Кладезь бездны

— Тарег-сама, я знаю, что вы...

— Дело не в этом, моя госпожа.

Она осеклась и задрожала всем телом.

— Прошу вас выслушать меня. И только потом принять решение.

Сидевшая на энгаве Айко видела их обоих в течение всего разговора.

Сначала, рассказывала она в ответ на жадное любопытство окружающих, Тарег-сама подошел и сел совсем рядом с Майесой-доно. И их рукава соприкоснулись.

А Майеса-доно подняла головку — и тут же нежно и стыдливо опустила глаза.

А Тарег-сама, глядя прямо перед собой, что-то сказал. Потом еще что-то. Он говорил совсем недолго, и каждое его слово, казалось, больно уязвляет Майесу-доно в самое сердце — и когда князь закончил свою речь, госпожа походила на увядший цветок в изящной фарфоровой вазе.

И она медленно поднесла рукав своей белой одежды к губам и что-то сказала, не решаясь поднять лица.

А Тарег-сама выслушал ее, кивнул — и молча поклонился. А потом поднялся и покинул комнату.

Ширма отодвинулась, и из-за нее выступила княгиня Тамийа-химэ, ослепительная в алом шелке шести слоев своего зимнего платья. Молча опустилась на колени перед Майесой-доно и поклонилась ей, как равной.

Так все во дворце узнали, что Майеса-доно поднялась в ранге и не является более служанкой. По имени дворца ей было присвоено имя Асаймонъин — правда, многие потом оспаривали это мнение Айко, указывая, что это имя госпожа получила лишь после рождения ребенка князя. А до этого события госпожу называли Иору-химэ, в память о том, что они с князем обменялись брачными обетами глубокой ночью.

Так вот, а потом произошло самое странное и любопытное.

Айко увидела, что Майеса-доно залилась слезами и снова упала на свое прекрасное лицо.

А княгиня медленно поднялась, сделала несколько неверных шагов по комнате — а потом овладела собой и выпрямилась.

Когда госпожа вышла на энгаву, а потом в сад, Айко подошла к ней, поклонилась и спросила, не нужно ли подать госпоже платок — ведь у Тамийа-химэ все лицо было мокрое.

И княгиня ответила:

— Нет, глупенькая, не надо. Разве я плачу? Это капли дождя стекают у меня по щекам.

тот же день,

сразу после захода солнца

Дикие крики и страшный галдеж неслись со дворика, где сидели хурс-аль-самийа, сумеречники из дворцовой стражи. Сейчас их служило во дворце чуть ли не три десятка голов — и около дюжины сопровождало эмира верующих в Басру.

Проклиная невозможно длинный день, Абу аль-Хайр бросился на вопли. По обычаю, свободным от несения стражи воинам хурс запрещалось покидать отведенное им место дворца — не говоря уж о том, чтобы орать в голос. Этот отряд так и прозвали — хурс, немые, потому что их дело было не говорить, а исполнять приказы. Однако запертые во дворе сумеречники бесновались от скученности и невозможности вырваться за пределы его давящих стен.

Нынешняя стража состояла сплошь из аураннцев — недавно на границе случилась кровавая стычка, в которой взяли много пленных — и двоих недавно купленных лаонцев. Оно и к лучшему, что только двоих, лаонцы чаще дрались и ссорились между собой, хорошо еще, эта парочка была из одного клана. Впрочем, у них уже не было клана — вырезали.

Только общей драки нам сегодня вечером не хватало, думал про себя Абу аль-Хайр. От запаха крови они, что ли, перебесились: более двух сотен голов сегодня слетело в два длинных рва, и большую их часть отрубили равнодушные холодноглазые гулямы-самийа. В размокшем саду под ногами хлюпало — не только водой истекала разрыхленная под черными, мрачными кипарисами земля. Кстати, начальника дворцовой охраны, здоровенного черного евнуха, они тоже спустили в ров. А нового пока не назначили. Поэтому с орущими сумеречниками приходилось разбираться ему, опять ему — вездесущему Абу аль-Хайру ибн Сакибу. Ну да, топоча облепленными мокрой глиной сапогами, бормотал про себя он: ибн Сакиб там, ибн Сакиб здесь...

