Кладезь бездны

Ящероголовый медленно, довольно кивнул. И тихо добавил:

— Ты останешься в Басре и позаботишься о детях халифа, хс-сссс... Обо всех детях, всех до единого, хс-ссс...

Управительница харима сверкнула глазами и расплылась в довольной улыбке. И вкрадчиво проговорила:

— Я голодна...

От оконного выступа раздался жалобный всхлип аптекаря — тот сидел совершенно белый и блестящий от испарины. Карматский эмиссар сдвинул с подбородка черный шарф — в глазах человека он отражался как ашшарит с сухим обветренным лицом морехода. Успокоительно покивав несчастному Ваилю, он улыбнулся женщине:

— Чуть позже.

Та сжала челюсти, перекатывая под кожей желваки. Кармат спокойно спросил:

— Во дворце знают о том, что произошло под Саной?

— Нет, — процедила кахрамана. И тут же свирепо осклабилась:

— Глупцы все еще ждут подкреплений из Хорасана!..

Ящероголовый довольно надулся и с шумом выпустил воздух:

— Прекрасно! Какова численность набранного войска?

— Чуть меньше тридцати тысяч — считая ополчение, — фыркнула женщина в красно-золотом.

Кармат удивленно раскрыл глаза — а потом счастливо, от души расхохотался.

Кахрамана сидела, презрительно улыбаясь, и вертела на пальце толстый перстень с агатом.

— Тридцать тысяч! — не унимался ящероголовый. — Тридцать тысяч! Они пойдут на аль-Ахсу с тридцатью тысячами!..

И, отсмеявшись, припечатал:

— Глупцы. Они умрут, не дойдя до Маджарского хребта.

Женщина прищурилась и тихо сказала:

— Я голодна.

Кармат улыбнулся, довольно потянулся — и небрежно отмахнул рукой:

— Раз так — кушай. Кушай-кушай...

Аптекарь пискнул и попытался отползти к окну.

Женщина не обратила на него никакого внимания. Текуче поднявшись на ноги, они зазвенела украшениями и, шелестя платьем, поплыла к свернутому ковру.

Нагнулась, как нитку, разорвала стягивавшую сверток толстую веревку. Выпрямилась и одним пинком раскатала ковер. Из паласа выпала связанная по рукам и ногам женщина в ярко-зеленом платье. Набеленное лицо расчертили черные от сурьмы дорожки слез. Рабыня кусала глушившую крики повязку и судорожно дергала связанными запястьями.

Брякая монистами и подвесками, кахрамана опустилась на колени и аккуратно расправила широкие, жесткие складки яркого платья. Золотое шитье огненно вспыхнуло в мигающем свете лампы.

А потом управительница харима улыбнулась, счастливо вздохнула и широко разинула рот. Из-под губ поползли кривые, желтые зубы — сплошным, неровным, на полпальца торчащим частоколом.

Аптекарь пугано, с икотой и всхлипами, задышал, невольница, глядевшая на опускающуюся пасть широко раскрытыми глазами, заколотилась затылком о ковер, а женщина, еще мгновение назад бывшая кахраманой, вдруг встрепенулась, посмотрела на Ваиля и прошамкала сквозь выпущенные зубы:

— По-о-фок... По-о-фок... Фей-хель...

Тот визгнул и затих, уставившись на безобразно растянутый клыками рот:

— А..а?..

— Фенхелевый порошок, ишачий сын, — фыркнул из угла кармат. — Госпоже нужен фенхелевый порошок. Иди отвесь.

Зубастая кивнула и вновь перевела взгляд на жертву. Кожа жуткого существа на глазах серела и собиралась в складки, волосатые уши поднялись и встали торчком, вокруг зрачков сгустилась гнойная желтизна. Невольница придушенно застонала, мотая головой с отчаянным "нет, нет, нет, только не это...".

На улице кричал, надрывался разносчик:

— А вот кому розовой воды, воды с сахаром!..

Гула распахнула пасть на немыслимую ширину и с тихим, блаженным урчанием наделась на белое горло.

Ваиль как раз на четвереньках выползал из комнаты. Просовываясь под занавеску, он услышал за спиной влажный хруст, глухой вопль, треск и смачное чавканье. Обернуться он не сумел.

