Кладезь бездны

На смотре Асавиры халиф присутствовал лично — ибо зрелище того стоило. Пять тысяч конников прогрохотали по огромному пустырю между каналами Рават и Мераа — ипподром не вмещал в себя железную парсийскую лаву.

Забили барабаны, и аль-Мамун почувствовал, как ползут по спине мурашки. Наборные пластины панцирей и лошадиных бардов звенели сквозь мерный барабанный бой, забранные в сплошные — до самых краев шлема, только прорезь для глаз остается — кольчужные капюшоны головы всадников поворачивались с жуткой одновременностью: "бессмертные" следили за своими знаменосцами. Оглушающий бой участился, и с тяжелым, страшным разгоном конница пошла в атаку. Бах! Бах! Бах! — барабаны замедлялись, бах!.. Бах!.. Бах!.. — все реже и реже... И вдруг — опять, опять загрохотали с той же разгоняющей мурашки частотой, все чаще, чаще, и тут аль-Мамун честно ахнул. Железная река, замедлявшаяся со стуком своего остывающего сердца, развернулась — как была, не ломая рядов. И с сотрясающим землю, мощным грохотом пошла вспять — на него. Ну да, знаменитый хорасанский маневр карр-бад-аль-фарр, разворот после притворного бегства.

— Хорошо, что они с нами, а не против нас, — поглаживая ткань халата, под которой страшно колотилось сердце, сказал аль-Мамун.

— Да, — отозвался Тарик.

— Еще должны подойти аль-Хамра! — радостно воскликнул халиф.

Аль-Хамра, "Красные", тяжелая кавалерия Балха, запаздывала к сбору — как клялись ее каиды в покаянных письмах, из-за трудностей с фуражом: в землях Бану Худ жители неохотно принимали серебряную монету за овес для лошадей. Плохие нынче урожаи, ничего не поделаешь.

— Еще пять тысяч, — улыбался аль-Мамун в блеск железа и ржание бьющих копытами лошадей.

— Да, — кивнул Тарик.

— Я вот думаю, что с Посланником Всевышнего воистину были ангелы и благоволение Господа Миров, — вдруг ни с того ни с сего выпалил аль-Мамун — обычно он был не склонен к богословским заявлениям.

Тарик непонимающе вытаращился.

— Ну как же, — пояснил Абдаллах. — Как его воины — без стремян, почитай что и без седла, без доспеха, вооруженные лишь дротиками да плохими мечами — смогли опрокинуть эдакий железный вал?

Нерегиль расплылся в улыбке:

— А они его не опрокидывали. Асавира дезертировала первой. "Красные" поупирались, а потом тоже перешли на сторону ашшаритов за изрядную выплату золотом.

— А ты откуда знаешь?! — взорвался аль-Мамун.

Он не любил, когда его уличали в незнании родной истории, да еще и в редкие моменты восхищения божественным промыслом.

— Люблю знать, с кем имею дело, — прижал уши нерегиль. — Так что, глядя на этих парсов, я вижу потомственных предателей своего господина.

С таким словами Тарик развернулся и ушел, оставив аль-Мамуна расточать хвалы и подарки Сияху аль-Усвари. От применения некоторых мер Абдаллаха удержала лишь мысль, что брат уже применил все эти меры к нерегилю и все равно ничего не добился.

Но мысль, что Тахир ибн аль-Хусайн сделал бы все ловчее, быстрее и не заводя врагов, снова посетила халифа. Нерегиль все чаще казался ему... мечом не по руке. Слишком тяжелым. И слишком дорогим. Такой проще пожертвовать в масджид. Или положить в могилу родственника...

— ...Две тысячи воинов куфанского джунда, — продолжил, между тем, свою речь Тарик. — Саперы и горные отряды, кухбанийа, из Ушрусана — всего пять сотен человек.

— Всего... чуть более двадцати четырех тысяч, — нахмурился халиф.

— Крикуны у ворот зря дерут глотку, — мрачно сказал нерегиль. — Если они не смогут прикрыть караваны с провизией в Маджарских горах и на пути к ним, мы не продвинемся дальше Ущелья Длинных ножей. Пока Афшин сражался с Бабеком, ему понадобился год, чтобы его армия перестала голодать в северных горах. У нас нет года. Мы не пройдем через горы и не возьмем горные замки, если конвой не сумеет защитить караваны с припасами для армии.