Перед задвинутыми двумя брусьями воротами маялись дежурные гвардейцы.

— Чего орут-то? — пропыхтел Абу аль-Хайр, подбегая.

— А шайтан их знает, зверюг ушастых, да проклянет их Всевышний, — пробурчал тюркского вида амбал, потирая потный нос под наносником шлема. — Как солнце село, так и заверещали.

— А может, господина хранителя ширмы позвать? — впал, как в ересь, в осторожное предположение Назук. — Он ить по-ихнему разумеет...

Для зинджа всякое должностное лицо становилось существом высшего порядка, к собственному племени непричастным — что сахиб ас-ситр есть самый что ни на есть сумеречник, Назуку в голову не приходило.

Изнутри в дверь заколотили — пока кулаками, но гвардейцы заметно попятились.

— Не надо звать господина Якзана, — резко отозвался Абу аль-Хайр.

В серо-желтые глаза полетучей смерти сегодня он мог и не смотреть. Фаррашей, наблюдавших за казнью и стаскивавших в кучу загаженные ковры, много и разнообразно тошнило. Пара шлепнулась в обморок — ханаттани, естественно, эти завсегда готовы изобразить страдание. Ну чисто танцовщицы, а еще говорят, что раньше из них вся Правая гвардия состояла... Абу аль-Хайр, сегодня насмотрелся на смерть — так что обойдется он и без ночной совы, странницы из мира мертвых...

— Открывайте! — скомандовал.

Брусья с деревянным грохотом поехали в сторону.

Вопли с той стороны попритихли.

В Сумеречном дворе Абу аль-Хайру еще не приходилось бывать, и потому ятрибец несколько замешкался.

Они стояли — повсюду. На желтых плитах привратного зальчика — в мятущемся свете факелов. На ступеньках — четко вырисовываясь белыми фигурами в ночной темноте двора. У крохотного фонтанчика — высокими лиловыми тенями.

Абу аль-Хайр почувствовал себя словно перед стаей ждущих котов: все морды, все удлиненные светящиеся глаза обращены к тебе. И только слабо двигаются под розовым пятнышком носа усы и распущенные, настороженные вибриссы.

— В чем причина беспорядка? Как вы смеете нарушать покой дома халифа непристойными криками?

В ответ каждый из стоявших во дворе и на ступенях сумеречников медленно поднял руку в длинном прозрачном рукаве. И показал ей вверх.

Повинуясь жесту бледных тонких рук, Абу аль-Хайр поднял лицо к ночному небу.

Сначала он ничего не понял.

Потом всмотрелся. Потом сморгнул. Потом зажмурил глаза, подержал их крепко закрытыми, и резко распахнул.

Она — была.

Доселе невиданная, здоровенная, исходящая жидким желтоватым светом, плещущаяся выступами бледного лимба звезда.

— Что это? — ошалело пробормотал он в трясину уползающего в обморочную черноту Соломенного пути.

Чернота молчала. Оттуда тянуло стылым холодом вечности. В горячих, словно топленое молоко, переливах свечения новой звезды явственно обозначалась сфера — и два острых рога.

Глаза заслезились, Абу аль-Хайр смигнул и снова посмотрел в ворота Сумеречного двора.

В обращенных на него десятках кошачьих глах плескалось звездное молоко. Бледные лица, прозрачные веки, улетающие с ночным ветерком легкие одежды. Морской бриз трепал тонкие волосы, словно расходилась в воде тысячью струек кровь из прокушенной губы...

— Она не настоящая, — своды привратного зальчика искажали сумеречный голос, он звучал гулко и низко, как медный гонг. — Не настоящая звезда. И она идет с запада. На западе нет ничего, кроме смерти.

— Что это? — с тихим ужасом повторил открывавший ворота тюрок.

Его круглое довольное лицо на глазах оплывало смертельной бледностью.

— То, о чем я пытался тебе сказать, о ибн Сакиб.

От этого голоса Абу аль-Хайр крутанулся на каблуках.

