Кладезь бездны

По солнцу томиться ночью, поверьте, пытка из пыток,

А в горнице что-то блещет; не золотой ли там слиток?

Земное изображенье неугасимого солнца —

Девичье нежное тело, как будто свернутый свиток.

Причастна людской природе она, подобная джиннам;

Кто видел ее, тот выпил волшебный, хмельной напиток.

Ее дыхание — амбра, обличье — нарцисс и жемчуг;

В чертах ее ненаглядных сияния преизбыток.

ЯйцА ступней не раздавит, идет как по стеклам битым;

Одета легкою тканью, где молнии вместо ниток. (20)

Впрочем, злые языки говорили, что эту поэму принц Ибрахим приготовил для лаонки, пленившей его сердце золотыми косами. А Арве это все досталось за неимением, так сказать, изначального предмета страсти. Мединка походила скорее на вороную породистую кобылу, чем на "золотой слиток".

Еще к поэме прилагался вполне себе серьезный документ, удостоверяющий, что податель сего может получить в доме уважаемого мединского купца ибн аль-Аббаса четырнадцать тысяч динаров в уплату за невольницу. Правда, говорили злые языки, по курсу десять дирхам за динар, когда везде давали четырнадцать. Но все равно хорошая цена за певицу.

На этом история, правда, не кончилась.

Еще через неделю принц Ибрахим велел отослать Арву в Басру. В дар эмиру верующих — "моему возлюбленному племяннику и сокровищу души я отправляю сокровище моего сердца". Вроде как к письму тоже прилагались стихи, но история их не сохранила. Зато сохранила стихи Арвы. Та написала принцу прощальные строки:

Мы не видели такого и не слышали такого,

Среди всех творений Божьих мы с подобным не встречались,

У творения такого нос размера нелюдского —

В пядь длиною, а творенье ну не более, чем с палец. (21)

Нос у сиятельного принца и впрямь отличался изрядной длиною. Правда, кумушки в харимах спорили еще и на предмет того, правдиво ли наблюдение: величина носа в мужчине открывает величину его зебба. Арва развеяла заблуждения мединок самым отчетливым образом. Отосланная в дом к посреднику, певица бесилась и верещала, кидаясь утварью. Ехать в Басру она не желала.

— Как я поеду в такую даль?! Через пустыню!! Дороги кишат карматами и разбойниками!! Клянусь Всевышним, я распорю все подушки, набитые кусочками беличьего меха, и засуну эти кусочки в рот и в нос любому, кто мне еще раз скажет это противное слово "Басра"!

Народ благоговейно толпился перед воротами посредника и внимал ее воплям. Потерявший надежду бывший хозяин Арвы сидел у ворот, орошал рукава слезами отчаяния и грозился прыгнуть с балкона, терзаясь разлукой. Правоверные рыдали вместе с несчастным, многие импровизировали стихи.

Абу аль-Хайр пришел в дом к посреднику и отлупил Арву тростью. После чего связанную шелковыми кушаками певицу вбросили в паланкин и под надежной охраной отправили по северной дороге — в Басру.

Присмиревшая за время путешествия по пустыне Арва в землях Бану Худ вела себя прилично, к тому же ее быстро догнала свита невольников и невольниц, скрашивавшая тяготы путешествия. А доехав до изрезанного протоками и тихими заводями устья Нарджис, мединка и вовсе разомлела — в Басре человек словно попадал в руки опытного массажиста в хаммаме, и зрение начинало сразу же сонно мигать, словно слепили его тысячи бликов на сотне с лишним тысяч каналов и водоотводов, на битых зеркальцах воды трепетали листиками отражения тополей, стройными рядами уходящих в перспективу разморенной неярким солнцем дельты...

От широкой воды канала снова донеслись резкие крики: лодочник орал на работников, тянущих вверх по течению таййар — тот задевал боками за нависающие над водой ветви ивы, те плетями перевивались с канатами.

