Кладезь бездны

Присутствующие ахали и возмущенно переглядывались. Тарик и не думал склонять головы и отдавать церемониальный поклон. Хаджиб растерянно вертел головой и явно не знал, что делать. Наконец его прорвало — вытирая потный лоб краем чалмы, бедняга рявкнул:

— Приветствуй своего господина, как подобает, о нерегиль!

А Тарик развернулся к нему и громко ответил:

— А я не знаю, как мне подобает приветствовать моего господина, о Абу Муса! Если я все еще главнокомандующий, то почему меня схватили без суда, даже не объявив вину? А если нет — то почему мне велено надеть черный придворный цвет?

— Разрешаю целовать землю перед троном, — невозмутимо отозвался аль-Мамун со своего тронного тахта.

Черная спина Тарика переломилась в поклоне — ну наконец-то.

— Разрешаю подняться, — так же спокойно приказал халиф.

Тарик тут же выпрямился, как надгробный столбик.

— Тебя обвиняют в побеге, избиении верующих и нападении на харим своего господина.

Все ждали, затаив дыхание.

— Ты сбежал и скрывался от меня, о Тарик?

— Да, — кратко ответил нерегиль.

А что ему было еще отвечать?

— Ты убивал ашшаритов?

— Да.

— Напал ли ты на мой дом и моих домашних?

— Да.

Под вздохи и возмущенные перешептывания собравшихся аль-Мамун развел руки:

— По обычаям и законам аш-Шарийа за такие преступления предают смерти.

Снова потянулось молчание — Тарик ничего не ответил.

— До меня также дошли подробные известия о том, что ты делал в Медине, Тарик. Еще до меня дошли известия о том, по какой причине ты уклонялся от службы в течение столь долгого времени.

Опять длинная пауза. Как же тихо, хоть бы кашлянул кто. Или сморкнулся — холодное же время, самое время для соплей...

Халиф провел ладонью по короткой черной бородке:

— Однако я был бы последним глупцом, если бы казнил тебя, о Тарик. Ты храбро сражался с недругами и наказывал врагов веры. Что же до твоего побега, то ты повел себя не как раб, бессмысленно исполняющий приказ хозяина, а как благороднейший из мужей, дорожащий своей честью. Об иных событиях я умолчу, ибо благородные люди это не обсуждают. Но я точно знаю: лучшего главнокомандующего у меня нет и не будет, клянусь Всевышним. Поднимись, ты свободен.

Зал потрясенно ахнул.

Стражник-сумеречник одним скрежещущим длинным движением вытянул из ножен меч и упер его острием в плиты пола перед Тариком. Тот медленно-медленно поднял связанные запястья. Сбоку, словно черный оборотень из сказки, вырос Якзан аль-Лауни, схватил за плотно намотанные веревки и полоснул ими сверху вниз по клинку. Путы распались, сумеречник убрал меч и Тарик упал на освобожденные руки.

А халиф вдруг вынул из-под подушки железный жезл и зычным голосом крикнул:

— Слышишь ли ты меня, о Абу Хамзан!

И Абу аль-Хайр, набрав в легкие воздух, откликнулся, делая шаг из ряда:

— Да, мой господин!

— Исполняй свой долг, о Абу Хамзан!

И Абу аль-Хайр рявкнул так, что под сводами запрыгало эхо:

— Взять заговорщиков!!!..

В зале стоял немыслимый ор, в котором тонул даже лязг оружия: кое-кто из эмиров войска попытался взяться за меч. Хурс выдвинулся от стен слаженно, тесня всех к середине зала. Не глядя на чины и возраст, людей либо хватали за вороты халатов и отшвыривали прочь, либо связывали и волокли к безоконной западной стене, и там бросали на мгновенно пропитавшихся всякой неприятной влагой коврах.

— Вставай, Тарег! — Иорвет тряс нерегиля за плечо. — Поднимайся, мы здесь мешаем!

Они действительно мешали: двое гулямов тащили за локти отчаянно верещащего и выкрикивающего то угрозы, то мольбы о пощаде купца. Тот скребся по полу ступнями в мгновенно ставших дырявыми чулках.