Гула рычала и с сопением что-то грызла.

Аптекарь ссыпался по лестнице, топоча и едва не выпадая из туфель, кинулся к шкафам, распахнул створки и тут же упал под тяжестью вывалившихся на него потоком коробок и ящичков. Из раскрывшегося при падении сундучка резко запахло камфарой. Лежа на спине и глядя в потолок, Ваиль всхлипнул и разрыдался. В комнате над головой тяжело затопали, раздались глухие удары — словно кто-то с размаху рубил мясную тушу. Аптекарь заливался слезами и не имел сил подняться на ноги.

Возникшее над ним смутное от слез лицо он приветствовал облегченной улыбкой. Кармат наклонился и покачал головой.

И поднес к носу Ваиля коробочку, от которой резко пахло анисом:

— Это фенхель?

Аптекарь судорожно закивал.

— Держи, — небрежно бросил кармат кому-то над собой.

И улыбнулся Ваилю, показывая блестящую джамбию:

— Молодец, вот так и лежи...

И по-хозяйски уперся ладонью в подбородок, отгибая аптекарю голову и примериваясь лезвием к гортани.

Краем слезящегося глаза Ваиль успел увидеть проползающий мимо ярко-красный шлейф — ткань с шорохом волочилась по полу, поблескивая широкой золотой каймой.

— Где мои носилки, о Зухайр? — донесся с порога лавки сварливый женский голос.

— А вот, госпожа, извольте пожаловать!..

— А вот кому розовой воды!.. — заорали на улице.

Кармат улыбнулся и одним точным движением взрезал аптекарю горло.

Басра,

усадьба купца Джафара ибн Атыйя,

утро

Занавеска в полукруге арки лениво обвисла. Кованая решетка балкона медленно нагревалась под неярким солнцем. Утренний свет быстро затянуло перистым маревом, и белесый кругляш небесного светила мягко просвечивал сквозь облака. Где-то далеко над морем тучи расходились, и яркие лучи шатром стояли между небом и водой.

На замыкавшем квадрат двора крытом мостике-галерее никого не было. Его резные перила, желтый камень низеньких колонн, крутой черепичный скат кровли словно плыли внутри пустой далекой панорамы — усадьба стояла на высоком холме и глядела на море, словно с чем-то прощаясь.

По нижней галерее кралась, то и дело озираясь, полосатая кошка.

Внизу мерно плескался фонтан. Мрамор небольшой круглой чаши на высокой ножке тепло поблескивал под солнцем. Фонтан казался странно одиноким в пустом желтом квадрате двора.

Угу-гу. Угу-гу. В ветвях старого кипариса копошилась горлица. Угу-гу.

Аль-Мамун глубоко вздохнул. И положил ладонь на колено сидевшей рядом с ним женщины.

Он знал ее уже девять лет. Девять лет, подумать только. Девять лет назад он вошел в тот дом в западном квартале Нишапура — махалля издавна славился своими школами певиц и лютнисток. Абдаллах еще не был наследником. И правителем Хорасана тоже не был. Он был обычным богатым повесой восемнадцати лет отроду, проматывающим щедрые денежные подачки матери: содержание, положенное ему как сыну Харуна ар-Рашида, Абдаллах спускал в первые же месяцы после получения годовой выплаты — так что материно воспомоществование приходилось как нельзя кстати. В особенности в Нишапуре — городе, где даже завзятый постник и святоша превращался в кутилу и мота. Ах, нишапурские ночи в садах... А попойки — на качающихся над темной водой лодках, под смех лютнисток...

Абдаллах заметил ее среди других девушек — сразу же. Тогдашний друг его, Рафи ибн Хамза — коренной нишапурец и такой же бесстрашный искатель наслаждений — изрядно набрался и принялся выспрашивать хозяина о девушке: "Что за смуглянка? Берберочка? У-ууу, как сладко... и давно ее привезли из Магриба?..." А хозяин лишь улыбался и подливал вина. Придя в следующий раз, Абдаллах не увидел Нум — она пела в каком-то доме. Набравшись финиковым вином до головокружения, юноша расхрабрился и написал свое первое в жизни любовное послание. А потом еще одно. И еще. А ибн Хамза, у которого везде были свои люди и сводни, таскал их в тот дом и передавал Нум через знакомую невольницу. На четвертое письмо Нум ответила.