Тягучий вечер медленно гас над равниной, сумерки сворачивались обманными сливками, занавеси из знаменитой плетеной халфы едва отдувались ленивым бризом. Усадьба, в которой остановился Абу аль-Хайр, глядела с холма на канал аль-Файюм, стекая в него десятками протоков и канавок, поскрипывая нориями и вздыхая горлицами на ветвях тополей и плодовых деревьев. Ах, басрийские яблоки, кто ел вас, тому несладок любой другой вкус — медовые, желтые, гладкие, с лоснящейся упругой кожурой...

Арва застонала, закидывая назад голову. Абу аль-Хайр провел ладонью между грудей женщины — упругая, лоснящаяся, покрытая капельками испарины кожа. В темной впадине пупка задрожала капля. Певица выгнулась сильнее, сжимая бедра, и истомная влага выкатилась и стекла на кожу Абу аль-Хайра.

— Ты де-еспот, о Абу Хамзан... — с хрипотцой в голосе протянула Арва, размеренно, неспешно поднимаясь и опускаясь на его стебле.

Сильная, упругая промежность, гладкие бедра с пупырышками сладкого пота, темные соски напряжены. Хорошая кобылка.

— Ммм... деспот, чудовище... куда ты меня привез, о хищный зверь...

И она легла ему на грудь, потянувшись губами к его губам. Волосы Арвы тремя длинными косами стекали на спину, он ухватился за среднюю, запустил пальцы в пушистые завитки у самого затылка и позволил ей пососать свою нижнюю губу. Потом долго исследовал языком сахарную слюну за ее зубами.

— Мммм... аххх... пощади, о Абу Хамзан... — застонала Арва, отрываясь от его жадных губ.

Она снова выпрямилась и откинулась в неспешной скачке, и Абу аль-Хайр нежно прихватил указательным и средним пальцами сосок на круглой тяжелой груди. Ладони не хватало, чтобы сжать ее в горсть — все-таки не зря говорят, что лучше всего пробовать женщину, которой за двадцать пять. Девчонку не что прихватить, а тут...

— Ммм... мой суровый повелитель... что я буду делать во дворце эмира верующих... ах... великая госпожа сживет меня со свету...

Разговор переходил к важным предметам.

Абу аль-Хайр властно приподнял женщину над собой, останавливая скачку. Сел, уложил Арву на спину, пошире раздвинул ей ноги и лег сверху. Всем новомодным ухищрениям он предпочитал отцовские наставления: женщина должна быть под тобой — так проникновение глубже всего, да и семя изливается надежней всего для зачатия. Зачатие его сейчас не особо интересовало — чего нельзя было сказать про глубину проникновения.

Арва мерно вскрикивала, крутила головой, раскрывая рот, как вытащенная на берег рыба. Абу аль-Хайру рассказывали, что в здешнем ханьском квартале проститутки умудряются во время скачки еще и на лютне играть. Кому нужны эти ваши лютни...

Потом он удовлетворенно похлопал ее по бедру:

— Не тревожься, о женщина. О благосклонности эмира верующих позаботится сахиб ас-ситр, я уже написал ему о... тебе.

На самом-то деле Абу аль-Хайр писал хранителю ширмы — доверенному слуге халифа, ведавшему доступом к повелителю ходатаев, а также представлением новых невольниц — несколько о другом.

— Скажи-ка мне, откуда родом эта твоя ученица... как ее... Шаадийа?

— Из Магриба, — мягко отозвалась певица. — Она берберка.

Арва, томно жмурясь на вечерний свет за огромным, в пол, окном, переплетала влажные волосы.

— Берберка... Это хорошо.

Недаром Джибрил ибн Бухтишу в своем трактате "О свойствах женщин" писал, что идеальная женщина — это берберка, лучше всего — из племени кутама, купленная в девятилетнем возрасте, которая три года провела в Медине, обучаясь пению, а три — в Ятрибе, изучая танец, а затем отправленная в Хорасан — постигать изящные искусства. Если ее купить в восемнадцать лет, она сочетает в себе хорошую породу с кокетством мединки, нежностью ятрибки и образованностью парсиянки. Шаадийа в Хорасане не училась, зато обладала другими достоинствами: ей еще не исполнилось шестнадцати и она была девственна. Еще говорили, что люди, приходившие послушать ее пение, улетали душой и разрывали воротники одежд, обливаясь слезами.

