Кладезь бездны

Арва без колебаний сняла с пальца кольцо с сапфиром — подарок давешнего неблагодарного, чтоб ему зебб отсох, а яблоко всегда казалось лимоном. Она-то уже видела себя в столице, а этот черный жирный ишак... Ну да ладно.

— Мир тебе, о матушка. Я здесь как одинокая птица на ветке, просвети малознающую, бредущую наощупь...

Старуха подковыляла ближе и грузно плюхнулась на циновки. Без малейшего смущения смахнула с ее ладони перстень, поднесла к крючковатому носу. И горько покачала головой:

— Горе тебе, о девушка, не знающая здешних порядков и обычаев...

Арва быстро сняла с пальца еще один, с хорошим ярким яхонтом.

— Ну... — сводня пожевала волосатыми губами, потом удовлетворенно кивнула глубокому свечению камня. — Вот что ты должна знать, о девушка. Великая госпожа более всего любит, когда ей самолично подносят по утрам парное молоко. Так что прям завтра ей чашку неси. Стражу в хариме нынче несут не евнухи, а поганые кафиры-сумеречники с ихними бабами. Баб тех подкупить никак нельзя, только словами договаривайся. Деньги не суй — получишь тростью от смотрителя занавески, ты его, льва рыкающего, видела уже.

Арва только сглотнула.

— И вот еще что... — покивала старуха, заправляя волосы под платок. — Рядом с Великой госпожой во всякое время сидит сумеречница, что над всеми сумеречницами-охранницами главная. Лицом белая, мордой острая, волосищи смоляные текут рекой! Платьев на ней понадевано — аж шесть штук, одно другого краше. То волшебная женщина, и служит она нашему святому шейху Кассиму аль-Джунайду, мир ему и благословение от Всевышнего, но правоверная она или нет — о том мне неизвестно. Главной сумеречнице тоже оказывай почет и уважение, не то — сама знаешь — проклянет тебя шейх. Он здесь тоже поблизости у войска обретается. Ну вот, теперь тебе все известно, и да убережет тебя Всевышний. А что ж тебя одну-одинешеньку здесь оставили?

— Как одну? — всполошилась Арва. — Я с...

Она быстро обернулась, но никакого кипчакского гулямчонка рядом с ней уже не было — словно юноша привиделся ей в неверных приморских сумерках.

Повернулась обратно к старухе — ее тоже след простыл. Тьфу, заколдованное место, ночь — джиннам, день — нам.

Вздохнув, Арва прилегла на циновки и свернулась калачиком. Выспишься — хоть цвет лица не погубишь. А цвет лица ей очень, очень скоро понадобится.

Майеса сидела на красивых ровных циновках и целилась веером в лаковую шкатулку, что подобно черному жуку блестела поверх ларца для зеркала, ларца для притираний и трех больших ханьских коробок для заколок. Пирамидку на спор отодвинули на шесть шагов, а веер то и дело сдувало залетавшим из садов бризом.

— Третий раз — последний, Майеса! — не иначе как под руку пропела Саюри.

— Бро-сай! Бро-сай! — захлопали в ладоши остальные.

Майеса плавно вбросила веер в воздух. Он послушно проплыл до пирамидки — и скользнул по верху шкатулки!

— Ах! Дурной, злой ветер! — воскликнула девушка.

— Платье — долой! — в экстазе заорали все, и принялись тащить за рукава, стягивая с нее уже третий слой одежд.

Но ничего, на Саюри уже и следующего хитами не было, а две прозрачных рубашки поддерживала хлипкая лента алого кушака. Хохоча и притворно отбиваясь, Майеса мотала головой и дергала локтями, заваливаясь то на один, то на другой бок.

— Кто следующий? — прыгая, как бесенок, Эда подхватил на другом конце комнаты ее веер.

И раскланялся, подражая движениям церемонной дамы Амоэ.

— Отдайте веер, юный господин! — засмеялась Майеса.

Эда с резким щелчком сложил его и бросил обратно. Поскольку Майесу как раз потянули в сторону, она завалилась на циновки, и веер пролетел мимо.

Пролетел и — угодил прямо в мужчину, шедшего себе по галерее-энгаве.

Мужчину?!..