Он ей послал вот такие строки:

Красавицу за своенравье напрасно корят пустомели;

Застенчивая, исчезает, чтоб вы на нее не глазели.

На небе своем безграничном к нам близкой луна не бывает;

Спасаться стремительным бегством — врожденное свойство газели... (1)

А она вывела на тонкой нишапурской бумаге:

Ты мою похитил душу, я теперь в степи безводной

Без души моей бессмертной, без надежды путеводной.

Только близостью своею ты спасешь меня сегодня,

И прославишься повсюду правотою благородной... (2)

И Абдаллах все ходил в тот дом, а Нум улыбалась ему, приоткрывая лицо. Ибн Хамза передавал письма на надушенной нежной бумаге. Через полгода хозяин счел, что обучение Нум завершено — и предложил девушку на продажу. Абдаллах узнал об этом чуть позже, чем нужно: когда он примчался в тот дом в том квартале, ибн Хамза уже передавал хозяину деньги — в присутствии четырех положенных свидетелей. А потом взял Нум за рукав и отвел к себе. Дружбе молодых людей, понятное дело, настал горький конец. Однако Всевышний, видно, прислушался к жарким мольбам Абдаллаха: дела ибн Хамзы пришли в расстройство — похоже, тому все-таки удалось промотать отцовское наследство. На этот раз Абдаллах не оплошал: он сторожил свою добычу, как ястреб. Подосланный им посредник ловко убедил ибн Хамзу продать двух невольниц покрасивее и помоложе — ради любви Абдаллах был готов заплатить за обеих. И через неделю переговоров — ну и после томительного месяца иштибра (3) — Нум вошла в его дом, и раны любви исцелились единением.

Девять лет, все это произошло девять лет назад... А теперь у них двое сыновей — пяти и семи лет. Смуглое счастье мое.

— Мне так спокойно рядом с тобой, Нум.

Женщина повернула голову, нити подвесок качнулись и зазвенели. Массивные серебряные треугольники над ушами и длинные низки бусин смотрелись странно и грубо на прозрачной ткани платка.

Аль-Мамун тронул крошечную сапфировую гроздь:

— Я этого раньше у тебя не видел.

— Мне прислали их... оттуда. Это семейная реликвия, подвески носила еще моя бабушка, — смущенно улыбнулась женщина.

— Прислали? Оттуда? — аль-Мамун искренне удивился.

И встревожился.

Племя берберов гудала, из которого происходила Нум, замирилось с аш-Шарийа совсем недавно — лет пятнадцать назад. Из окончившегося замирением похода Укба ибн Нафи привел семь тысяч пленных — Нум, тогда еще десятилетняя девочка, была среди них. С тех пор она ни разу не приезжала на родину — и, насколько знал Абдаллах — не поддерживала связей с семьей. Так откуда же...

— Да, — подтведила она, безмятежно улыбаясь розовыми полными губами.

Смуглая, золотистая кожа — цвета густой сладости в спелых, истекающих медом сотах.

— Прости, я не предупредила. Я отослала мальчиков погостить к родственникам.

— Ты отослала Аббаса и Марвана в кочевье племени гудала? В пустыню?!

Подвески зазвенели, когда женщина снова кивнула:

— Да, Абдаллах. Но гудала никогда не кочевали в пустыне. Они всегда селились в холмах под Кайруаном, — и улыбнулась, широко раскрывая карие, оленьи глаза.

— Нум, ты сошла с ума? Дети большую часть жизни прожили в Нишапуре! Что они будут делать в палатке посреди коз и верблюдов?!

Женщина подняла звякнувшую браслетами руку и накрыла его ладонь своей:

— Прости. Но там им будет безопасней.

И виновато потупилась, отворачиваясь. Ее рука казалась еще тоньше в облегающем рукаве из полосатой ткани.

— Нум? — строго сказал он.

И стиснул тонкие смуглые пальцы.

— Что случилось?

— Прости, — она опустила голову так низко, что белая ткань платка закрыла от аль-Мамуна ее лицо. — Два месяца назад Аббасу прислали отравленную одежду. Я посоветовалась с дядей и...