— Помогите! Я ни в чем не виноват, клянусь Всевышним! — орал он. — Я ни в чем не виноват, меня заставили!

— Тарег? Поднимайся!

Нерегиль сдавленно проговорил:

— Н-не могу...

Иорвет подставил локоть:

— Обопрись и поднимайся. Аль-Мамун смотрит.

Халиф действительно смотрел на них. И с довольной улыбкой пощипывал коротко стриженную черную бородку.

— Это... нечестно... — пробормотал Тарег, обеими руками вцепляясь в подставленное предплечье, жесткое от наруча под черной шерстью фараджийи. — Он сказал, что меня казнят...

— Ничего подобного, — строго сказал Иорвет, помогая ему встать. — Я слышал ваш разговор от первого и до последнего слова. Там ни слова не было о том, что тебя казнят. Только о том, что ты заслужил смерть.

— Ну и?!..

Молодой человек на тронном тахте, единственный недвижный и спокойный среди воплей и отчаянной круговерти разделяемой на ангцев и козлищ толпы, насмешливо улыбнулся.

— А он тебя великодушно простил. Но и заставил две недели ждать смерти, терзаясь неизвестностью.

Нерегиль наконец-то вскрабкался на ноги и серьезно посмотрел в совиные глаза лаонца:

— Я не боюсь смерти и ничем не терзался, Иорвет.

Лаонец покачал рыжей головой:

— Ты путаешь две разные вещи, князь. Свою злость на судьбу и желание умереть. На судьбу ты зол, Тарег. Но умирать ты не хочешь.

Тарег дернул плечом:

— Это уже неважно. Все, что я должен сделать, я сделаю. Потому что больше это сделать некому.

— Я знаю, — вздохнул Иорвет.

И быстро обернулся к халифу. Тот нахмурился и поманил Тарега к себе.

Оказалось, что вокруг поутихло. Всех, кого надо, уже сволокли к западной стене и принялись по-одному вытаскивать в сад. От длинного ряда кипарисов доносился хрипловатый гомон зинджей: они копали ров, и он заполнялся водой быстрее, чем ее успевали вычерпывать.

— Хватит уже! Глубоко здесь, глубоко! — заорал кто-то со ступенек ивана.

— Пощады! Взываю к милости эмира верующих! — донеслось от стены, где кто-то забрыкался в руках воинов хурса.

Молодой человек на тронном тахте лишь досадливо поморщился. И коротко мотнул головой — нет, мол, что еще за глупости. Воины-сумеречники, державшие дрыгающегося человека в съехавшем с плечей халате, с равнодушными лицами подняли и потащили приговоренного прочь. Тот рвался изо всех сил, но сумеречники шагали плавно, не сбиваясь с шага, словно и не чувствовали трепыхающуюся между рук тяжесть.

Молодой человек еще раз поморщился и перевел глаза на вставшего у ступеней тронного возвышения нерегиля.

— Что-то ты от меня скрываешь, — поставив локоть на колено и все так же пощипывая бородку, сказал аль-Мамун.

Их глаза оказались почти вровень — тахт низкий, а ступенек к нему много.

— Ты тоже две недели ничего мне не говорил, — угрюмо отозвался Тарег.

И одобрительно фыркнул:

— И даже не думал, надо же...

— Мой наставник аль-Асмаи был не только знатоком ашшари, но и суфием. Он учил меня сосредоточению, — сухо отозвался халиф. — Так чего ты мне не сказал?

— Это касается меня одного, — прижал уши нерегиль.

— Задумаешь опять сбежать — смотри мне... — аль-Мамун погрозился своей железной палкой так, что стало понятно — не шутит.

— Я уже понял — мука, вода, лепешки, — дернул плечом Тарег.

— Чего? — удивился человек.

— Я хотел сказать, водяное колесо, — хмуро поправился нерегиль.

— Даже не думай, говнюк, — процедил аль-Мамун. — С того света достану — клянусь девяносто девятью именами Высочайшего.

При упоминании Имени Тарик вдруг просиял:

— О мой господин! В письме ты клялся Всевышним, что заставишь меня почувствовать свой гнев! И что ж, ты не сдержишь обещания? Может, мне все-таки поработать недельку? На водяном колесе, а?