— Да-да, я помню, что ты говорил, — поморщился аль-Мамун.

И тут же вспомнил:

— Подожди, а как же гази? Воины веры?

— Избавь меня от них, прошу тебя, — вдруг горячо взмолился нерегиль.

— Горе тебе! Что ты говоришь?! — это заорали со всех сторон, и Тарику осталось лишь прижать уши.

— Постой! — замахал рукавом аль-Мамун, еще и для того, чтобы прекратить возмущенный гомон. — Ты забыл про "Красных"! Про аль-Хамра!

Тарик, по-птичьи вертевший головой в ответ на возмущенные вопли военачальников, кивнул и сгорбился.

— О том и речь, — медовым голосом пропел Тахир, и вокруг все быстро затихло. — Аль-Хамра.

— Ты хочешь что-то сказать в этом собрании? — нутром чувствуя нехорошее, строго сказал аль-Мамун. — Говори же!

— Аль-Хамра не придет в Басру, — поглаживая бородку, важно проговорил парс. — До меня дошли сведения, что под Саной их встретили карматские послы. После переговоров пять тысяч тяжелой конницы Красных развернулись и ушли следом за карматами в аль-Ахсу.

— Каким образом? — подался вперед нерегиль, но его уже, конечно, никто не слушал.

В маджлисе поднялся крик, военачальники сыпали проклятиями. Сиях аль-Усвари поднял руки в широком жесте молитвы — услышь меня, о Всевышний, и покарай предателей!

Аль-Мамун в ярости обернулся к вазиру барида:

— Почему я узнаю об этом не от тебя и не загодя, о ибн Сакиб?

Абу-аль-Хайр побледнел до бледно-серого цвета:

— Казни меня, о мой халиф. Казни за нерадивость...

Он говорил с такой скорбью и так тихо, что аль-Мамун не расслышал бы, сиди начальник стражи чуть дальше, чем в одном шаге от него.

— Тихо! — звенящий яростью голос нерегиля перекрыл общие вопли.

Тарик вскочил, и все замолкли — потому что все смотрели, как его ладонь легла на рукоять меча.

— Как они ушли в аль-Ахсу, о Тахир? — нерегиль целился в парса носом, как клювом.

— Через тайные тропы карматов в Руб-эль-Хали, — прищурившись, ответил парс. — А проводниками у них шли всадники племен бану руала. Числом не менее восьми тысяч.

— У карматов нет никаких тайных троп в Руб-эль-Хали, — костяшки пальцев нерегиля побелели, до того сильно он стиснул навершие рукояти. — Скольких невольников они с собой вели? Где они их взяли?

— Об этом мне ничего неизвестно, — опуская глаза, проговорил Тахир.

— Мне известно, — подал голос Абу-аль-Хайджа. — Руала напали на мутайр и перерезали всех, до кого смогли дотянуться. А несколько сотен человек угнали в плен. Но Красные и войско руала действительно ушли в пустыню.

Помявшись — любопытство шейха таглиб боролось со смертельной обидой на нерегиля — Абу-аль-Хайджа все же спросил:

— Они действительно пойдут через... Вабар?

— Нет никакого Вабара, — бесцветным голом ответил Тарик и медленно сел. — Есть мертвый город, который является в песках умирающим от жажды. Лаонцы рассказывают о нем легенды. Говорят, что город сгорел во время войны Детей Тумана и богов с запада. Теперь там живет... нечто.

— Это нечто дружит с карматами, как я погляжу, — мрачно заметил аль-Мамун.

— С карматами дружит столько видов нечто, что ты удивишься, Абдаллах, — тихо отозвался нерегиль и запустил пальцы в волосы, хмурясь и кусая губу.

— Как ты узнал о произошедшем, о Тахир? — строго спросил аль-Мамун.

— Среди Красных служил один мой родственник. Он не присоединился к карматам и тайно покинул лагерь, чтобы сообщить о столь беспримерном предательстве.

— Так почему же...? — крутанувшись на подушке, Абдаллах пригвоздил взглядом начальника тайной стражи.

— Твой слуга не виноват, клянусь именем "Справедливый", — вдруг сказал Тахир. — Договорившись с аль-Хамра, карматы вошли в Сану и перебили всех служителей барида. Вместе с семьями. Почтовых голубей они сожгли вместе с домами погубленных.