Оказывается, ты, Абдаллах, многого не знал о своей наложнице. В том числе и о том, что у нее есть дядя.

— С каким еще дядей, Нум?!

— Я разве тебе не говорила? — она вскинулась с серебряным звоном. — Абу Муса — ну, мой управляющий... он мой дядя...

— Абу Муса? Мой вольноотпущенник из нишапурского имения?

— Ну да, — длинные темные ресницы хлопали, как крылья вспугнутой птицы.

— Что произошло, Нум? — строго сказал аль-Мамун и нахмурился. — Вы нашли виновных? Моего сына пытались убить — и ты говоришь об этом только сейчас? И то наутро? Я спрашиваю! Виновных — нашли?

Она вся съежилась под просторной тканью верхнего платья.

— Нет, — последовал тихий ответ.

И прикрыла лицо платком.

На соседний балкон — там стояли большие горшки с олеандрами — сунулась невольница. Цветы полить.

— Пошла вон! — аль-Мамун рявкнул так, что рабыня чуть не упала обратно в комнаты.

Нум окончательно сжалась в дрожащий комок.

— Прости... Прости меня, я не хотел тебя пугать... — он обнял худенькие вздрагивающие плечи.

— Мне кажется, люди твоей матушки меня все-таки выследили... — прошептала женщина.

Он успокаивающе провел пальцами по хрупкому позвоночнику под шерстяной тканью:

— Ты не должна ничего опасаться. Никого и ничего не бойся — дом надежно охраняют.

Аль-Мамун успокаивал ее — и себя. Сам-то он не был так уж уверен в своих словах. Да, он поселил Нум в частном доме подальше от любопытных глаз. Но как он может поручиться, что среди гулямов охраны нет убийц, подосланных матерью? Или соглядатаев Буран?

Абдаллах чувствовал, как под ладонью стукает ее маленькое сердце — как у птички. Одинокой птички на ветке.

Прошлой весной аль-Мамуну пришлось отослать Нум из столицы обратно в Нишапур — в день Навруза должно было состояться его бракосочетание с Буран.

Дочь Хасана ибн Сахля — брата погибшего от рук убийц вазира Сахля ибн Сахля — принесла халифу огромное приданое. Хасан внял тихим убедительным речам госпожи Мараджил. Аль-Мамуну сказали, что матушка говорила без обиняков: перепиши на дочку состояние покойного брата, о Хасан. Или мои дознаватели перепишут его сами — после того как ты повисишь на дыбе в подвале моего загородного дома. Вазир Сахль ибн Сахль не мог скопить при жизни какие-то жалкие двести тысяч динаров — при таких-то взятках. Отдай деньги Всевышнего, о Хасан, — или халиф заберет их у тебя именем Всевышнего. И Хасан ибн Сахль подумал-подумал, да и обнаружил у себя расписок и вкладов на три миллиона динаров. И щедро передал их дочери.

А помимо трех миллионов свадьба с Буран принесла халифу примирение с хорасанской знатью — парсы дулись и даже грозились взбунтоваться после гибели ибн Сахля. Теперь все уладилось: брак эмира верующих с дочерью хорасанского вельможи умягчил сердца и умы, и о мятеже более не помышляли и самые горячие головы.

Дело оставалось за малым — наследник. Прошло полгода, а Буран пока так и не понесла. В очередной раз убеждаясь, что и в этот месяц невестка "спустовала", госпожа Мараджил приходила в ярость и вымещала эту ярость на Нум, благо расстояние позволяло — после знаменательной встречи в садах ас-Сурайа аль-Мамун выслал матушку в Нишапур. Нум жила в усадьбе под городом, а госпожа Мараджил — в Шадяхе, но изводить "девку" у нее получалось прекрасно. Аль-Мамуну докладывали, что Нум то и дело вызывают во дворец — свидетельствовать почтение. Урезают содержание. Подолгу запрещают видеться с мальчиками. Наступление у Буран месячных — и крушение очередной надежды заиметь "настоящего" внука — обостряло мстительную фантазию госпожи Мараджил. Мысль, что халифат унаследует сын берберской рабыни, приводила матушку в бешенство. Матушку устраивал лишь на три четверти парсийский наследник престола.