Халиф отрезал:

— Всевышний за великодушие не наказывает — милосердие, оно превыше любой клятвы, чтоб ты знал.

— Да-да-да, — прошипел Тарик, щурясь и снова прижимая уши. — Мир полон этому свидетельств, я знаю.

В саду оборвался очередной жалобный вскрик. За ним последовал тяжелый всплеск упавшего в воду тела. "Закапывайте эту яму!", заорали из-за деревьев.

Аль-Мамун тяжело вздохнул. И спросил:

— Так ты определился?

— Все еще нужно?

— Мне — нужно. Я хочу знать, с кем я разговариваю. С вещью я буду разговаривать по-другому.

Нерегиль закусил иссиня-бледную губу и скривился, как на лимон.

Из-за шелестящей пелены дождя, заволакивавшей сад вместе с сумерками, донесся новый вопль. Кто-то кого-то умолял о пощаде и клятвенно уверял в своей невиновности.

— Кстати, — встрепенулся халиф. — Чего ты набросился на ту сумеречницу? Джунайд сидел у всех на виду, чего б тебе было с ним не подраться? Зачем ты полез в мой харим, о бедствие из бедствий?

В ответ Тарег искренне удивился:

— Зачем мне Джунайд? Он же смертный дурак — с него спросу нет...

— Тьфу на вашу птичью солому внутри головы, — ошарашенно пробормотал аль-Мамун. — Смотришь, смотришь на вас — вроде как мы, на двух ногах ходите. А как спросишь о чем — тьфу...

Лицо Тарика вдруг сделалось очень, очень спокойным. Он сказал:

— Ты тоже можешь спросить меня. О чем-нибудь важном.

Аль-Мамун долго молчал, изучая бледное до синеватых прожилок, нечеловеческое лицо.

И спросил:

— Ну а если не пущу к ней? Что тогда?

— Тогда будешь доставать меня с того света, — очень спокойно ответил нерегиль. — И плевать мне на все твои водяные колеса.

И еще сказал:

— Для меня это дело чести.

Подумал, и прибавил:

— ... И долга.

Подумал еще, и прибавил:

— ...Абдаллах.

Халиф долго молчал. Потом медленно кивнул. И сказал:

— Завтра доложишь, как нам прорваться через хребет аль-Маджар. Сейчас — иди, куда хочешь...

Подумал, и добавил:

— ... Тарег.

Нерегиль опустился на одно колено и склонил голову:

— Благодарю тебя, мой повелитель.

Айко, согнувшись, чтобы придержать у колен расходящиеся края платьев, вбежала в комнату:

— Сюда... ах... сюда идет Тарег-сама!

Майеса вскрикнула и подскочила на одеяле. На застеленном циновками голом полу одиноко темнела чашка с недоеденным супом, из нее торчала ложка.

— Оооо, какой беспорядок! — застонала аураннка.

Ахая и охая, Саюри заметалась по покою:

— Платье подать?..

— Зеркало! — умоляюще вскрикнула Майеса, в ужасе ощупывая белую повязку, стягивавшую надо лбом волосы.

Как и полагалось занемогшей, кроме повязки с крошечным бантиком, ей полагалась только самая простая лента, стягивавшая волосы под затылком. Ну и белые хитама, от которых лицо зеленее, чем у покойницы.

— Идет! — взвизгнула Саюри, падая на колени вместе с ларцом, из которого она так и не успела извлечь зеркало.

— Чашка! — придушенно вскрикнула Майеса, закрывая рукавами лицо.

Бестолково протопотав туда и сюда, чашку зелено-фиолетовым вихрем смела Айко.

За ширмами слышался громкий шелест и шорох — там рассаживались госпожа и придворные дамы. Приличия есть приличия: служанка в благородном доме не может оставаться наедине с чужим мужчиной.

— Князь Тарег Полдореа покорнейше испрашивает разрешения увидеть госпожу Майесу, — коснувшись лбом циновок, громко произнес Эда от порога.

— Дозволяю, — мягко прозвучал из-за ширм голос Тамийа-химэ.