Шелестели, шевелились плетеные из халфы занавеси. Тополь за окном дрожал мелкими, серыми с исподу листочками. Угу-гу, угу-гу, кричала горлица.

Коса текла с плеча Арвы, а та зябко укутывала себя в рубчатый хлопок простыни.

Завтра. Завтра — решающий день. Именно его назначил для приема Якзан аль-Лауни, хранитель ширмы эмира верующих, уведомляя об этом своем решении в написанном оборотным, зеркальным почерком письме.

дворец Умм-Каср

в окрестностях Басры,

ночь следующего дня

Блуждающую среди рисовых полей речку называли Шатт-аль-Араб. По ночному времени вода стояла низко, в заслонках отводных канав мягко журчало.

Под высоким, ярко-звездным безоблачным небом разгороженные гривками травы озерца шли мелкой черноватой рябью. С моря дул вечный ветер. Он дергал за какие-то странные ленты, висевшие на деревянных шестах — на ровно расчерченных травяных межах то и дело торчала такая палка. Зачем?

Лодка с деревянным грохотом ударилась о ступени причала.

Абу аль-Хайр вздрогнул. Ну что ж, вот она, твоя ночь удачи, о Абу Хамзан.

Судьба не Бог, ей не подчиняйся, говорят бедуины. Да пребудет со мной Твоя милость, о Всемогущий...

Абу аль-Хайр обернулся к тем, кто сидел на скамье позади него. Лодочники видели молоденького гуляма и двоих наглухо закутанных женщин. Оставалось лишь надеяться, что среди воинов хурса, внутренней стражи резиденции халифа, сегодня не стоят сумеречники. Или стоят, но не напрягают второе зрение.

Потому что плавно двигающийся высокий худощавый юноша, конечно, не был гулямом Абу аль-Хайра. Да и вообще не был человеком.

Тарик менял лица, как знатная женщина покрывала: вчера он виделся молоденьким тюрком с плоским носом и большими карими глазами, они пересаживались на другой корабль — и Абу аль-Хайр, вздрагивая, обнаруживал у себя в отряде смуглого поджарого ханетту. Спускаясь вниз по Нарджис, он старался часто менять хадиди — чтобы не выследили. Опытный взгляд человека барида отмечал особую суету на пристанях, некоторых неспешных посетителей в чайханах, усталых и оттого медлительных путников у больших прудов-водопоев под куполами — это еще на дороге через земли Бану Худ. Некоторые феллахи, выносившие, как то требовали установления веры, ведра воды на дорогу, смотрели слишком пристально. Умными глазами совсем не сельских жителей. Однажды он чуть не обмер — вот уж тогда-то понял Абу аль-Хайр, что значит "оцепенеть от страха" — когда на одной из пристаней увидел у навеса лавки зеленщика худенькое существо с острыми ушками и очень неподвижным лицом. Лицом, обращенным к людям, что сходили с лодки на берег. На сумеречнике болталась обычная ашшаритская одежда — маджус, как невольники, так и свободные, не брезговали ей, случись им задержаться в аш-Шарийа — но от него плыло что-то... как жар от зимней печки... нет, как дымок гашиша из кальяна в подпольной курильне... От странного желания подойти и назвать свое имя Абу аль-Хайра избавил резкий голос Тарика:

— Только не надо ссать, о ибн Сакиб. Ссать — это лишнее.

Непристойные слова стряхнули наваждение. Пожилой джунгар с бледным тонким шрамом через верхнюю губу презрительно фыркнул:

— Этому гаврику меня не прочухать, о ибн Сакиб. Хотя гаврик стоит ничего такой... хорошо работает, хорошо...

И, беззаботно вскинув на плечо полосатый тюк с запасной одеждой, пошел вперед.

С худеньким остроухим существом, источающим едкий запах опасности, поддельный джунгар разминулся едва ли в десятке шагов — опять задирался с судьбой, не иначе. Нерегиль, что с него взять...