— Не позабудь про храбрость воинов пустыни, о сын Хусайна, — строго напомнил Абу-аль-Хайджа.

— Да буду я проклят перед Всевышним, если забуду, — веско отозвался парс. — О мой халиф! Если бы не помощь бедуинов из племени мутайр, спасшихся от резни, не добрался бы мой племянник до Басры!

— Вот видишь, Тарик, — мрачно смерил взглядом нерегиля аль-Мамун. — А ты говоришь — бедуины ни на что не годятся. Смотри, твоя гордыня едва не завела нас в страшную ловушку...

И тут Тахир громко и отчетливо произнес:

— Горе нам, что у нас такой предводитель.

В голосе парса прозвучало столько ненависти, что все вздрогнули. Нерегиль медленно поднял широко раскрытые глаза.

— Горе нам! — громко повторил Тахир. — Красные отказались сражаться под знаменем того, кто истребил Самлаган и Нису!

Словно отзываясь на клокочущую ярость парса, за воротами заорали с новой силой.

Тарик положил ладонь на рукоять меча.

— С-сидеть, — прошипел аль-Мамун.

— И что же ты сделаешь, о сумеречник? — усмехнулся Тахир, подаваясь вперед. — Отрубишь мне голову? А им, — он показал в плещущийся огонь факелов, — тоже отрубишь?

— Если ты хотел сказать что-то важное — говори, о сын аль-Хусайна, — строго оборвал его аль-Мамун.

— Горе тебе, о халиф, что у тебя такой военачальник, — разворачиваясь к Абдаллаху, твердо сказал парс. — Он мнит себя непобедимым и совершает оплошность за оплошностью. Его ненавидят его же воины. Его преследует злая удача.

Последние слова парс отчеканил, глядя прямо в глаза нерегилю. Тарик тяжело дышал, но молчал — растерянно?..

— Горе тебе, что ты говоришь? — рявкнул аль-Мамун, переставая понимать, что происходит.

— Я говорю чистую правду, — сказал Тахир, распрямляясь. — Твой нерегиль проклят, о мой халиф! Глупцы говорят, что он приносит удачу. Эти глупцы не знают истинного положения вещей! Тарик несет лишь смерть! Всем! И союзникам, и врагам!

— Что?!

— Сколько лет прожил халиф Аммар? А его военачальники? Все, кто служил под его началом, погибли — и безвременно! Если б не он, разрушительница собраний не пришла бы к ним еще долгие годы!

Тарик нашелся с ответом — и прошипел:

— Почему ты не спросишь, сколько лет прожил аль-Амин, о Тахир? Разве не ты укоротил его век? Ты — убийца!

— Хватит! — взорвался аль-Мамун. — Хватит! Я не желаю слушать эти старушечьи бредни! Укороти свои речи, о Тахир! Наши судьбы в руке Всевышнего, и никто, кроме Него, не знает, когда нам суждено стать третьими между прахом и камнями!

— Спроси его сам, о мой халиф, — не меняясь в лице, проговорил Тахир. — Спроси его сам.

— Не надо, — вдруг тихо сказал нерегиль. — Это не принесет никакой пользы ни аш-Шарийа, ни тебе, о Тахир.

Военачальники ошалело переглядывались. За воротами продолжали гомонить, а в Большом дворе слышалось только позвякивание блях на перевязях и тихое покашливание.

Аль-Мамун собрался было нарушить жутковатое молчание, но Тарик заговорил снова. Кашлянув, словно у него запершило горло, он раздельно и очень спокойно сказал:

— Я... не знаю, со мной ли удача. Никто этого не знает. Это покажет лишь время. Но если нас разгромят в аль-Ахсе, возможности вернуться не будет. Если мы потерпим поражение, халифат рухнет. И ты это знаешь, Тахир, и я это знаю. Еще я знаю, что халиф предпочел бы видеть главнокомандующим тебя.

Шайтан, откуда он... Впрочем, в голосе нерегиля не слышалось обиды — только равнодушная усталость.

— Ты говоришь пустое, о Тарик, — вздохнул аль-Мамун. — Я поступаю так, как мне велит долг эмира верующих.