Майеса не знала, какими посланиями обменялись госпожа и князь — свиток с веткой акации на рукаве носила Саюри, да и что она могла там разглядеть. Но похоже было на то, что поединок откладывался. После событий в приемном зале и думать нечего было о том, чтобы продолжить его в ближайшее время — господин Тарега-сама запретил тому поднимать меч на Тамийа-химэ под страхом смерти. Так бой оставался незаконченным, а дело чести — незавершенным. Майеса разрывалась между сочувствием к князю и жалостью к госпоже — и при одной мысли об этом у нее тут же потекли слезы.

Сквозь набухающую под ресницами влагу роскошный ореол нерегиля виделся туманным и блеклым — но сапфировый отблеск печали она ни с чем бы не перепутала.

— Мне нет прощения, госпожа, — вздохнул князь. — Что я могу сделать для того, чтобы искупить свою вину и недостойный поступок?

Дыхание почти потерялось где-то в глубине груди:

— Я... я прошу прощения за то, что причинила столько беспокойства, Тарег-сама. Мне не следовало вмешиваться в дело, к которому я не имела отношения...

Майеса держала ладони крепко прижатыми к тростниковому плетению циновки, и втайне благословляла аураннский обычай кланяться и говорить с опущенной головой: князь не видел, как у нее дрожали руки.

— Как вы себя чувствуете?

Ничего не значащая, пустая вежливость. Хорошие манеры.

— Благодарю... Мне уже лучше...

И, цепенея от собственной дерзости, Майеса сказала:

— В вашем присутствии я чувствую себя совсем хорошо, Тарег-сама...

Айко за ее спиной резко втянула воздух. Глубокое переливчатое сияние сапфира стремительно темнело — что я наделала, что я наделала, какой неприличный намек, как я могла так забыться...

— Я готов выполнить любую вашу просьбу, госпожа.

— Любую... просьбу?..

— Я в неоплатном долгу перед вами. Приказывайте, я все исполню.

Синева вокруг него стала совсем черной, как ночное море. Слезы капали, капали Майесе на пальцы.

— Тарег-сама... Я... прошу вас... сделайте так, чтобы сердце этой недостойной служанки более не страдало...

И, решившись, вскрикнула:

— Откажитесь от мести Тамийа-химэ! Это мое самое искреннее желание, Тарег-сама!

И в умоляющем поклоне упала лбом на ладони.

— Вы просите о том, что мне и так приказано сделать, госпожа. Зачем?

Князь мог видеть только ее волосы и вздрагивающую белую спину. А лица — не мог. Не мог видеть...

Майеса, обмирая, прошептала:

— Так сердце этой недостойной не будет более разрываться между долгом перед госпожой и... чувством... к вам, Тарег-сама...

Поскольку последние слова она пролепетала с закрытыми глазами, дальнейшее случилось уже в полной черноте безо всякого намека на синеву и сапфировый отствет.

— Что-о? Что-о?! Какая дерзость!

Дама Тамаки.

— Неслыханная дерзость!

Дама Амоэ.

Резкий стук ширмы.

— Позвольте я лично накажу эту негодницу! Как ты посмела, мерзавка! Что ты себе позволяешь?!

Дама Отаи.

— Мои извинения, Тарег-сама. Мне жаль, что вам пришлось слышать глупые речи негодной служанки. Она будет наказана строжайшим образом.

Все. Конец. Тамийа-химэ.

— Она ни в чем не провинилась передо мной, госпожа.

Майесе показалось, что время замерзло. Вместе с пальцами и слезами в ресницах.

— Я задал госпоже Майесе вопрос, она на него ответила. У меня нет причин чувствовать себя оскорбленным.

Вежливое покашливание, треск складываемых вееров.

— Я покорнейше прошу оставить нас с госпожой Майесой наедине.

Она не решилась поднять голову, пока не стих шелест шелков по половицам дальних комнат. И удушливо покраснела, увидев черный цвет его рукава рядом со своей ладонью. Тарег-сама теперь сидел совсем близко.

— Я понял, о чем вы хотели меня попросить, госпожа. Я обещал исполнить любую вашу просьбу и намерен сдержать данное слово. Но... — тут князь вздохнул, — ...я боюсь, что вы можете отказаться от своего желания, узнав о моих обстоятельствах. Я незавидный жених, госпожа.