Все мгновенно оказались на ногах, позабыв про игру.

— Кто вы такой? Это женская половина! — строго сказала Саюри, опуская руку к рукоятям тикка.

— И как вы сюда попали? — плавно выступил на энгаву господин Ньярве.

Действительно, в первом дворике женской половины, который все тут же стали называть Двором золотых колокольчиков, несли стражу дама Амоэ и дама Тамаки. Как чужой мужчина умудрился пройти мимо них?

Фигура незнакомца чернела против рассветного полумрака и влажного шелеста сада. В звонкой тишине таинственный гость поднес руки к лицу и провел ими ото лба к подбородку, словно умываясь или стряхивая с кожи пыль.

— Проклятье... — тихо сказал господин Ньярве и отступил на шаг.

А Майеса почувствовала, что вот-вот упадет. И, задыхаясь, поднесла руку к сердцу.

— Простой жест — а сколько благодарных зрителей, — резко прозвучал от арки голос княгини. — Добро пожаловать обратно, Тарег-сама.

И оба, одновременно, положили руки на рукояти мечей: Тамийа-химэ на оголовье тикка, Тарег-сама — длинного человеческого клинка в битых черных ножнах. Сердце Майесы провалилось еще ниже.

— У меня к тебе незаконченное дело, Тамийа. Мы закончим его между тобой и мной, как подобает воинам. Остальным нет дела до нашего разговора.

Князь говорил грубо и зло — хотел, чтобы Тамийа-химэ потеряла лицо перед слугами.

— Тогда пойдем в сад, Тарег-сама, — спокойно отозвалась госпожа.

Эда медленно, как во сне, двинулся вперед — но Тамийа-химэ властно подняла ладонь:

— Нет.

Князь медленно повернулся и нарочито неспешно пошел по ступеням вниз. Госпожа вскинула голову и двинулась следом. Саюри рухнула на колени, припадая к ее шлейфу:

— Химэ-доно... химэ-доно... — малодушно всхлипывала она, — извольте распорядиться — я оповещу...

— Нет, — не отрывая взгляда от темной высокой фигуры, проговорила Тамийа-химэ.

Но на ступенях не удержалась, выхватила из-за пояса шелковый мешочек с прядками волос младшего сына и встряхнула его перед собой:

— Что изменит наш поединок, Тарег-сама? Что ты скажешь моим детям?

А он крутанулся вокруг своей оси — так, что полетел из-под ног песок, и прошипел в ответ:

— У меня тоже могли быть дети! Не смей вымогать мое прощение, тыча семейным горем! Предательница!

— Тебя предала Айша! Прошло семьдесят лет, Тарег-сама! Что это изменит?

— Бедуины говорят: отомстил через сорок лет — поспешил, — с кривой демонской улыбкой сказал князь. — Я умею ждать лучше, чем бедуины. А ты, Тамийа, видно, решила, что раз я не прихожу за тобой, я раздумал мстить?

— Искренне признаюсь тебе, Тарег-сама, — горько сказала княгиня, — да, я так думала.

— Глупый кролик, — ощерился нерегильский князь. — Вынимай меч. Шалости — для детей...

— ... и только мечи с тобой навсегда, ибо никогда не устают, — тихо закончила за него старинное присловье Тамийа-химэ. — Позволь мне биться моим семейным оружием, Тарег-сама. Его должны принести из моих покоев.

— Позволяю, — криво улыбнулся князь.

И пошел вглубь сада. Росистая трава, на ней очень, очень скользят ноги.

— Эда, — почти не поворачивая головы, отдала распоряжение госпожа.

Малодушно, но коротко всхлипнув, оруженосец метнулся исполнять волю княгини.

Когда Тамийа-химэ тоже ступила на траву, господин Ньярве одними губами сказал Саюри:

— Быстро. Беги. К Джунайду-сама. И ори на весь дворец.

— Что?.. — ахнула девушка.

Да и Майеса тоже ахнула, даже рукавом рот прикрыла. Как?.. Ведь...

— Быстро беги, дура, — прошипел господин Ньярве. — У химэ-доно хорошая школа — она отразит два, возможно, даже три удара. Быстро беги, пока есть время!!!...

Тут у Майесы подкосились ноги, и она вдруг оказалась на циновках посреди раскинувшихся шелков своих нижних платьев.