Тарика, похоже, искали повсюду — большой силой. Видно, велика была ярость эмира верующих, раз столько агентов разом вышли на улицы, площади и пристани аш-Шарийа по всем дорогам, ведущим в Басру. Абу аль-Хайр представлял себе полные гневных приказов депеши и не завидовал местным начальникам отделений барида: им велено было совать в морду фирман, вести к ближайшему кузнецу, а потом пихать головой в яму. А нерегиль — вот незадача! — пропал. Опять! Опять пропал шайтанский нерегиль! Словно иблис забрал к себе этого врага веры!

А все потому, что от Хиры на Басру ушли два каравана. Один -с айярским конвоем, маридским отрядом, певицами и свитой невольников — по дороге на ар-Рабат и Сану. А второй караван и караваном-то назвать было нельзя — так, десяток правоверных идут-пылят в долину Нарджис, все при оружии, но сейчас кого этим удивишь, все эмиры собирают ополчение, уж три месяца как объявлен джихад против нечестивых еретиков-карматов. Вот и идут храбрые воины-гази к реке, чтобы на лодках отплыть в Басру и там присоединиться к походу эмира верующих. Нужно было видеть, с какой ехидной, прямо-таки истекающей ядом мордой нерегиль повязывал вокруг головы белую чалму воина веры.

Так что после Хиры никто больше не видел гвардейский отряд, везущий нерегиля халифа Аммара. А все внимание приковывал к себе невиданный поезд: мариды! Арва, владычица красавиц Светозарного города! Луноликие гулямы и полногрудые невольницы знаменитой певицы! Абу аль-Хайр про себя молился, чтобы к тому времени, как он доставит завивающегося змеиным хвостом аль-Кариа к халифу, никого в бариде не повесили и не лишили головы — за неисполнение долга и приказа эмира верующих.

Оба каравана соединились лишь в усадьбе под Басрой — ее владелец был обязан Абу аль-Хайру жизнью, свободой, имуществом, жизнью домашних и их свободой.

Этого купца два года назад в Ятрибе поймали с поличным на скупке невольников для перепродажи карматам. За это не просто рубили голову. Виновных сначала оскопляли, а потом топили в выгребной яме. Купец благодаря заступничеству Абу аль-Хайра отделался конфискацией товара. Спасенных от страшной участи невольников — большей частью язычников — продали известным своей добродетельностью людям, которые могли бы преподать рабам основы веры Али. Эмир Васита купил тогда четверых особо статных и красивых, а потом передал их в дар эмиру верующих — не аль-Мамуну, конечно, а покойному его брату. Один из невольников оказался еще и очень умным. И проницательным. Его таланты быстро заметили, и он стал хранителем ширмы во дворце халифов. Якзан аль-Лауни хорошо запомнил человека, по приказу которого их, звенящих цепями, выводили из того жуткого подвала. Впрочем, говорили, что сахиб ас-ситр помнит все лица, когда-либо мелькнувшие у него перед глазами. Помнит лица. Имена. Намерения.

Так или иначе, но Абу аль-Хайру он был обязан жизнью: все очень хорошо знали, зачем карматам нужно столько рабов. Поэтому сахиб ас-ситр очень быстро ответил на письмо ятрибского начальника барида — и открыл ему путь во дворец халифа. Впрочем, говорили, что всесильный хранитель ширмы отвергает и одобряет ходатайства о приеме у эмира верующих не взирая на лица, связи и родство подающих прошение. Эмиру Васита он отказывал дважды — и один раз его бывший хозяин орал прямо в Миртовом дворе, понося негодного раба, забывшего об оказанных ему благодеяниях...

...Гулко стукнули доски сходней, заскребли по борту прибитыми снизу толстыми рейками.

— Кто вы и с чем идете в Умм-Каср?

Даже из лодки не дали выйти — сразу притопали. Желтые сапоги стражника скрипели, подол желтой же рубахи под длинным панцирем трепал речной ветер. Оковка булавы внушительно посверкивала — на пристани стояли огромные железные чаши на гнутых ногах, в них билось сильное пламя.