Нерегиль лишь дернул плечом. И сказал:

— Так пусть же нас рассудит время, о Тахир. Клянусь: если оплошаю и потерплю поражение — отдам тебе командование.

Возможно, это будет к лучшему...

А парс расхохотался:

— Ты гордец, о Тарик!

И, неожиданно оборвав смех, сказал:

— И глупец. Горе тебе! Нет такого военачальника, который не потерпел бы поражения!

— Я сказал, ты слышал, — отозвался нерегиль.

Аль-Мамун пожал плечами:

— Воистину, ты глупец, о Тарик. Как ты мог поклясться такой клятвой? Своими глупыми и опрометчивыми словами ты превратил себя в жеребца, на которого ставят деньги на скачках!

И махнул рукавом:

— Однако дело сделано, и пусть Всевышний рассудит ваш спор. Зухайр! — гаркнул халиф, и из темноты тут же возник главный евнух.

— Возьми побольше стражников и разгони эту толпу!

— На голове и на глазах, мой повелитель!

— А вы все, — и аль-Мамун обвел рукой собрание, — отправляйтесь к себе и отдохните то время, что осталось до рассветной молитвы. Я буду вашим предстоятелем во время намаза. А ты, Тарик, — обратился он к вздрогнувшему от неожиданности нерегилю, — как главнокомандующий, тоже обязан присутствовать! Наступает пятница — ты забыл?

— А ты, случаем, ничего не забыл, Абдаллах? — возмутился Тарик.

— Нет! Будешь поступать так, как все кафиры на моей службе! Отправишь в масджид своего человека, а сам — в черной одежде! — будешь стоять у ступеней!

Нерегиль раскрыл было рот — а потом подумал, и закрыл его.

— То-то же, — сердито буркнул аль-Мамун. — У ступеней будет полно народу — не соскучишься. Все! Расходитесь!

И тут к нему под локоть сунулся смотритель харима:

— О повелитель! Ты не изволил выбрать, каких женщин возьмешь с собой в поход...

— Я велел отослать всех женщин в столицу, о Афли, — аль-Мамун сдерживался из последних сил.

Одна история с Арвой чего стоила... Нет, конечно, Якзан сразу насмешливо фыркнул в том смысле, что у эмира верующих через девять месяцев родится сын — причем родной. Но Буран жаждала крови, и хорошо, что страшное происшествие на женской половине отвлекло ее от мединки. Арву сегодня утром быстренько собрали и отправили в Ракку под надежной охраной — пусть родит там, а потом, глядишь, Буран подуспокоится и про все забудет.

Так вот, после истории с Арвой и с гулой аль-Мамун уперся: нет, хватит, харим отправляется в Мадинат-аль-Заура и сидит там под замком, ожидая возвращения своего господина. И Нум тоже пусть сидит в столице — Младший дворец большой, небось все поместятся.

— О эмир верующих! Следует ли мне понимать тебя так, что ты не возьмешь в поход женщин? Горе нам! Ведь сказано в хадисе...

— Избавь меня от богословия, о Афли! — гаркнул аль-Мамун и тут же пожалел о своей несдержанности.

Старый зиндж всего лишь выполнял свой долг. Черное обвисшее лицо горько сморщилось.

— Прости, о Афли, — тихо извинился халиф. — Купи мне кого-нибудь — с документом об иштибра и надежными рекомендациями.

— Сколько? Каких? — оживился евнух. — Повелитель желает белых? Смуглых? А может, взять нубийку?

— Купи берберку, — улыбнулся аль-Мамун. — И мне вполне хватит одной невольницы.

— Эмир верующих желает девственницу?

— Нет. Возьми кого-нибудь поопытнее.

— На голове и на глазах! — обрадовался четкому и ясному приказу евнух.

И зашаркал шлепанцами прочь, торопясь исполнить распоряжение.

Аль-Мамун спохватился: тьфу, зачем сказал берберку, они ведь славятся плодовитостью, надо было сказать — таифку, они плохо беременеют, не хватало ему непраздной невольницы в военном походе... Но уж поздно — Афли поднимался по лестнице к внутренним воротам. Берберку так берберку.

И тут, кладя преграду для дел сиюминутных и глупых, в ночном небе зазвучал призыв муаззина. Подставляя лицо ветру, аль-Мамун улыбнулся.