— Ах! — пришлось опереться ладонью о пол.

Парусящая рукавами Саюри и Эда разминулись в арке, обменявшись безумными взглядами. Заливаясь слезами, оруженосец упал на колени и быстро пополз к ступеням в сад:

— Химэ-доно... химэ-доно...

Тамийа-химэ медленно спустила с плечей верхние платья. Перевязала рукава нижней хитама белым шнуром, поданным плачущей Айко. Тарег-сама темной статуей стоял между двух шелестящих ив, над круглым зеркалом пруда.

Когда госпожа подняла обеими руками фамильный меч, из дальних комнат послышались отчаянные крики Саюри:

— Помогиии-теееее!..

— Преданные у тебя слуги, Тамийа, — нехорошо усмехнулся князь.

И резко выхватил меч, отбросив в траву ножны.

Госпожа обнажила клинок подобающе неспешным движением. Ножны оставила в левой руке. Медленно присела в поклоне. Тарег-сама лишь издевательски усмехнулся.

И странным, плавным, но совершенно не укладывающимся в голове движением отвел поднятый меч в сторону.

Теряя самообладание, Майеса снова поднесла к губам рукав.

— О боги, только не это... — прошептала она.

— Пожалуй, насчет трех ударов я погорячился, — запинаясь от страха, пробормотал господин Ньярве.

Его не за что было упрекнуть: они смотрели на самую страшную стойку из всех, что встречаются на пути меча, — "молчащую". По ней нельзя сказать, каков будет нанесенный удар. Поэтому от такого удара практически невозможно защититься.

Княгиня, острожно ступая босыми ступнями по мокрой траве, принялась медленно кружить вокруг Тарега-сама. Тот смотрел на нее уже не хищными, а совершенно спокойными глазами. И слегка поворачивался, словно его вел за собой кончик меча Тамийа-химэ.

— Химэ-доно-о... — простонала Майеса, не в силах сдерживать рвущийся наружу страх.

Свист, резкий блик на клинках, лязг.

Видимо, она все-таки вскрикнула, ибо обнаружила, что зажала ладонями рот.

Княгиня медленно отвела в сторону руку с тем, что осталось от перерубленных ножен. Отбросила их на траву.

Противники вновь закружились, настороженно пробуя пальцами траву под ногами. Тамийа-химэ крикнула и бросилась вперед, атакуя.

Абу аль-Хайр просто сидел. У него не было сил встать и вернуться. У него вообще не было сил.

И вдруг со стороны внутренних покоев — откуда он только что вышел — раздался пронзительный женский крик.

Арва ахнула и тут же подскочила на тростниковом коврике, запахивая хиджаб. Абу аль-Хайр ахнул следом.

Из темноты на них, мелко перебирая ножками в белых-белых носочках, придерживая разъзжающееся в стороны запашное платье, выскочила женщина с голым лицом сумеречницы. И, увидев ошалевших ашшаритов, отчаянно закричала:

— На помощь! На помощь! Скорее! Князь Тарег Полдореа изволит убивать княгиню Тамийа-химэ! По-мо-гитеееее!...

И, все так же истошно голося, засеменила дальше — видимо, ей казалось, что это она бежит, причем быстро.

— Аааааа!...

Абу аль-Хайр неожиданно для себя вышел из тупого оцепенения и бросился вперед.

— Куда! Куда, о Абу Хамзан! Там же харим! — верещала сзади Арва.

Таких, как он, взбудораженных криками и наплевавших на приличия, оказалось немало. Грохоча и цокая каблуками по доскам и изразцам полов, они неслись через дворики и арки, стараясь не смотреть по сторонам, откуда до них доносились истошные, заполошные крики и проклятия женщин. Уже потом Абу аль-Хайр спросил себя, куда бежал и почему безоговорочно доверился бегу этой странной толпы — а если бы они ошиблись направлением и ломились вовсе не туда, куда надо?

Произволением Всевышнего их вынесло прямо к цели — потом стало понятно, почему.

Бежавший впереди молодой человек в простой белой чалме и стеганом зимнем халате налетел на раскинувшего руки сумеречника. Как большая серая бабочка, тот закрывал рукавами арку:

— Нет!

