замечала. Как не замечала, что совсем перестала касаться земли при ходьбе, и что любая одежда выглядит на ней подвенечным нарядом, и что дубовая поросль на подоконнике в кухне вот уже две... три... четыре недели покрыта белыми лилиями, и кафель в ванной потрескался, потому что розы выросли прямо из бетонных стен, а корни этих прекрасных цветов вполне способны превратить в порошок не только бетон, но даже и гранит. И колдовала она, как мне кажется, даже не замечая того — во всяком случае, домашние дела теперь чаще делались Ладой, чем Домовушкой, и делались магическим способом. Само собой замешивалось тесто и пеклись пироги — на воздушном подогреве, даже и плита не разжигалась; варилась каша; посуда мылась самостоятельно; а однажды даже я, все-таки какой-никакой, а начинающий маг, был перепуган до смерти, когда вдруг взбесился наш веник и стал летать по комнате, сметая с пола пыль и сор.
Мои занятия с Вороном продолжались.
Должен отметить, что Ворон теперь гораздо реже применял свой клюв в качестве средства укрепления моей памяти и улучшения моей сообразительности. Составленный им учебный план, так же, как и расписание занятий, были поданы Ладе на утверждение. Она не глядя кивнула головой, и Ворон теперь придерживался расписания еще строже, чем я сам. Иногда мне хотелось заниматься подольше, что-то выяснить или уточнить, но если таймер, позаимствованный из кухни (Домовушка, если честно, никогда им и не пользовался), так вот, если таймер прозвенел окончание урока, Ворон изгонял меня из кабинета, не желая ничего слышать. Или выгонял меня на улицу — дышать свежим воздухом и совершать моцион.
Я протестовал. Я не желал дышать свежим морозным воздухом, я не хотел совершать моцион по покрытым снегом тропинкам. Если на то пошло, я бы предпочел остаться дома, прогуляться по тенистой шиповниковой аллее, в которую превратился наш коридор, или выспаться на Бабушкиной кровати. Кроме того, я боялся встретить кошку-бродяжку и снова угодить на ее острый язычок.
К счастью она, по-видимому, покинула наш двор. И другие знакомые мне коты тоже. В полном одиночестве, нарушаемом разве что бродячими голодными псами, я совершал необходимое число пробежек по двору, с нетерпением дожидаясь того момента, когда мне можно будет вернуться домой. Однажды я попробовал отсидеться в подъезде, где было хоть чуть-чуть теплее, но Ворон наблюдал за мной из окна, и после устроил мне скандал с экзекуцией — он, видите ли, жертвует учебным временем, чтобы я мог позаботиться о своем здоровье, а я, вместо заботы о здоровье, прохлаждаюсь в душном помещении, в то время как должен дышать кислородом и озоном.
И я повиновался.
Я дышал кислородом, и озоном, и вонью отработанных выхлопных газов, которая в морозном воздухе чувствовалась особенно сильно.
Я бегал, считая шаги — или минуты; я карабкался на обледеневшие деревья, чтобы хоть чуть-чуть согреться; я мечтал об открытой форточке в какой-нибудь из кухонь первого этажа, и чтобы на столе забыли котлеты или хотя бы кусок колбасы; и я мечтал об оттепели, как мечтают о недосягаемом или очень далеком счастье. Весны жаждала моя душа, если уж до лета так далеко.
Должен отметить, кстати, что режим пошел мне на пользу. Я отъелся. Шерсть моя снова стала густой и блестящей. И успехи мои в обучении были превосходны. Я освоил уже все виды магионного плетения, мог справиться даже с двумя потоками разнозарядных магионов, магоочки мне были уже не нужны, а несложные заклятия я мог наложить практически без всяких шпаргалок.
Ворон сообщил, что мне пора применять свои знания на практике.
Конечно, какая-никакая практика у меня была. Я давно уже проводил самостоятельно все охранительные и затворительные мероприятия — наложение заклятий на входы-выходы, обновление оберегающих от вражеских сил заклинаний и наговоров, даже чистку одичавших магионов проделал однажды сам (вольное обращение Лады с магией очень засорило магополе вокруг нашей квартиры, и диких магионов развелось множество). Я научился ставить защитный щит, который не давал бы заметить напряжение магического поля возле нашей квартиры в тех случаях, когда Лада занималась серьезным колдовством. А она совсем позабыла об осторожности — помнится, ей захотелось сотворить французские духи, и трансформаторная будка во дворе опять взорвалась. С этих пор Ворон велел мне выставлять щит, как только Лада появлялась дома.
Иногда она колдовала во сне. Я не знаю, как она это творила, думаю, это получалось у нее помимо ее воли, приблизительно так, как некоторые люди во сне разговаривают, а лунатики даже, говорят, и ходят. Однако она колдовала, это уж точно, потому что когда ее кровать начала вдруг летать по комнате, или наш шкаф со всем своим множеством измерений однажды утром оказался в ванне, с перекошенной дверцей и зеркалом, превратившимся в витражное стекло, мы смогли это объяснить только лишь колдовством. Лада же спала и ничего не помнила.
Кровать мне удалось посадить самому. А вот со шкафом возилась Лада. В это утро она, кажется, впервые с новогодней ночи приземлилась, в том смысле, что ступала ногами по полу, а не по воздуху, и очень извинялась перед всеми нами за доставленное нам беспокойство. Шкаф вернулся на место, и зеркало снова было зеркалом, но теперь, глядя на него под определенным углом, можно было увидеть витраж: прекрасная девица верхом на единороге, и рыцарь в блестящих латах. Помнится, я отметил недюжинный художественный талант, который проявился у Лады при создании этого витража, она даже порозовела от удовольствия, и с тех пор время от времени зеркала нашей квартиры стали превращаться в витражи или полотна, писанные маслом, акварелью, гуашью, пастелью или даже тушью — в китайской или японской манере.
А потом все кончилось в один миг.
Г Л А В А Д В А Д Ц А Т Ь Ш Е С Т А Я, в к о т о р о й
н а ш а к в а р т и р а п р е в р а щ а е т с я
в з м е и н о е г н е з д о
Нет на свете человека, который бы
никогда в жизни не выходил из себя.
Пани Иоанна.
Все кончилось в единый миг.
В воскресное утро Лада, проснувшись поздно — она теперь постоянно просыпалась поздно, потому что поздно ложилась: болтала до полуночи по телефону, или просто мечтала, глядя в потолок. В булочную и молочную по утрам ходил теперь Пес, совершенно самостоятельно — трюк с запиской, придуманный мною, был взят нами на вооружение, иначе мы бы остались совсем без молока и хлеба.
Так вот, Лада подлетела к телефону, стоявшему на столике в коридоре. Ее ночная рубашка за время полета превратилась в прекрасное белое платье из шелка и атласа, а на голове возник веночек из меленьких беленьких цветочков. Все было, как обычно, как мы уже привыкли, и я, прервав беседу с Вороном о сущности знака огня (в то время я изучал руны, имеющие в прикладной магии очень широкое применение), быстренько выставил заградительный щит, потому что Лада во время своих телефонных бесед очень часто увлекалась колдовством.