Тарик стоял в нескольких шагах от него — высокий, черный, синюшно-бледный. Черное зеркало, антипод бледных теней во дворе напротив. В пустых серых глазах переливалось нездешнее сияние.

— Конец света, — снова пошевелились бледные губы. — Смерть и погибель.

Жуткий, сочащийся светящимся маревом диск плыл в притихших небесах.

— Что? — леденея внутри, переспросил Абу аль-Хайр.

— Над облаками плывет камень из короны Владыки севера. Он торжествует победу, — тихо сказал Тарик. — Празднует власть — над небом и землей.

— К-какой владыка севера? — под ложечкой нехорошо засосало.

— Ты скоро узнаешь, — морозно улыбнулся нерегиль. — Это тот, кто уничтожил весь мой народ. Теперь он придет и за вами. И эта адская лампа на небосводе — его путеводный знак.

Шелестя шепотками, сумеречники медленно опускались на колени, складывая руки в странные знаки. Молятся, с тихим страхом осознал Абу аль-Хайр.

Тарик стоял, как и раньше, неподвижно, с пустыми глазами на обескровленном лице. Впрочем, сейчас его глаза не были пустыми. В них, устремленных на погибельное светило, горела странная жажда — словно там отражался не розоватый свет мертвой звезды, а давнее отчаяние того, кому нечего и некого стало бояться.

-2-

Отец войска

Басра,

дом в квартале аль-Файюм

Человек, сидевший спиной к окну, то и дело сглатывал, дергая кадыком. И обильно потел — крупные капли скатывались со лба на ресницы, и тогда человек испуганно моргал. За его спиной в решетчатом выступе охлаждался здоровенный кувшин с водой, по глиняным стенкам посудины тоже стекали капли.

Испарина проступала и на лбу, и на спине человека — халат на спине быстро пошел темными пятнами. Очередная капля скатилась в глаз — и сидевший испуганно вздрогнул и беспомощно заморгал. Поднять руку и утереться он не решился.

Человек держал ладони на коленях. На виду. И старался сохранять совершенную неподвижность.

Перед ним, расслабленно облокотившись на резной столик, сидела женщина. И рассеянно накручивала на палец длинный локон. На висках звякали тяжелые, собранные в гроздья шарики серебряных подвесок. На инкрустированной перламутром столешнице тускло поблескивали чашка и медный чайник. Чай давно остыл — женщине не было до него дела.

На одутловатом, немолодом лице проступила нетерпеливая злость. Женщина недовольно поджала губы, и сидевший перед ней человек широко раскрыл глаза и задрожал.

Звякнули серебром подвески, гостья резко отпустила локон, зашуршало богатое, красное с золотой оторочкой платье.

— Зейнаб умерла, не проронив ни слова! — вдруг выпалил человек.

И резко утер текущий лоб.

Женщина в роскошной одежде еле заметно покривила губы:

— Я знаю, глупец. Я знаю. Если бы старуха заговорила, мы бы с тобой не встретились. Тайная стража обшаривает женскую половину дворца в поисках ее сообщников...

Человек снова сглотнул, дернув адамовым яблоком.

Он знал, отчего умерла старая Зейнаб. Старуху пытали, это верно: и руки в колоду зажимали, и на дыбу подвешивали. Но сидевший спиной к окну и потеющему кувшину Ваиль-аптекарь доподлинно знал — Зейнаб умерла не от боли в переломанных пальцах. Старуха умерла от того, что в ее питье подмешали настой белладонны — очень насыщенный. И Зейнаб умерла, задыхаясь и с колотящимся сердцем. Наутро стражники нашли остывший труп карматской шпионки, которая, может, и хотела бы рассказать, кому и от кого передавала сведения — да не успела. Успела, правда, крикнуть на последнем допросе — "я скажу все, что знаю! Я передавала записки во время пятничной молитвы, на выходе из масджид в квартале аль-Файюм!". И потеряла сознание. Очнулась старуха в подвале — а там ее уже ждал кувшин воды с подмешанным настоем. Зейнаб хотела пить, утолила жажду — и у нее очень сильно забилось сердце. Старуха стала задыхаться, хотела позвать на помощь — но горло перехватило, и дыхание ее остановилось. Навсегда. Так умерла Зейнаб.