— Прочь с дороги! — закричал молодой человек, и Абу аль-Хайр понял, что это халиф.

У аль-Мамуна было такое лицо, что ятрибец его не узнал. Да и мудрено было узнать: Абу аль-Хайру еще не придилось видеть своего повелителя в таком бешенстве.

— Нет! — в отчаянии крикнул сумеречник. — Не пущу! Он убьет всех! Всех! Не подходите! Вы не видите... не видите его...

Самийа запнулся и в отчаянии широко раскрыл глаза. Бледную острую мордочку искажал совершенно человеческий страх.

И тут они услышали. Женский яростный вскрик. Короткий лязг мечей. Вопль боли — не женский. Орал Тарик. Ори-ори, чудище. А потом — долгий согласный вопль на аураннском.

Загораживавший дорогу сумеречник ахнул и кинулся в арку.

Все бросились следом.

И ударились о стену из расплавленного стекла, которая стремительно неслась вместе с ними куда-то в черную темень.

В странной тишине, где все бесшумно двигались и раскрывали рты, Абу аль-Хайр, словно в вязком сне, переставлял ватные ноги и шел, шел вперед.

В прямоугольном просвете серого утра он увидел рассветный сад. Траву. Яркое розовое пятно на траве. Платье розового шелка, бледное лицо, черная волна волос. Цвета размыто подплывали, словно глаза слезились.

Над розовым пятном, пошатываясь, стоял кто-то высокий. А потом сложился и рухнул в траву — странным, плавным, замедленным движением.

На мужчин, бессмысленно столпившихся на террасе, из глубины сада нетвердой походкой шла женщина с длинным, залитым кровью мечом, вся опоясанная болтающимися рукавами. Из-за вороха свисающих с талии ярких платьев Абу аль-Хайр не сразу понял, что на бедре у женщины — длинный красный порез.

С жалобным писком к ней тут же метнулась целая стая парусящих рукавами простоволосых аураннок.

— Он еще жив? — голос аль-Мамуна звучал очень отстраненно.

— Жив, — ответил ему кто-то за спиной.

Абу аль-Хайр обернулся на не очень приятный, дергающий изнутри голос. И невольно отшатнулся: о Всевышний, разве такое бывает — как будто кожу и волосы ашшарита натянули на череп сумеречника. Джунайд, догадался он, борясь с отвращением. Загадочный шейх суфиев из ар-Русафа.

— И ты еще отговаривал меня... Все все меня отговаривали... — с горечью пробормотал халиф.

— Это бесполезно, — спокойно прикрыл и открыл свои... перелицованные, нечеловеческие глаза Джунайд.

— Что бесполезно?

— Наказывать его.

— Хм, — недоверчиво отозвался аль-Мамун.

— Он все равно ничего не поймет. К тому же в данном случае сильнее всего он накажет себя сам.

— А что... произошло? — тихо спросил халиф.

— Видимо, Майеса бросилась между ними. Или к ним. А он... отмахнулся.

Абу аль-Хайр вспомнил жидкое стекло вместо воздуха и сглотнул. Бедная девушка...

— А почему... он...

— Потому что техника очень хорошая, — глуховато отозвался из-за спины голос Якзана аль-Лауни. — Как опытный мечник сдерживает удар, не давая ему уйти на излишнюю глубину, так опытный маг способен отмеривать Силу. Князь Полдореа, кстати, совершил один из самых благородных поступков, которым мне приходилось быть свидетелем. Он заметил девушку, когда было слишком поздно — но попытался остановить удар.

— Сумеречники говорят в таких случаях — хлебнул, — бесстрастно пояснил Джунайд. — Прерывать выброс Силы очень, очень опасно.

— Он выживет, — пожал плечами Якзан аль-Лауни.

— А девушка? — неожиданно для себя спросил Абу аль-Хайр.

Ее как раз поднимали с травы. Голова с тяжелой волной черных волос свисала, как у сломанной куклы. Даже Тарик — у него вся морда залита была кровью из носа, а через грудь и правое плечо шла длинная резаная рана, хорошо его секанула аураннка напоследок — выглядел лучше. У него хотя бы текла кровь. А сумеречница казалась не просто безжизненной — выпотрошенной.