Умерла, не успев рассказать людям барида, как выглядел человек, принимавший ее записки. И к счастью — ибо этим человеком был не кто иной, как Ваиль-аптекарь.

А кроме того, люди из тайной стражи так и не узнали, кто приказывал старухе во дворце. Например, велел подойти к ожидавшим во дворе певичке и гулямчонку — ибо знал, кто скрывается под смазливой личиной юного слуги. Знал, что во дворец тайно проник нерегиль халифа Аммара. Знал, ибо умел прозревать истинный облик под наведенными чарами — даже очень сильными, наложенными опытной рукой чарами.

И хорошо, что не узнали — ибо это была не кто иная, как женщина в красно-золотом платье, сидевшая напротив Ваиля.

— Кто еще служил тебе в Басре? — раздался из угла тихий голос, на который разом обернулись и аптекарь, и женщина.

Ваиль смотрел на шевелившуюся в углу тень, мелко дрожа от страха. Увядающая красавица в ало-золотом смерила вопрошающего лениво-презрительным взглядом.

— Вон там лежит, — наконец кивнула она в сторону смотанного ковра у дальней стены.

Словно в ответ на ее слова, сверток пошевелился и тихо застонал.

— Невольница, — пожала плечами женщина в роскошном платье управительницы харима, и серебряные шарики на висках сердито зазвенели.

Обладатель тихого голоса пошевелился, и на залитой желтоватым светом стене заколебалась его тень. Обладающее вторым зрением существо заметило бы, что тень не принадлежала человеку. Женщина в роскошном платье прекрасно видела, что у кармата длинномордая, ящериная голова с невысоким, иззубренным гребнем. А из пасти то и дело высовывается раздвоенный длинный язык.

Ковер у стены снова пошевелился — так, словно внутри кто-то извивался. С вечерней улицы доносился привычный шум: цокот копыт, крики ослятников, шарканье туфель и пронзительный крик разносчика:

— А вот кому розовой воды! А вот кому воды с сахаром, правоверные, лучшая вода в квартале, подходите, вода не из канала, из колодца, с сахаром!

Тень в углу задергалась, шипя, удлиняясь и распуская иглы гребня на голом черепе:

— Ты безумна! А если бы ковер развернули?!.

Женщина прищурила густо накрашенные глаза:

— Развернули подарок Ситт-Зубейды для сына Умм Мусы? Ты в уме ли?

— Но зачем было тащить ее сюда? Хс-ссс...

Управительница холодно отрезала:

— Я голодна.

Ящероголовый резко вскинул руку:

— Чуть позже.

— У меня мало времени, — прошипела кахрамана. — Меня ждут в хариме.

— Нерегиль остался на свободе, — так же, по-змеиному, зашипел в ответ кармат. — Он не должен возглавить армию!

— На свободе? — вдруг фыркнула женщина в алом — и звонко расхохоталась.

— На свободе!.. — закидывая голову в тяжелом серебряном уборе, смеялась она. — На свободе!..

Ящероголовый терпеливо ждал, пока кахрамана перестанет веселиться.

— Нерегиль не имеет ни власти, ни сторонников, — отсмеявшись, пояснила управительница харима. — Халиф ему не доверяет. Полководцы его ненавидят. Нерегиля халифа Аммара больше нет.

Кармат удовлетворенно наклонил голову — продолжай, мол...

И женщина снова накрутила локон на пальчик и, улыбаясь, проговорила:

— Есть нерегиль халифа аль-Мамуна. А это маленький сумеречник, которому преданы лишь джунгары.

Язычок в ящериной пасти плотоядно задвигался туда-сюда, и кармат довольно просипел:

— В аль-Ахсе нерегиль лишится Силы, да-сс...

— Лишится, — улыбнулась карминным ртом женщина. — В землях Богини нерегилю неоткуда ее черпать. А без силы от Тарика отвернется удача, и соперники отберут у него армию. Если, конечно, они не передерутся между собой раньше...